Евразийцы отнюдь не симпатизировали большевизму, но косвенно признавали за ним ряд достоинств, коли уж ему удалось взнуздать такого резвого сивку на крутых исторических горках, как Россия. Они полагали, что большевики, противопоставляя социалистический СССР капиталистическому Западу, объективно выражают сущность России как самобытной цивилизации. И что СССР воссоздаёт утраченную в революции российскую государственность. Флоровский же считал неправильным присущее евразийцам принятие "исторической реальности" - толкование истории как «заведомой правды», их отрицание самой возможности «истории неправедной», их стремление не «слушать историю», но «слушаться историю»: «Они приемлют суд времени как окончательный и неопровержимый суд. Естественно-органический процесс развития. Не от духа, а от плоти и от земли хотят набраться они силы. История для них мощный силовой процесс, явление силы, не духа».
Однако, пафос его критики евразийства во многом искусственный. Флоровскому очень хотелось выдать евразийство за антирусскую, антиправославную в подложке доктрину. И для этого он использовал типичный приём недобросовестной дискуссии – наделял евразийство разнообразными пороками без отсылки к первоисточнику, и затем с пафосом и праведным негодованием защитника веры эти пороки подвергал критике с "академически" выверенной христианской позиции.
К примеру, Флоровский пишет, что евразийская государственность заслоняет в евразийских схемах «византийское наследство, православную государственность» При этом евразийцы «не чувствуют, что вовсе не один «строй идей» получила Россия от Византии, но богатство церковной жизни». Однако евразийцы отнюдь не считали, что русская государственность имеет своим основанием лишь государственность монгольскую, и вовсе не отвергали духовно-религиозную и культурную преемственность России с Византией. П.Н. Савицкий, говоря о Византии, прямо замечает: «…Её влияние на Россию было длительным и основоположным», именно от Византии «русская культурная среда получила основы и как бы крепящий скелет исторической культуры». Более того, Савицкий указывает, что «из культур прошлого подлинно евразийскими были культура эллинистическая и продолжавшая её культура византийская» Не монгольская! «В высокой мере, - пишет Савицкий, - примечательна историческая связь, сопрягающая культуру русскую с культурой византийской. Третья великая евразийская культура (имеется в виду русско-православная культура – И. М.) вышла в определённой мере их исторического преемства двух предшествующих…». То есть эллинистической и византийской.
Флоровский утверждает, что у евразийцев «нет чувства ответственности за вручённую России правду Православия». Де «на православие евразийцы смотрят лишь как на малозначительную культурно-бытовую подробность». При этом ниже сам же критикует евразийскую максиму: «Православная русская Церковь эмпирически и есть русская культура, становящаяся Церковью». Но разве из этой, пусть и спорной максимы следует восприятие евразийцами православия, как малозначительной «бытовой подробности»?
Упрёк в адрес евразийцев, что они недооценивали духовно-религиозные основы русской государственности нельзя назвать безосновательным. По некоторым суждениям, точнее, отдельным высказываниям Н.С. Трубецкого такое впечатление может сложиться. Но тут нужно помнить, что евразийцы занимались прикладными науками – это были экономисты, географы, этнографы, лингвисты, историки. Вполне естественно, что их чувствительность к вопросам религии и веры была менее выражена, чем у профессионального богослова Флоровского. Но, едва ли их можно было обвинить в непонимании и недооценке значения православия для русских исторических судеб и ценности православной веры для русской души и русского мира.
Евразийцы, пишет Савицкий – в упомянутой выше статье, которую можно считать программной, - православные люди. И Православная Церковь есть тот светильник, который им светит. К ней, к её Дарам и Её Благодати зовут они своих соотечественников». Трубецкой даже, когда занимается апологетикой туранства, отнюдь не забывает о значении православия при формировании русской исторической государственности. Он отмечает «силу и напряжённость религиозного горения, определявшего не только её (Московской Руси – И.М) бытие, но и само её возникновение». «Чудо превращения татарской государственности в русскую осуществилось благодаря напряжённому горению религиозного чувства, благодаря православно-религиозному подъёму, охватившему Россию в эпоху татарского ига». Кстати, сам Трубецкой был человеком не просто глубоко верующим, но воцерковлённым, и в иммиграции много лет выполнял обязанности церковного старосты.
