«Повинуйтесь и веруйте моим декретам, - говорит голос Рима».

«Будьте свободны, и постарайтесь составить себе какое-нибудь верование, - говорит голос протестантства».

«А голос Церкви говорит своим детям: возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святого Духа».

Но, возвращаясь к мысли, с которой начал свое слово, я позволю себе спросить: что, в воззрении, с которым мы познакомились, слышна ли только недалекая посредственность, не заслуживающая даже упоминаний? Нужно быть слишком высокоумным или до крайности малоумным, чтобы решиться на такой отзыв. Или касается оно интересов столь далеких, что внимание невольно отвлекается другими, более близкими? Но интерес религиозный собственно никогда не может быть далеким. Он есть первый всегда и для всякого, даже для того, кто решился бы сказать о себе, что он не имеет никакой религии. То самое, что он не признает никакой религии, было бы уже его религией. Это было бы своего рода исповеданием, которое хотя выраженное отрицательно, сохраняло бы все-таки за собой значение основного начала для жизни и по самому существу своему не могло и не должно быть ничем иным. Но тем менее можно упрекнуть в далекости интерес, возбуждаемый той религиозной стихией, среди которой мы живем, которая составляет несомненную основу нашего прошлого и которая, если не для всех продолжает быть такой же основой в настоящем, то, по крайней мере, ни для кого не составляет чего-либо, прямо и сознательно отринутого. Но, может быть, воззрение об этой стихии выражено слишком стереотипно, все это сто тысяч раз слышано, и внимание притупилось? Но в том-то и дело, что, с этой точки, различие между тремя главными вероисповеданиями печатно высказано именно в первый раз. Сделаем еще предположение. Не идет ли высказанное воззрение против господствующего у нас, не скажу - общего образа мыслей, - его нет никакого, но хотя против моды на известные фразы, с которыми так любят носиться все, имеющее притязание на образованность? Но если самое популярное слово последнего времени, что, конечно, вне всякого сомнения, есть слово «прогресс», и если с прогрессом желают соединять понятия свободы и разумности, - что равно несомненно, - то чего бы, казалось, лучше даже для поверхностного образования, даже для этого призрачного мышления, как не воззрение, в котором свободе исследования дается право едва ли не обширнейшее, чем какое бывало уступлено ей каким бы то ни было положительным учением? Но может быть, наконец, именно это самое и было виной воззрения: учение о необходимости авторитетов, может быть, у нас еще так сильно, потребность в них так обща? Но провозглашаемое начало любви тем-то и дорого, что оно одинаково признает как свободу независимости, так и свободу в избрании авторитета, что свобода поставляется им не в безконечности личного права, но само личное право, напротив, утверждается им в своей свободе именно чрез безконечное признание права всех других, взятых вместе; что ему противно, следовательно, всякое принуждение, всякое насилие, идет ли оно с одного конца или с другого; что всякое право, а следовательно, и право свободы, само в себе определяется им прежде всего как обязанность. Таков, по крайней мере, логический ход мысли. Припоминаю, что подобное мнение высказано было прямо Хомяковым в письме к сербам. Не помню точных слов, но смысл именно тот: «Для полного гражданского счастья нужно, чтоб каждый думал прежде о своих обязанностях, чем о правах, и самое право сознавал как обязанность».

Итак, по-видимому, были все данные, чтобы печатно заявленное воззрение встретило если не сочувствие, то, по крайней мере, разумный спор, или повело хотя к живому обмену мыслей. Но сочувствие... его выказал едва ли не один какой-то итальянец, который по появлении брошюр откликнулся на них в Москву со своей далекой родины, и, может быть, еще несколько других, столь же малоизвестных. Разумный спор поднят был, но собственно в Германии, каким-то немцем Капфом, после перевода брошюр на немецкий язык. Обмена же мыслей, с обыкновенными при сем взаимными пояснениями, уступками и т. п., вовсе не последовало даже в той сфере, которая, по-видимому, специально на то призвана. В нашей литературе, правда, подымался по временам спор, но, впрочем, против целой школы, к которой принадлежал Хомяков, и собственно против социальных или исторических частностей ее воззрения. С видом большего или меньшего небрежения стыдили, например, школу заимствованием понятий о русской общине у Гакстгаузена, странно не доглядывая при этом, что сам Гакстгаузен, наоборот, некоторым лицам этой школы, и, между прочим, Хомякову, обязан своими сведениями о русской общине. Или, с большим или меньшим сознанием безконечного превосходства, говариваемо было о неразумном стремлении воротить Россию на полтораста лет назад, как будто когда, где и кем это было высказано хотя одним словом! Собственное же воззрение Хомякова и коренная сущность его воззрения, убеждения философские и религиозные, игнорировались совершенно, и разве изредка встречали презрительное указание на византийство, - как будто словом этим что-нибудь сказывается!

