Приветствую Вас Вольноопределяющийся!
Пятница, 29.03.2024, 17:24
Главная | Регистрация | Вход | RSS

Меню сайта

Категории раздела

Наш опрос

Оцените мой сайт
Всего ответов: 4119

Статистика

Вход на сайт

Поиск

Друзья сайта

Каталог статей


А.Л. Марков. РЕВОЛЮЦИЯ. 1917–1920 ГОДЫ (3)

Записки о прошлом (1893 - 1920)

Купить

 

 

 

    Мой первый публицистический опыт навлёк на меня неприязнь и злобу сразу двух совершенно различных источников. Первым из них явились мои коллеги по Управлению округа, вторым оказались армяне. Служившие со мной вместе чиновники поголовно были людьми солидными и семейными, которые находили своё положение в Байбурте как нельзя более удобным и спокойным и благодарили за него бога. Моя «мальчишеская», по их мнению, выходка грозила изменить это положение вещей и потому казалась им не только в высшей степени нелепой, но и нарушающей все их понятия корпоративности. С этого дня все они стали относиться ко мне с затаённой враждебностью и опаской как к человеку беспокойному и несолидному.

 

    С другой стороны на меня озлобились армяне Байбурта во главе с неким Сепу Нерсесяном, проживавшем в городе и бывшим, по слухам, главным атаманом всех армянских шаек, оперировавших в округе. Этот Сепу во время турецкого владычества считался начальником одной из банд «комитаджей», скрывавшихся в горах и бывших наполовину разбойниками, наполовину мстителями туркам за армянские преследования. Если верить местным армянам, Сепу скрывался будто бы в горах, ведя войну с турецким правительством в течение многих лет, вплоть до занятия Армении русскими войсками. С этого времени он проживал в округе, то появляясь, то исчезая из Байбурта по каким-то таинственным делам. Я часто встречал его в городе, всегда окружённым полудюжиной телохранителей-армян самого разбойничьего вида, вооружённых с ног до головы винтовками, кинжалами и маузерами, и перепоясанными по всем направлениям патронташами. Сам он был огромный грузный человек лет 40, усатый и черномазый, с отвратительными мутными глазами непроспавшегося убийцы. Как он сам, так и его шайка принадлежала к партии «дашнаков», которой Сепу одновременно с тем являлся представителем в округе. До революции «дашнаки» были нелегальной и запрещённой царским правительством партией, и только после переворота они выплыли на широкую воду в Тифлисе, где в это время делалась большая политика. После появления моей статьи в газетах Сепу, причисленный к лику героев армянского народа, наряду с Андроником и другими, стал моим смертельным врагом.

 

    После отъезда Кутузова на меня, в числе других обязанностей, было возложено и председательство в местном туземном суде, действовавшим на основании старого турецкого кодекса с некоторыми изменениями. Членами суда являлись турецкий кади, городской голова и делегаты от армян и турок. 3аседания имели место по субботам, и в суде я постоянно встречался с Сепу, который являлся представителем армянского населения. Так как, кроме нас двух, никто русского языка не понимал, то Нерсесян после появления моей статьи вступил по этому поводу со мной в откровенный разговор. Он начал с того, что выразил своё удивление и негодование по поводу того, каким образом я, русский офицер и христианин, могу защищать турок от справедливой им мести со стороны армян. Я ответил, что в качестве представителя в Байбурте русской администрации обязан относиться беспристрастно к населению, и для меня в этом деле безразлично, кто христианин, а кто мусульманин. Что турки раньше резали армян, я знаю, но это дело прошлое, в настоящее же время русская власть резать никому и никого не позволяет, а потому убийство турок есть уголовное преступление, за которое виновники будут отвечать по законам военного времени. Кроме того, я считаю подлостью со стороны армян резать беззащитных детей, стариков и женщин, зная, что турок мужчин нет в селениях, чтобы их защитить. Со своей стороны я обещаю ему, Нерсесяну, что как только прибудут к нам милиционеры, то я приму все меры, чтобы армянских разбойников выловить и перевешать.