Флоровский в своей статье стремится навязать религиозную дискуссию лингвисту Трубецкому и экономисту Савицкому. Но, поскольку ни тот, ни другой, ни прочие евразийцы в большинстве своём к подобным дискуссиям попросту не были готовы и не стремились, Флоровскому приходится на ходу измышлять их отношение к христианству и к церкви, используя бесконечные оговорки, допущения, предположения, экстраполяции, и потом бойко и успешно эту, якобы, евразийскую позицию опровергать. На этом приёме построена почти вся статья, но едва ли этот приём можно назвать честным. Когда же Флоровский обвиняет евразийцев в «сознательно волевом выключении России из перспектив истории христианского, крещёного мира и перенесении её в рамки судеб не-христианской басурманской Азии», это измышление можно объяснить, разве что, расчётами автора, что читатель обязан судить о евразийстве только по его статье, и никогда не будет обращаться непосредственно к работам самих евразийцев.
Возможно, в работах евразийцев проглядывает недостаток их подготовки в теоретических вопросах религии, тем более на взыскательный вкус протоирея Г. Флоровского, но ни в коем случае не возникает впечатления их «недостаточной» православности и русскости. Например, не верно говорить, что евразийство представляет собой альтернативу равно западничеству и славянофильству. Альтернативность имеет место лишь в отношении первого. Что же до второго, то евразийцы как раз полагали себя восприемниками и продолжателями именно славянофильской традиции. В ней они не соглашались лишь с определённой частностью, а именно чрезмерным акцентированием славянского корня, преувеличение единства славянского мира и культурного сродства русских со славянами Центральной и Южной Европы. Но славянство отнюдь не было центральным местом в славянофильской культурфилософии, таковым всегда оставались самобытность русской культуры, сердцем которой признавалось православие, а также: исконность, почва, традиция, глубинная органика, преемственность. Но это именно те ценности, которые утверждали и евразийцы.
Не случайно, в качестве предшественников евразийцы, по словам Савицкого, имеют «…всех мыслителей славянофильского направления, в том числе Гоголя и Достоевского… Когда падение Царьграда (1453) обострило в русских сознание их роли как защитников Православия и продолжателей византийского культурного преемства, в России родились идеи, которые в некотором смысле могут почитаться предшественницами славянофильских и евразийских. Такие «пролагатели путей» евразийства, как Гоголь или Достоевский, но также иные славянофилы и примыкающие к ним, как Хомяков, Леонтьев, и другие, - подавляют нынешних «евразийцев» масштабами исторических своих фигур». «С точки зрения причастности к основным историософским концепциям «Евразийство», конечно, лежит в общей со славянофилами сфере».
Таким образом, хотя евразийство возникло как отклик и реакция на известные трагические события начала XX века, его следует рассматривать как вполне закономерное развитие идей русской, притом именно почвенной социально-философской мысли XIX века.
Критикуя реальные просчёты и упущения евразийства, Флоровский стремился исподволь выплеснуть с водою ребёнка. И делал это вполне сознательно. После подробной критики политической философии евразийства, Флоровский формулирует тезис, ради которого, очевидно, написана вся статья: «Поставив вопрос об историческом и этнокультурном своеобразии России, евразийцы полностью лишили её подлинного историко-культурного своеобразия, подменив историческую Россию химерой Евразии. Исход к Востоку оказался исходом к новой утопии, по-прежнему нацеленной на разложение русской православной цивилизации».
Однако из чтения работ евразийцев впечатление возникает совсем иное. «Евразии» там, действительно, перебор. На вкус автора данного текста в четырёх случаях из пяти термин «евразийский», имеющий вполне географически обиход, можно было бы без ущерба семантике заменить словом «российский», во всяком случае, в культурфилософских построениях этот термин совершенно не обязателен. Вполне можно согласиться с утверждением В. Аксючица: «Понятие «Евразия» правомочно и полезно употреблять только для обозначения геополитического пространства, которое не может быть каким-либо субъектом исторического действия. Таковым историческим субъектом на евразийских пространствах является русский народ». Но тут нужно понимать, что любое новое течение, стремится отстоять свою субъектность и свою оригинальность среди прочего оригинальной терминологией.
