Сегодня мир ценностей поменялся местами с миром цен, и на этом фоне наше невежество крепнет и набирает обороты. Но однажды жизнь непременно заставит замедлить суетный каждодневный бег и задуматься, «что такое хорошо, а что такое плохо». Где тут найти точку опоры, от чего оттолкнуться, к кому обратиться? К другу, учителю или любимому писателю. Книжная полка, где стоят несколько томиков классики, вполне может дать совет, в каком направлении двигаться дальше, что делать и как жить. Там нет мерзости и лукавства сегодняшнего дня. И «наш человек» это чувствует сердцем.

Не зря в проекте «Имя Россия» Пушкин занял пусть и не первое, но одно из лидирующих мест. Величайший поэт доступен и понятен каждому, и ребенку, и взрослому, причем в любые времена. Было бы очень кстати, если бы канал «Культура» накануне Дня памяти поэта повторил цикл передач «Пушкин. «Евгений Онегин». Читает и рассказывает Валентин Непомнящий» — программу, которую всем рекомендую непременно посмотреть.

Известный пушкинист, доктор филологии не только блистательно комментирует роман, но и читает его от начала до конца, делая свои акценты и заставляя на многое взглянуть иначе, совсем не так, как учили в школе.

— Валентин Семенович, вы, наверное, единственный пушкинист, который, очень увлекательно рассказывая об Александре Сергеевиче, при этом всегда еще и читаете его вслух. Отчего вы так поступаете?

— Текст Пушкина — я убедился в этом на собственном опыте — когда читаешь его только глазами и не произносишь, утаивает от нас значительнейшую часть своего смысла. Потому что пушкинское слово – это слово в его нетронуто-глубинном значении, заставляющем вспомнить евангельское: «В начале было Слово». Оно заключает в себе то, что никаким другим способом выразить невозможно. К сожалению, в нашу эпоху глубинные смыслы размываются, вытесняются из сознания людей, и русский язык беспощадно уродуется. Изображение признается главнее слова. Меня это пугает, ибо картинка, как бы ни была она выразительна, неизбежно беднее, чем сочетание слов. Это примитивизирует мышление. И Пушкина я читаю, чтобы он был понятен еще до моего объяснения, сам по себе, и только потом уже приступаю к толкованию того, что стоит за словом. Стихи вообще, и Пушкина в первую очередь – это язык в своем идеальном, высшем проявлении. Например, смысл послания «В Сибирь» («Во глубине сибирских руд…»), трактовавшегося в советское время как политическая прокламация, я постиг, именно читая его вслух. Я доказал, что там скрывается не революционное воззвание, а намек на возможность амнистии, который поэт уловил в беседе с царем.

— Вы считаете Пушкина символом национального русского самосознания?

— Пушкин – фигура ни с какой другой в мировой культуре не сопоставимая. Не по качествам большей или меньшей гениальности (если вспомнить Данте, Шекспира или Сервантеса) сравнивать таланты такого уровня нельзя, а по роли, по их воздействию и месту в народном сознании. Несомненно, в Стратфорде-на-Эйвоне бывают торжества в честь Шекспира, а в Германии ежегодно чествуют Гете и т.д. Но ничего подобного тому, что мы из года в год наблюдаем в Михайловском, на Пушкинской площади или на Мойке, там не увидишь никогда. Пушкин – самый «светский, по мнению Анны Ахматовой, самый аристократичный из русских писателей — глубоко народен. При этом в нем присутствует предельная не то что недоступность, а то, о чем сказал Гоголь: Пушкин, уходя, не оставил к себе лестниц. В нем такая невероятная глубина и высота, что нам приходится смотреть на него снизу вверх. И в то же время он необычайно – до фамильярности — близок каждому из нас. О нем бытовало немало анекдотов. На тему «Пушкин в простонародном сознании» филолог Анна Анненкова собрала любопытнейший материал. Было предание, что Пушкин вовсе не на дуэли погиб, а умер в тюрьме, в цепях за то, что хотел освободить крестьян. И тут же противоположная легенда: царь во всем слушался Пушкина и советовался с ним по важным вопросам. Множество мифов о том, что Пушкин – это едва ли не леший, и рядом – мнения о нем как святом, чудотворце и т.д. Ни об одном западном писателе такого на их родине вы не услышите. Там не говорят: «А за электричество кто, Сервантес платить будет?» Одним словом — Пушкин своего рода национальный миф. Миф не как сказка, выдумка, фантазия, а как средоточие важнейших для нации ценностей и смыслов.