 

    На мою горячую отповедь Сепу возражать не стал, а только потемнел лицом и, посмотрев исподлобья, сказал с полускрытой угрозой: «Хорошо, господин начальник, если так, то мы посмотрим, кто проиграет. Хорошо смеётся тот, кто смеётся последний». Я вспыхнул и со зла наговорил ему много лишнего, пригрозив в свою очередь не обойти его виселицей. С этого дня Сепу со мной в разговор больше никогда не вступал, но я не раз ловил на себе его злобные взгляды. Наши отношения ещё больше обострились, когда через некоторое время был созван Исполнительный комитет из представителей туземного населения для выработки мер против разбоев. На заседании комитета в присутствии Сепу, я, как представитель округа, сказал целую обвинительную речь против армян, представив статистику разбоев и убийств, жертвами которых являлись исключительно турки. В заключение я заявил, что, по моему мнению, все эти преступления совершаются одной и той же шайкой, и данные дознания заставляют думать, что этой шайкой управляет кто-то из Байбурта. Сепу во время моего выступления сидел мрачный, как туча, не проронив ни одного слова. Заседание это кончилось, как кончались в это время все ему подобные, т. е. бесполезной резолюцией и таким же воззванием о прекращении вражды между армянами и мусульманами. Эта резолюция в числе тысяч других, таких же платонических и бесполезных, была напечатана в газетах. Подписи, Сепу и моя, стояли в ней рядом. С этого дня Сепу, вероятно, опасаясь дальнейших разоблачений своей деятельности, исчез из Байбурта надолго. Впоследствии я узнал, что он боялся не бессильной администрации округа, а исполнительного комитета, в котором я был товарищем председателя, стало быть, в случае нужды мог употребить против него воинскую силу гарнизона.

 

    Жизнь, между тем, требовала настоятельно, чтобы мы в качестве начальников участков что-либо предприняли в интересах населения. По существу и по инструкциям начальник участка являлся в своём районе представителем и носителем всей полноты власти административной, полицейской, юридической и даже финансовой. Вместе с приехавшим из Тифлиса новым сослуживцем, энергичным осетином, мы после долгого обсуждения положения выработали следующий план, одобренный, конечно, Лопухиным, который всегда и на всё был согласен. Оба мы по взаимному согласию к казённому содержанию в 75 рублей, полагающемуся каждому вольнонаёмному милиционеру, добавляем известную сумму из личных средств, которых нам, холостым людям, в Байбурте тратить всё равно было некуда, так как одних дровяных денег мы ежемесячно получали до 800 рублей. Сделаю в этом месте некоторое отступление, касающееся этих дровяных денег.

 

    Правительство вместо простого увеличения жалования офицерам на время войны платило им добавочные деньги в виде квартирных, столовых и дровяных. В частности, дровяные исчислялись не в соответствии с чинами, а согласно тому, на каком уровне над морем находилось место службы, так как чем выше это было, тем, конечно, было холоднее. После революции, когда ротные комитеты стали заниматься всеми вопросами, не исключая государственных, а кухарки даже и управлять государством, эти дровяные деньги испортили много крови офицерству. На них почему-то особенно ополчились все комитеты, главным образом потому, что «офицерьё эти деньги получают, а дров не покупают, а ежели так, то почему же не платить этих денег и солдатам».

 

    Как бы то ни было, но эти злополучные дровяные позволили нам нанять для самых насущных нужд округа два десятка вольнонаёмных милиционеров, которых мы решили набрать на Северном Кавказе среди ингушей, как известно, ещё при царском режиме поставлявших своих представителей в полицейскую стражу. Гаибов, как звали моего коллегу, съездил во Владикавказ, откуда был родом, и привёз оттуда с собой 25 человек ингушей, набранных там по вольному найму. Все они были бравые ребята, хотя и разбойного вида, что, впрочем, по здешним местам и требовалось. Старший из них, огромный костистый, как верблюд, старик Каз-Булат поселился в одном доме со мной. К нему все ингуши относились с почтением и слушались беспрекословно. Моя прежняя служба в Ингушском полку пришлась как нельзя более кстати, и они сразу признали во мне своего начальника. Каз-Булат безо всякой с моей стороны просьбы даже отрядил одного из ингушей ко мне в вестовые, когда мой Филипп уехал на родину, о чём речь будет впереди.