Впрочем, хотя, у евразийцев, действительно, имеет место недооценка значения, например, православно-монархического принципа, но сознательной «нацеленности на разложение русской православной цивилизации» нет и в помине. Указание на мотив, по крайней мере, один из главных мотивов их монголофилии находим в письме Л.Н. Гумилёву одного из главных поклонников Чингисхана П. Н. Савицкого в конце 50-х годов: «Древние кочевники - великий пример для нас, как нужно сражаться и побеждать … как нужно стоять за своё, отстаивать свой быт, свой уклад, свою самобытность. Задача нашей эпохи – во всех областях и по каждому признаку сломать под самый корень рог западной гордыни. Этому делу может и должно служить и русское кочевниковеденье… Истории кочевников свойственен размах, которого нет в истории Запада…И кому перенять это великое наследие кочевников – как не нам – русским, с тем, чтобы кочевать уже не только по степям, но по вселенной. Пишу это Вам в день Вторый нашей космической ракеты…Русская эпоха всемирной истории на пороге. Мы должны быть её достойны».
То есть – укоренённость в национальной русской почве, не просто верность традиции, но активное и бескомпромиссное отстаивание русскости и антизападничество – вот глубинная подоплёка монголофилии, туранских пристрастий и евразийского географического детерминизма. Как видим, главного вдохновителя евразийства впору уличать «в махровом русском национализме и империализме».
Кстати, либералисты - западники - критики евразийства со свойственной им привычкой передёргивать и извращать тезисы своих оппонентов и склонностью к подлогам и инсинуациям, действительно, пытались уличать евразийство в этих грехах, и даже углядели родство евразийства с фашизмом. Однако развить эти обвинения, застолбить их, приклеить евразийству дежурные ярлыки никак не удавалось. Дело в том фашизм и нацизм, измышленные в Европе в начале 20-го века, имели основанием глубинную и вековую убеждённость романогерманцев в неполноценности всех иных культур по отношению к европейской. Русским же подобное никогда не было свойственно. Трубецкой уже в одной из своих ранних статей "Об истинном и ложном национализме” решительно отмёл подобные обвинения. Согласно его положению, которое было воспринято евразийским движением как программное, здоровый национализм, в отличие от извращённого - свойственного европейцам, лишён всякого эгоцентризма и уважает культуры и других наций.
Что же касается Савицкого, его суждения о русском народе, русской истории, русском быте проникнуты такой сильной, такой пронзительной теплотой и любовью, какая, наверное, бывает только у глубоко русских людей, которых жестокие обстоятельства принудили к эмиграции. Показательна его фраза в письме Л.Н. Гумилёву: «Личная судьба – малое дело. Только бы жила – и шла вверх – Россия». А ведь эти слова, совсем не предназначенные для широкой публики и потому вовсе не пафосные, писал человек, который ещё не давно орудовал не пером, а киркой в мордовском лагере. Кстати, в этом же письме Савицкий с некоторой иронией вспоминает 20-ые годы, как «с большой выразительностью обращались мы тогда к памяти «великого и сурового отца нашего Чингисхана»…Теперь я придаю большее, чем придавал тогда, значение – и при этом именно в вопросах культуры – нашей киевско-новгородско-суздальской предыстории 1Х –Х111 веков».
Отнюдь не разложением русской православной цивилизации, не растворение русской России в Азии, не умаление роли русской культуры, как цивилизационнообразующей и русского народа, как государствообразующего занимались евразийцы. Они лишь подчёркивали то обстоятельство, что русский народ в протяжении веков строил не узконациональное этнократическое государство, а многонациональную империю, которую все её народы с полным правом могли считать «своей», поскольку она обеспечивала свободное развитие их национальных культур. При этом именно приобщение к русской культуре, русскому языку, а для значительной их части и к русской вере, давало многочисленным народам евразийской ойкумены возможность полноценного развития, преодоления профанности и узкого этницизма, усвоения высших достижений всей человеческой цивилизации, перспективу на будущее.