— Пушкин любил Россию и другого Отечества не хотел. Как, по-вашему, обрадовался бы он, увидев ее сегодня?

— Думаю, вряд ли. Мы живем в сложных исторических условиях, и страна наша пребывает сегодня далеко не в лучшем виде. Над миром нависла новая «мировая революция» – глобализация, идеологи которой задались целью ввести единый для всех стандарт — они называют его «демократией». Т.е. все многообразие человечества — идейное, национальное, политическое, культурное, цивилизационное — упразднить и ввести одну на всех систему ценностей. Учитывая это, перед нами стоит жизненно важная задача самоидентификации: кто мы? откуда и куда идем? каковы наши истоки и идеалы? И здесь не придумаешь лучшего ориентира, чем Пушкин с его чувствованием человека, с его ценностями, с высотой полета его мысли. Постичь, осознать то, что он нам оставил, очень важно для понимания нами и себя самих, и России.

Не секрет ведь, что у нас издавна двойственное самосознание, отразившееся и в отношении к Пушкину, о чем мы говорили выше.

С одной стороны, неистребимое мессианское ощущение: Россия предназначена для чего-то необыкновенно великого и призвана сыграть особую роль в судьбах планеты — так считали многие мыслители от Чаадаева до славянофилов (большевики низвели эту интуицию до идеи насильственной «мировой революции» – тоже своего рода «глобализация»). С другой же стороны, на уровне житейском, повседневно практическом, считаем себя едва ли не «хуже всех», сокрушаясь, что «у них там» цивилизация, а у нас черт знает что…Таков наш национальный характер. Хотя нормальный русский человек в глубине души никогда не путает белое ни с черным, ни с серым (при том, что нынче и в мире, и у нас подобная путаница – дело обычное). И как Пушкин непереводим (а он непереводим!) и среди мировых национальных гениев стоит особняком, так и Россия, по мысли Чаадаева, словно бы «не входит в состав человечества», ибо призвана «дать миру какой-то важный урок». В слове Пушкина, в духе его творчества есть нечто абсолютное — то, что ни на какой иной язык не переводится. Это тот случай, о котором Тютчев сказал: «Умом Россию не понять». Потому что Пушкин – это Россия, выраженная в слове. В нем — квинтэссенция нашего национального духа.

— А сейчас прививаются совсем иные ценности, Россия становится другой...

— Нас учат жить иначе те, кто ставит философию личного успеха превыше всего, кто насаждает принципы «бери от жизни все», «полюби себя», «в деньгах счастье» и пр. Их человеческие ценности – корысть, нажива, потребительский эгоизм. Реклама стала проводником и составной частью современной идеологии – идеологии общества потребления, когда жизнь должна состоять из одних удовольствий и приобретений, а любые потери нетерпимы. Но на Руси, в ее национальной, веками сложившейся системе ценностей, большое богатство всегда было под некоторым подозрением. Гораздо выше у русского человека ценились праведность и честность. К сожалению, теперь моральная вертикаль в душах людей упраздняется. Горизонталь личной житейской корысти взяла верх над вертикалью совести. И это обернулось сами знаете чем: разворовыванием страны, ограблением народа, крахом многих промышленных и сельских предприятий и т.д. Но это не все: катастрофические процессы идут в культуре. Тут и устрашающее господство «попсы» и «глянца», и сама государственная политика в области культуры и образования: внедрение «болонки» (так я называю «болонскую систему»), и чудовищная «новация» – ЕГЭ, и сокращение часов на преподавание русской литературы, и, наконец, что-то уж совсем запредельное: отмена обязательного вступительного экзамена по литературе. То есть нацию настойчиво оглупляют.