 

    Приезд милиционеров дал нам возможность приступить к исполнению наших прямых обязанностей в качестве начальников участков. Поделив округ пополам, равно как и ингушей, мы с Гаибовым выехали в округ. Район, который мне достался в управление и под защиту, являлся неправильным полукругом, основой которого было шоссе Эрзерум — Трапезунд, а границей − горный хребет Понтийского Тавра, по которому шла граница округа Архавэ-Сюрменэ (где служил Ченгери). Самым крупным селением района являлась деревня В. на дороге, шедшей из Байбурта к перевалу на Оф. Около этого селения был убит во время одной из русско-турецких войн знаменитый генерал Бурцев, воспетый Лермонтовым. Заняв под свою штаб-квартиру лучший дом селения, я приступил к работе, для чего через старшину селения мною были вызваны все «мухтары» селений, входящих в отведённый нам район. Мухтары эти доставили все статистические сведения о количестве населения мужского и женского пола и его материальном положении, количестве скота, земли и т. д. С первых же шагов выяснилось, что все турецкие семьи, проживающие в районе, находятся в самых ужасных условиях полной нищеты, так как, кроме стариков и подростков, никаких работников в селениях нет. Нет и рабочего скота, за отсутствием которого старики работают в полях на бабах. Такой способ обработки земли, каменистой и неудобной, на третий год войны привёл к тому, что население быстро и верно вымирало с голоду. По случаю революционных восторгов, которые Кавказская армия переживала уже третий месяц, интересоваться этим было некому, да турки с истинно восточным фатализмом никому и не жаловались и никого о помощи и не просили. В этом они видели волю божью, как и в военном поражении, которое потерпела Турция. То немногое, что уцелело ещё от войны и голоду, теперь у мусульманского населения грабили и отнимали армянские банды Сепу Нерсесяна, которые свирепствовали по всему району с помощью наводчиков из местных жителей. Почти каждую ночь происходили вооружённые грабежи, всегда сопровождавшиеся бесполезными и самыми зверскими убийствами. За две недели моего пребывания в В. в окрестностях случилось три убийства, на которые я выезжал для следствия. Первое из них случилось в небольшой деревушке, причём был ограблен и убит старик турок, единственный во всей деревушке сохранивший ещё от хороших времён несколько золотых турецких лир. Разбойники застали его спящим на диване и пригвоздили к нему огромным кинжалом. Этот ножище, проткнув грудь старика и диван, вошёл так глубоко в дерево рундука, что убийца его оставил на месте преступления. Одним из участников этого убийства оказался местный житель армянин, который своих сообщников не выдал, вероятно, опасаясь мести.

 

    Второе убийство было совершенно бессмысленно и жестоко. На сук платана в поле были повешены три мальчика пастуха рядом с молодым ослёнком. Нечего и прибавлять, что дети были турчата. Убийц отыскать не удалось, так как это, видимо, была проезжая банда. В третьем убийстве мне удалось найти виновника, хотя и не сразу. Преступление это имело место в окрестностях одной горной деревни в поле. Были застрелены из винтовки две молодые турчанки, собиравшие корешки для еды. Двенадцатилетняя девочка, дочь одной из убитых женщин, спаслась бегством, хотя убийца стрелял и по ней, и оказалась поэтому ценной свидетельницей.

 

    Выехал я на место убийства только через сутки после того, как пришел в В. мухтар с извещением о происшедшем. Мой переводчик Мавлюд, боясь мести армян, чтобы не ехать со мной, сказался больным. Поняв, что он притворяется, я обозлился и пригрозил привязать его к лошади. В селение мы приехали только к вечеру уже после захода солнца. Я хотел отложить следствие до утра, но хозяин дома и пришедшие старики попросили приступить к делу сегодня же, так как трупы в ожидании моего приезда лежат незахороненными вторые сутки, что смущает население, так как по мусульманским законам мёртвых хоронят в день смерти до захода солнца. В сопровождении двух ингушей, мухтара и переводчика я пошёл в дом, где лежали убитые женщины. Трупы лежали на полу на циновке, около них на корточках сидели плачущие бабы. Я сказал переводчику, что необходимо осмотреть ранения. Среди турчанок произошло смущение, однако я настоял на своём и, выслав из комнаты всех мужчин, осмотрел трупы, которые осторожно раскрывала одна из баб. Одна из убитых женщин была убита пулей в спину, другой пуля попала в левый сосок груди. Я спросил, нет ли ещё ранений, на что турчанка, немного помявшись, открыла живот одной из убитых, который оказался с правой стороны распорот ножом, так что вывалились кишки.

 

    На другой день дочь убитой, черноглазое, дрожащее, но бойкое существо, рассказала нам о смерти своей матери и тётки. В то время, когда они все три собирали травы и сучья в поле за версту от селения, по тропинке, пересекавшей поле из-под горы, поднялся вооружённый винтовкой солдат в русской форме, но армянин, так как, подозвав по-турецки к себе мать девочки, в упор застрелил её из винтовки. Вторым выстрелом он положил на месте бросившуюся уже бежать тётку. Выстрелил третий раз солдат и по девочке, но не попал, пуля только сорвала у неё с ноги деревянную туфлю. Оглянувшись на бегу, она видела, что солдат подошёл к трупам, присел и что-то стал с ними делать. Оказалось, что армянин не только изнасиловал один из ещё теплых трупов, но, изрезав его ножом, ограбил обеих мёртвых, сняв у них с шеи и рук грошовые украшения.