Евразийский же «исход к Востоку предполагал вовсе не интерес к Китаю, Персии или Монголии, но именно обращение к собственным корням, собственной истории и традиции, и, что особенно важно, ориентацию на свои евразийские силы и потенции. Это не удар по русскости, но именно утверждение универсалистского потенциала русскости. Ошибочно считать и, что евразийство соединило в себе «восточную и западную традицию». Евразийство – оригинальная русская школа, которая возникла в результате синтеза русской социальной философии 19-го века и достижений русской науки 20-го века. Это мировоззрение русского национального культурного класса, каковой нужно отличать от интеллигенции, чьи представители либо утрачивают русское национальное начало, либо изначально не ассоциируют себя с русским народом, как, например, еврейство. Невозможно отрицать вклад евразийцев в дело постижения исторического и этнокультурного своеобразия России, её культурно-исторической идентификации. Евразийцы, действительно, дали наиболее полную и аргументированную характеристику русского культурно-исторического типа.
При всех передержках, при всём туранском крене Н.С. Трубецкого, преувеличении
значимости изучаемого им объекта, что, вообще, часто свойственно авторству, как таковому, невозможно не согласится с его словами: «…Для правильного национального самопознания нам, русским, необходимо учитывать наличность в нас туранского элемента, необходимо изучать наших туранских братьев. Между тем до сих пор мы мало заботились об этом: мы склонны были всегда выдвигать наше славянское происхождение, замалчивая наличность в нас туранского элемента, даже, как будто стыдясь этого элемента. С этим предрассудком пора покончить. Как всякая предвзятость он мешает правильному самопознанию…» «Мы имеем право гордиться нашими туранскими предками не меньше, чем предками славянскими, и обязаны благодарностью, как тем, так и другим». Равно как едва ли можно спорить и с тезисом Трубецкого, что «Русская государственность в одном из своих истоков произошла из татарской, и вряд ли правы те историки, которые закрывают глаза на это обстоятельство…».
У Трубецкого, действительно, есть ряд высказываний, который можно считать передержками. Например, слова о том, что свержение татарского ига свелось к замене татарского хана православным царём и перенесению ханской столицы в Москву. Однако его более фундаментальные и основополагающие утверждения, что, московское царство, объявшее Евразию, возникло, как следствие включения Руси в крупнейшую империю 13-го века - монгольскую, в её Золотую орду, что московские цари, не закончив ещё собирания русской земли, стали собирать земли западного улуса монгольской империи, что Москва стала мощным государством лишь после завоевания Казани, Астрахани, Сибири, едва ли можно оспорить. Заметим также, Трубецкой отнюдь не демонстрировал прекраснодушия в отношении татаро-монгольского нашествия - формулу «татарское иго» он часто использует без кавычек и не возражает против тезиса об угнетении монголами Руси, но лишь добавляет, что татары не только угнетали русских, но и учили, и русские оказались весьма способными учениками.
Нужно также помнить, что выдающийся успех евразийства в опознании русского культурно-исторического типа был обусловлен громадной и кропотливой изыскательской работой. Евразийцы обобщали богатейший этнографический, лингвистический, геоэкономический, археологический материал, накопленный к началу 20-го века в бурно развивавшейся русской наукой. И едва ли не первыми сумели дать блестящий, не просто многоаспектный, но именно системный анализ истории России. В этой связи особенно странно выглядят обвинений евразийства в «ненаучности». Главные теоретики евразийства были выдающимися учеными. Савицкий являлся признанным специалистом в области экономической географии. Его высоко оценивал, например, академик С. Б. Лавров. Трубецкой – лингвист с мировым именем. Вернадский – крупный историк. Гумилёв - создатель теории этногенеза. Среди критиков же евразийства крупных специалистов в точных науках нет. Примечательны обвинения в "ненаучности" со стороны советских исследователей евразийства, для которых образцом научности был марксизм-ленинизм. Флоровский же об упомянутой, в высшей мере ценной работе евразийцев говорит походя, в уничижительном тоне, как о чём-то малосущественном и малоценном. Во всяком случае, безо всякого уважения к чужому труду. Аспекты географические, экономические, этнические, этнокультурные он называет «морфологическими», вкладывая в это определение уничижительный смысл. Прилагает мерку религиозной метафизики к результатам позитивной науки.