«Однако это недобросовестно», - скажут, может быть, некоторые. Я не скажу и этого, - и не потому только, что всякая укоризна была бы недостойна настоящего печального воспоминания. Нет, но мне кажется, вообще говорить о добросовестности можно только там, где вопрос о совести поставлен. А где нет и этого, там странно укорять за недобросовестность, - столь же странно, как гневаться на мир глухих за несоблюдение мелодии. В факте, который мы указали и который есть один из тысячи других, повторяющихся при другой обстановке, совсем в других приложениях, я нахожу простое физиологическое отправление нашего общественного организма; это - естественное последствие всего характера нашего образования. Прибавлю к этому, что здесь виден след его происхождения. Там, где образование есть всенародно чувствуемая потребность, где разработка в мысленной сфере является как ответ на вопросы, прямо возбуждаемые коренными стихиями быта и непосредственно окружающей природой, - там ученый, литератор, артист и всякого рода общественный деятель являются не более как сотрудниками и спомогателями в общем движении народного преуспеяния; там есть общее начало, которому служить все одинаково считают себя обязанными, и которое безмолвным соглашением каждого признается выше мелких требований личности и частных интересов всякого рода. Там, стало быть, и возможен нравственный элемент в образовании: потому именно самому, что есть взаимность, основываемая не на исключительном интересе, но на уважении к общему началу, представляющему интерес всесовокупный. Там, стало быть, возможно и нравственное сочувствие, то есть, основанное на этом самом уважении к общему. Там, стало быть, возможен и разумный спор, ибо дано для него единство основания. Там, наконец, возможен и плодотворный обмен мыслей, ибо каждая частная мысль и каждая частица деятельности может быть органическим членом в общем движении, взаимно зависеть от других и взаимно условливать другие. Но там, где образование пришло сверху, явилось внезапно, с первого раза определилось как власть, водворялось насильно, там, по необходимости, оно должно явиться привилегией, даровым уделом меньшинства, для которого малознающий становится уже не спомогающим братом, имеющим право взаимно и на мою помощь, а илотом, парией, нуждающимся в моем снисхождении и покровительстве. В просвещение примешан элемент презрения к ближнему, господство частного и личного, и нравственное значение загублено с первого раза. Самое знание получает затем все признаки, отличающие внешнее приобретение вообще. Мнения меняются легко, ибо держатся не на существенной потребности. Между тем, к каждому из них, пока оно держится, прилагается вся исключительность нетерпимости, опять потому же самому, что нет общего, чему бы оно покорялось, - оно только представитель частного или личного. Словом, духовная деятельность приобретает характер материальной собственности; а с тем вместе образование, следовательно, перестает быть тем, чем оно должно быть, т. е. образованием. Оно становится не деятельностью мысли, а пустой внешностью, массой сведений и общих мест, иногда с призрачным нарядом систематичности: духовное начало далее не тронуто. Какая же тут возможна логичность спора? Какая возможна безкорыстность сочувствия? Спор должен являться одной заносчивостью, несогласие - отзываться личным оскорблением. А обмен мыслей и будет не более как обменом, т. е. механическим отложением и приложением. И когда среди такой сферы нечаянно явится в ком не призрак только мысли, а мысль, и не призрак убеждения, а истинное убеждение, не правда ли, они не будут не только признаны, но даже узнаны? К ним отнесутся как к тому же, чем заявляет себя вся общность существующего образования, т. е. как к призраку. И как среди данных условий, при отсутствии высшего духовного начала, с которыми бы сверялась частная мысль и тем решалась ее приемлемость, словом - при отсутствии нравственной силы мнения, определяющим началом должна вступить сила физическая, так сказать - внешняя обширность голоса, или простое количество провозглашателей, то всякая живая и самостоятельная мысль рискует пройти даже совершенно незамеченной.

Скоро ли пройдет эта печальная пора нашего развития; не поднимается ли уже заря новой, лучшей для него эры; и не предвидится ли она именно в грядущей важной нашей реформе; все это покажет, оправдает или опровергнет время. Но дотоле к остающимся еще деятелям, для которых нравственный вопрос в образовании не пустое слово, которые всеми силами души служат высшему духовному началу, каждый по степени своего разумения, словом, дотоле ко всем остающимся людям убеждений нельзя не обратиться со словами поэта, того же поэта, нашего покойного председателя:

Жаль мне вас, людей безсонных!

Целый мир кругом храпит,

А от дум неугомонных

Ваш тревожный ум не спит:

Бродит, ищет, речь заводит

С тем, с другим, - все пользы нет!

Тот глазами чуть поводит,

Тот сквозь сон кивнет ответ.

Вот, оставив братьев спящих,

Вы ведете в тьме ночной,

Не смыкая вежд горящих,

Думу долгую с собой.

И надумались, и снова

Мысли бурно закипят:

Будите того, другого, -

Все кивают, да молчат!

Вы волнуетесь, горите,

В сердце горечь, в слухе звон, -

А кругом-то, посмотрите,

Как отраден сладкий сон!

Жаль мне вас, людей безсонных:

Уж не лучше ль вам заснуть,

И от дум неугомонных,