 

    Побывав на месте убийства, я осмотрел местность и убедился, что девочка, несмотря на страх, запомнила все подробности происшествия и очень толково их изложила. На тропинке, с которой стрелял солдат, я нашёл три винтовочные гильзы, которые и навели меня на след убийцы. Я знал, что в окрестностях Байбурта стоят исключительно части нестроевые, вооружённые винтовками бердана старого образца, в то время как найденные мною гильзы были от трёхлинейки, а стало быть, принадлежали солдату действующего полка, командированному за чем-нибудь временно в Байбурт. Такими солдатами являлись только две команды туркестанских стрелков, присланных с фронта за сеном для полков и косивших траву около города в лугах. Посадив девочку к себе на седло, я двинулся к месту сенокоса, где работали туркестанцы. Едва съехали мы с горного плато, на котором стояла деревня, как я увидел широкую лесную долину и на ней в двух местах косивших солдат. В версте дальше мы встретили два воза с сеном, на которых лежали туркестанцы.

 

    − Нет ли, товарищи, среди вас армян? — спросил я их.

 

    − Есть один. Как его, Гаврильянц, что ли?

 

    − А где он теперь?

 

    − Да вон, возля речки чегой-то делает.

 

    Подъехав к становищу косцов без девочки, которую я оставил за деревьями, я, подозвав Гаврильянца, стал его расспрашивать, откуда он родом. С бегающими глазами, подозрительно на меня поглядывая, он ответил, что является уроженцем Карской области и говорит по-турецки. Как он сам, так и другие туркестанцы, конечно, были вооружены трёхлинейками. Они недоверчиво и подозрительно слушали наш разговор, так как Гаврильянц, явно волнуясь, всё меня спрашивал: «А что вам надо?». Арестовывать армянина здесь было рискованно, так как он держал винтовку в руках, да и товарищи его, несомненно, могли за него заступиться просто потому, что он солдат, а я офицер, да ещё незнакомый им. Поэтому, расспросив их, куда в Байбурте они возят сено, я вернулся к своим людям, которые ничего не понимали.

 

    Вернувшись в Байбурт, до которого было вёрст пятнадцать, я немедленно снёсся с комендантом города, и Гаврильянц, приехавший вечером с сеном, в Байбурте был арестован в тот же день. При обыске в его вещевом мешке были найдены снятые с шеи убитых женщин украшения. Очная ставка девочки с Гаврильянцем произошла в Управлении округа. Когда она вошла в комнату, в которой среди других солдат находился и Гаврильянц, девочка при первом взгляде на него схватила меня за руку и закричала: «Это он! Тот человек, который убил маму!» Убийца стоял бледный, ничего не возражая, и дикими глазами смотрел на ребёнка, который, дрожа и плача, показывал на него пальцем. Гаврильянца посадили на гауптвахту, где он должен был ожидать приезда сессии военного суда 2-го Туркестанского корпуса. Туркестанцы-солдаты остались этим недовольны и даже ходили с жалобой на меня в исполнительный комитет, говоря, что их товарищ несправедливо обвинён по оговору турецкой девчонки, но там Прокудин решительно и категорически им заявил, что комитет преступников не покрывает, будь они солдаты или нет.

 

    Дальнейшая судьба Гаврильянца мне не известна, так как судить его должны были только в декабре 1917 года, когда развал в армии достиг таких размеров, что ни судить преступников, ни тем более приводить приговоры в исполнение было уже некому. Полагаю, что его преступление осталось безнаказанным.

 

    В своих поездках по району в погоне за преступниками я однажды ночевал с пятью ингушами в одном селении у самого подножья хребта. Ночью нас всех разбудила сильная ружейная перестрелка где-то вдали в ущелье. На наш вопрос о её причинах хозяин-турок объяснил, что в ущелье есть два селения курдов, которые вот уже два месяца ведут друг с другом войну, так что все к выстрелам привыкли и они никого не беспокоят, так как это домашнее дело курдов. Оказалось, что курды из ущелья в долину не ходят и с турками сообщения не имеют. Не касалось курдов и прежнее турецкое начальство, руководствуясь тем принципом, что с таким беспокойным племенем лучше не связываться. Я тоже, разумеется, к курдам в их ущелье не поехал, да и что бы я там мог сделать, если не скомпрометировать русскую власть своим бессилием.