Здесь заметим, что христианская историософия предполагает гетерономность истории. Помимо истории эмпирической, разворачивающейся в физическом времени и пространстве, и являющейся предметом историографии, имеется ещё и метаистория, связанная с жизнью духа - идея истории, обладающая трансцендентным бытием. Творение, грехопадение и изгнание человека из Рая, рождение Сына Человеческого, обретение истины через Боговоплощение и спасение через Распятие, Воскресение и новая апостасия - эпизоды одновременно реальной и метаистории. Второе Пришествие и Конец Света - завершение последней, здесь она превращается для нас в метабудущность. Именно эта метаистория духа придаёт эмпирической истории высший смысл, которого таковая внутри себя лишена. В концепции русской истории евразийцев метаисторический православно-христианский план, действительно, учтён слабо. Как следствие здесь, в известной мере, теряется глубина, и сужаются горизонты исторического призвания России. Но манера Флоровского постоянно смешивать эти два, хоть и связанных, но вполне самостоятельных, плана - исторический и метаисторический, принижая при этом ценность позитивно-научных изысканий евразийцев, едва ли выглядит уместной и убедительной.
Представляет интерес также антропософия и философия культуры евразийства, которую развивал Л.П. Карсавин. Карсавин и Трубецкой создали концепцию симфонической личности в противоположность европейскому индивидуализму, где личность является самодостаточным социальным атомом. Индивид у Карсавина становится личностью лишь в органичном единстве с целым - семьей, сословием, народом, человечеством. Объективацией симфонической личности является культура: «Культура - органическое и специфическое единство, живой организм. Она всегда предполагает существование осуществляющего себя в ней субъекта, особую симфоническую личность». Хотя карсавинская антропософия и небезупречна, но едва ли возможно отрицать её ценность, во всяком случае, она лежит в русле русско-православных идей соборности, общинности и государственности. Но Флоровский в своей статье замечает лишь её недочёты и старается затушевать её несомненные достоинства.
Упомянутые выше критики: Н.А. Бердяев, П.Б. Струве, Ф.А. Степун, П.Н. Милюков также обвиняли евразийцев в отходе от важнейшего принципа Русской национальной идеи, развиваемого в русской религиозной философии - принципа универсализма. А с другой стороны, представители национально-консервативного лагеря, прежде всего, И.А.Ильин, критиковали евразийский тезис "поворота к Востоку", видя в этом умаление исторической роли русского народа, искажение и размывание основ русской культуры, монголофилию, растворение русского начала в азиатском, преувеличение исторической роли нерусских народов России. Всему этому противопоставлялась необходимость всяческого утверждения традиционной русской культуры.
Обвинения очень серьёзные, но в том то и дело, что они не находят сколь-нибудь убедительного подтверждения в текстах самих евразийцев. Напротив, именно в евразийстве унаследованный от славянофилов и почвенников 19-го века традиционализм и укорененность в национальной почве, тяготение к истокам органично соединены с подлинным и имеющим источником православное христианство универсализмом. Тогда как «универсализм» Бердяева и Струве, как и Флоровского, в действительности, имел в виду ни что иное, как всё то же пресловутое западничество. Все они не отделяли себя от европейского культурного класса. И, как же иначе мог реагировать тот же Бердяев, который купался в благожелательстве смотревших ему в рот европейских интеллектуалов и охотно принимал от них титул и лавры едва ли не первого в Европе философа, или тот же историк Милюков - один из лидеров западнической масонской партии кадетов, когда они увидели, что скепсис евразийцев в отношении Запада вовсе не кокетство, как это часто бывает у русских интеллектуалов, а реальная ответственная и глубоко обоснованная позиция.
Все упомянутые выше авторы не уставали утверждать, что программа евразийства это политическая утопия, не имеющая реальных перспектив. Однако никакими расчётами, выкладками, исследованиями этот тезис ни один из критиков не подтверждал. Здесь мы имеем дело с обычной для интеллигенции практикой сваливать с больной головы на здоровую, ведь утопизм это родовое пятно именно интеллигентских доктрин. И очень похоже, что настойчивость в утверждении тезиса об утопизме евразийства именно тем и объясняется, что все они как раз понимали и чувствовали прямо противоположное.