 

    Другой раз в одном глухом горном селении мы наткнулись на целое ослиное стадо голов в пятьсот, которое мирно паслось под присмотром двух обозных солдатиков. Оказалось, что сюда какими-то неведомыми путями для отдыха и прокорма забрался ослиный транспорт под командой прапорщика запаса из щигровских уроженцев. Познакомившись с ним, мы сосчитались папами и мамами, и он радушно угостил нас чаем. Жил он здесь вряд ли с ведома своего начальства, а скорее по вольности революционного времени, и жил настоящим помещиком, ни в чём себе не отказывая. Должность ослиного начальства была не без дохода, недаром он своих ослов называл что-то чересчур уж ласково «осликами».

 

    Ночевал я в другой раз и у земляка-курянина, оказавшегося этапным комендантом на дороге между Калкитом и Байбуртом. Он был из прапоров военного времени и стоял со своей полуротой в глухом турецком селении, сплошь состоящем из серых глиняных мазанок, стоявших на голой каменистой степи без всякой растительности. Селение это представляло собой донельзя унылую картину даже и в без того унылой Армении. Полурота жила в каких-то подземных тёмных норах, прапорщик же с женой жил в верхнем этаже. Был он молод, деятелен и всегда весел, несмотря на годовое пребывание в этой дыре. Со своей полуротой он развёл здесь большое хозяйство, огороды, скотину и хлебопекарню для проходящих войск, и во всём этом преуспевал. С солдатами своими он был в самых простых отношениях и сам состоял председателем «этапного совета». Нечего и говорить, что «совет» этот числился только на бумаге. Всем заправлял единолично сам прапорщик, так как в таких заброшенных дырах за недостатком горючего материала революция совсем потухла и ничего не изменила во взаимоотношениях между начальством и подчинёнными. Жена у этого разбитного прапора была грузинка, довольно красивая и весьма пышная женщина. Она оказалась прекрасной хозяйкой и кормила нас необыкновенными обедами, несмотря на то, что у неё постоянно болели зубы. В то время, как мы бесстыже с её мужем поедали вкусные яства, она обыкновенно сидела в углу, держалась за щёку и, раскачиваясь, стонала: «Ой чеми дэда!.. чеми дэда!..». Бедной женщине в её земляной дыре наш унылый Байбурт казался каким-то мировым центром культуры, а наша скучная гарнизонная жизнь представлялась сплошным вихрем светских наслаждений, так как она попадала туда с мужем не чаще раза в месяц, и всякий раз тогда на сцене байбуртского театра она с большим огнём исполняла лезгинку.

 

    Разъезжая за мной целыми днями по турецким селениям, ингуши наши мрачнели всё больше с каждым днём. Как я выяснил из их разговоров, все они, нанявшись в милицию сюда, рассчитывали на большую поживу вблизи фронта и потому мало интересовались официальным жалованием, которое было недостаточно. Наткнувшись на отчаянную нищету местного населения, они, как люди опытные, сразу поняли, что здесь на поживу рассчитывать нечего. Разочаровались они и в службе, так как она тоже не оправдала их ожиданий. Как все горцы, любящие покрасоваться на коне в ореоле власти, они рассчитывали получить здесь коней, сёдла и оружие, а вместо этого я их таскал с собой на казённой двуколке в пыли и без всякой пышности, приличествующей власти. Вместо сытой, праздной и доходной жизни стражников, с которой они были знакомы по царскому времени, приходилось плохо есть, плохо спать, постоянно переезжать с места на место, подвергаясь опасности, да ещё нести караулы. С первых же дней нашего пребывания в округе я понял, что ингуши разочарованы в нашей деятельности и с ними каши не сваришь.

 

    Когда через месяц, объехав весь район, мы вернулись в Байбурт, появились новые осложнения. В городе, как я уже упоминал, стоял терский Горско-Моздокский полк, в котором служили казаки, родом из станиц, соседних с ингушскими аулами, с которыми у них из поколения в поколение была вражда. Вражда эта на Тереке постоянно прорывалась кровавыми столкновениями между горцами и казаками, и местные власти в области ничего с этим не могли поделать.

 

Категория: Мемуары | Добавил: Elena17 (05.03.2016)
Просмотров: 278 | Рейтинг: 0.0/0