Сама история опрокинула домыслы об утопизме евразийства. Советский Союз, где были в той или иной мере реализованы многие евразийские идеи, в частности, идеи хозяйственной автаркии с опорой на природные ресурсы Евразии и интеллектуальные ресурсы русских, идеи социальной солидарности, аскетизма элит, освоил Урал и Сибирь, создал вторую по масштабам индустрию в мире, лидировал во многих отраслях науки, техники, образования, и за счёт этого стал сверхдержавой. Если это утопия, то нынешней "демократической" России остаётся о такой утопии только мечтать. И потерпел крах СССР отнюдь не в результате опоры на свои силы, вместо того, чтоб мечтать, как это делает современная российская элита, об инвестиционных и технологических «подарках» с Запада в обмен на сырую нефть и круглый лес, а в результате затяжной и изнурительной холодной войны. Кроме того, в этих обвинениях в утопизме чувствуется и известная ревность. Евразийцы, в отличие от сменовеховской интеллигенции, не ограничивались запоздалой рефлексией по поводу краха русской православной России в так называемой революции, но предлагали позитивную программу. А это именно то, к чему никогда не была способна интеллигенция.
С большевизмом евразийская программа действительно имела некоторое сходство, а именно в той части, где утверждается необходимость для России сильной государственной власти и ограничения рыночной стихии общенациональными интересами. Но в том-то и дело, что сходство это чисто формальное. Не заметить этого в текстах теоретиков евразийства не возможно. Во всяком случае, в НКВД это очень хорошо видели. Поэтому всех отловленных после войны евразийцев ждал лагерь. Так что, есть все основания считать, что обвинения евразийцев в апологии большевизма было злонамеренной сознательной клеветой. Сама революция начала века - равно её февральский и октябрьский этапы, с точки зрения её глубинных смыслов и целей рассматривалась евразийцами, как продолжение двухсотлетней вестернизации, начатой Петром I. Влияние же Запада на судьбы России, особенно, в духовной и идейной сферах, а также в сфере социальных отношений евразийцы оценивали сугубо негативно.
Что касается преувеличения евразийцами значимости географического фактора, то тут отметим одну важную, существенную и, по сути, определяющую отношение к этому вопросу вещь: географический детерминизм обосновывал именно хозяйственную автаркию России – Евразии, как крупной этноландшафтной зоны. То есть её опору на собственные ресурсы и ей ориентацию на обеспечение своих материальных потребностей внутренним продуктом. И именно эта экономическая география есть краеугольный камень евразийства, который закладывали в его основание его главные теоретики, а вовсе не политология Н.Н. Алексеева, которая, как и всякая политология неизбежно носила на себе печать конъюнктуры. Так вот именно эта концепция хозяйственно-экономической автаркии делает евразийство совершенно не пригодны и неприемлемым для нынешнего российского режима. Потому что автаркия и вульгарный паразитический компрадорский капитализм это две радикальнейшие антитезы. Ведь последний предполагает именно включение России в так называемую «мировую экономику» в качестве сырьевой колонии - участь на столько жалкая и отвратительная, что если в обществе найдётся сила, которая избавит от неё Россию, пусть они хоть трижды будут географическими детерминистами.
Что касается туранских симпатий евразийцев, прежде всего, стоит отдать должное
научным достижениям главного исследователя туранства. Н.С. Трубецкой был, без всякого сомнения, крупным учёным и талантливым исследователем. Не случайно он считается одним из основателей Пражской школы лингвистики, он, в частности разработал фонологическую концепцию этой школы, теорию славянского структурализма в лингвистике. Но его пытливый ум не ограничивался узкоспециальными рамками лингвистики и этнографии. Трубецкой отличался широтой интересов и не боялся делать широкие обобщения. Л.Н. Гумилёв, к примеру, отмечает, что задолго до открытия системологии и на много раньше Берталанфи Трубецкой дал подробные дефиниции системного подхода. Он был также блестящим культурологом и социальным мыслителем, пожалуй, наиболее выдающейся фигурой в ряду евразийцев, не считая самого Гумилёва.
Этнопсихологический анализ туранского психотипа Трубецкого восхищает глубиной и тонкостью, и может быть оценён, как образцовый. Схожесть в определённом отношении русского и туранского психотипов Трубецкой также отмечает вполне обоснованно. Ошибка же Трубецкого заключалась в оценке источников ряда важных черт русского менталитета. Трубецкой пишет, характеризуя туранский психологический тип, что в нём «…нет разлада между мыслью и внешней действительностью, между догматом и бытом, внешние впечатления, мысли поступки, и быт сливаются в одно монолитное неразделимое целое. Отсюда – ясность, спокойствие и, так сказать, самодовление». И далее, рассматривая уже, собственно, русскую культуру прошлых веков делается вывод, что «Весь уклад жизни, в котором вероисповедание и быт составляли одно («бытовое исповедничество»), в котором и государственные идеологии, и матерьяльная культура, и искусство и религия были нераздельными частями единой системы, системы теоретически не выраженной и сознательно не формулированной, но, тем не менее, пребывающей в подсознании и определяющей собой жизнь каждого и бытие самого национального целого, - всё это, несомненно, носит на себе отпечаток туранского психического типа». «…Самоё отношение русского человека к Православной вере и самая роль, которую эта вера играла в его жизни, были в определённой части основаны на туранской психологии. Именно в силу туранских черт своей психики древнерусский человек не умел отделить своей веры от своего быта».
Трубецкой не знал, что перечисленные им особенности мирочувствования и миросознания, и обусловленные ими особенности культуры, свойственны всем популяционным системам – этносам на ранних этапах популяционного системогенеза. Тем же европейцам в Раннее Средневековье и византийским грекам, чью религиозность, Трубецкой противопоставляет религиозности русских, в эпоху патристики, первых соборов и христологических споров, также было присуще бытовое исповедничество. И связано это с особенностями системогенеза этнородового мозга. Подробно об этом говориться в трактате «Законы истории и локальный культурогенез» и приложении к нему - «Этногенез и мозг».
Тем не менее, бесспорной заслугой Трубецкого является, что он решительно поставил в повестку дня тему роли туранского фактора в формировании русского культурно-исторического типа. И, между прочим, тезисы Трубецкого об источниках парадоксальной связи туранского и семитского психотипов, позволяют формулировать наиболее убедительный ответ на один и самых главных и сложных вопросов, которым задавались почти все русские умы 20-го века - почему семитам, возглавлявшим и вдохновлявшим социалистическую революцию начала века, удалось овладеть Россией. Эти же тезисы позволяют понять и ту лёгкость, с которой так называемым демократам в начале 90-х удалось овладеть Россией во второй раз - теперь уже в революции «демократической».
По поводу «многонародной нации» Трубецкого, обладающей особым «евразийским национализмом», некоторые передержки здесь есть. Заметим, Л.Н. Гумилёв, который также причислял себя к евразийцам, позже подправил Трубецкого, исключив из этой «многонародной нации», которую он назвал суперэтносом, евреев, прибалтов, народы Кавказа и Закавказья, и Средней Азии, полагая таковые принадлежащими к иным суперэтносам. В конце 20-го века сама история подтвердила верность этой коррекции. Национализм и у прибалтов, и у кавказцев, и у среднеазиатов, действительно, наличествует, только отнюдь не евразийский, но вполне узкоплеменной. Однако было бы не справедливо упрощать взгляды Трубецкого. Он-то как раз ещё в 30-ые годы, упреждая своих многомудрых критиков, предрекал распад Советского Союза в виду «развития националистических и сепаратистских стремлений народов СССР», связывая это с порочной социальной и национальной политикой большевиков.
Но, в целом, идея многонародной нации Трубецкого нашла обоснование в теории этногенеза Гумилёва, который на многочисленных примерах показал, что подлинными субъектами истории являются этносы – народы, создающие в крупных этноландшафтных зонах, на которые поделена наша планета, более сложные общности с меньшей степенью интеграции, чем сами этносы, но устойчивые и также отделяющие себя от других подобных общностей по принципу «мы-они» – суперэтносы. И именно суперэтносы порождают особые исторические культурные миры - цивилизации. Так, русские как этнос русскую православную цивилизацию создали вместе с другими этносами Евразии. И, признавая этот факт, не умаляя роли и значения русских, как цивилизационной доминаты и государствообразующего народа, вполне уместно называть русскую цивилизацию российской.
Также заметим, что монголофилия евразийцев отнюдь не означает исламофилии. Евразийцы 20-х – 30-х годов не уделяли исламу большого внимания. Гумилёв же и вовсе рассматривал ислам как конкурирующий с евразийским православным геокультурный и геополитический проект. Не случайно именно принятие на официальном уровне ислама монголами в 14-м веке обусловило раздел туранского мира на две части – одна часть туранцы - христиане влились в русский мир, другие стали частью исламского мира. Однако евразийство не отмечено и исламофобией. Согласно этнологии Гумилёва в российский суперэтнос вполне могут входить и народы иных вер – не православные. В общей этноландшафтной зоне с русскими они сосуществуют на принципах симбиоза, каковой предполагает не смешение и, тем более, не взаимную «любовь» и пресловутую толерантность, а всего лишь взаимовыгодное и потому относительно бесконфликтное сосуществование. Притом смешение симбионтов, которое может иметь место в завершающих фазах популяционного системогенеза, означает начало конца данной цивилизации.
Что касается евразийской теории государства, тут нужно учитывать то обстоятельство, что никакая теория государства не избегает соблазна этатизма. Так же как никакая теория экономическая не избегает соблазна экономизма в том или ином отношении. Это повелось ещё со времён «Государства» Платона. Кстати, идеи евразийцев весьма напоминает платоновскую доктрину. А ведь Платон застал, хотя и на излёте, знаменитую афинскую демократию. Здесь есть некая извечная тайна, и не удивительно, что евразийцы не смогли её разгадать. Но едва ли евразийцам можно вменять в вину их требование сильного государственного начала в России. Причём в разрез с православно-христианским мировидением таковое отнюдь не идёт. Тут стоит вспомнить, что важнейшим аспектом Русской идеи является идея Москвы – Третьего Рима, который представляется православным русским главным Удерживающим в виду наступающей апостасии века сего. Кроме того, сильное государственное начало, и в этом соглашались многие русские умы, настоятельно показано России в виду обширности её территорий, в виду острых геополитических коллизий и в виду отсутствия на определенном этапе иного соединяющего усилия всего общества инструмента социально-экономических реформ, осуществляемых в интересах всех её народов.
Когда же Флоровский пишет, что «Патриотизм для евразийцев есть пенящийся и хмельной напиток, не зов долга и не воля к подвигу», вспоминается, что ведь Карсавин и Савицкий, вынужденные эмигрировать после революции, до последнего дня жили судьбами России, старались быть поближе к ней, Савицкий – в Праге, Карсавин – в Вильнюсе. Не побежали в американскую зону во время наступления советских войск, в итоге старость оба встретили в сталинских лагерях. Карсавин – выдающийся русский ум, осуждённые за участие в евразийском движении, умер в заключении в Коми. Савицкий провёл в лагерях 11 лет. Гумилёв в три захода просидел 14, кстати, друг о друге они узнали, как раз, находясь в лагере. Флоровский же в это время благополучно заседал в Нью-Йорке на экуменистических соймищах в президиумах, видимо, полагая это сидение патриотическим подвигом.
Подводя итог нашему краткому экскурсу в одну из самых интересных, хотя и мало
изученную культурно-историческую цивилизационную теорию, возникшую на русской почве, скажем следующее: евразийство представляет собой ценность лишь в том случае, если не подменяет собой русскость - если не претендует на некое самостояние, но является одним из определений русской культуры. В целом, классические евразийцы – яркие представители национального русского культурного класса именно так и относились к этому понятию. Для Русской идеи евразийство является важным элементом, но отнюдь не исчерпывающий её целиком. Однако многие аспекты – географические, геополитические, геоэкономические, этнологические, этнокультурные классическое евразийство раскрывает глубже и точнее, чем любая другая известная культурфилософская система.
Меню сайта
Категории раздела
| Антология Русской Мысли [533] |
| Собор [345] |
| Документы [12] |
| Русская Мысль. Современность [783] |
| Страницы истории [358] |