При этом известно, как востребованы в мире «русские мозги» – стало быть, чем-то особенным, отличным от других мозгов они обладают. И я думаю, вот чем. С одной стороны, колоссальной сосредоточенностью на предмете, или, как говорят, «упертостью» на деле ради самого дела (не бизнеса!). С другой – необыкновенно смелыми, неожиданными, часто едва ли не безумными поворотами мысли. Русской мысли свойственна высокая точка обзора, она видит свой предмет не только в горизонтали природы, но и в вертикали духа и интеллекта, в разнообразнейших связях. «Широк человек…»— говорит Митя Карамазов, и это правда: широк как никакой другой, широк до крайностей (как великолепных, так и ужасных). Русский человек, я думаю, самый внутренне свободный на свете. Отсюда, кстати, и тяга наша к сильной власти, потому что мы этой собственной свободы побаиваемся. Но отсюда и полет и широта мысли в науке и искусстве. И если государство не будет заботиться о развитии и возвышении русской культуры, рано или поздно придется распрощаться и с «русскими мозгами». Потому что прививаемое теперь сознание бизнесмена изначально чуждо нашей природе. Наш интеллект не техничен, а гуманитарен. В бизнесе же главное не труд, не созидание, а зарабатывание денег, прибыль, выгода. И если русский человек это примет, то станет бандитом, а русская мафия, как известно, самая страшная в мире.

— А как Пушкин относился к деньгам?

— Он говорил: «Писать книги для денег, видит Бог, не могу». Хотя он боролся за гонорары, договаривался с издателями, но не по причине своего характера или интереса, а из-за того, как он жене писал, «чем нам жить будет?», т.е. относясь к деньгам исключительно как к средству существования. Сам же культ денег и накопительства – это для него была сатанинская сила, губительная для человека. Эта тема ярко звучит в «Скупом рыцаре» и «Пиковой даме».

— Зато сейчас литература стала большим бизнесом…

— Я недавно выступал в школе, и один мальчик меня спросил: «А почему нельзя писать книги ради денег?» Считается уже, что сочинительство такой же бизнес, как и всякий другой. А о том, что в этой сфере действуют совсем иные личностные двигатели, никто и не задумывается. Пушкин относился к творческому процессу как к высокому служению. Он, как потом Гоголь и Лермонтов, Гончаров и Островский, Толстой, Достоевский, Чехов и др., зовет читателя к соразмышлению над тем, что такое эта великая тайна – человек, что такое жизнь, любовь, истина, добро, красота, он тревожит нашу совесть, пробуждая «чувства добрые». Это требует огромных душевных затрат и труда. В стихотворении «Осень» показано, как вся природа работает на то, чтобы поэт продолжил акт Божественного творения.

А сейчас, когда речь заходит о культуре, то подразумевают прежде всего искусство развлечения людей после их «серьезного занятия» — добывания денег. Это — подлый взгляд, и он набрал силу. Невольно приходит на ум сравнение с планом Йозефа Геббельса: завоеванным народам давать исключительно развлекательные зрелища.

— Вы верите в заговор против России?

— Вероятно, такой заговор существует. Но не в том смысле, что собрались некие злодеи и говорят: давайте уничтожим Россию. Нет, это заговор определенных типов сознания, а главное – определенных интересов, удовлетворять которые Россия мешает своими традициями, ценностями, идеалами, душевным и духовным строем и всем своим существованием, не удобным для названных интересов. И в основе тут лежит чистая прагматика: главное не ценности, а цены.

Вот еду я в свою деревню, по Угличскому шоссе, – и по бокам поля, заросшие бурьяном, там торчит ржавый трактор, там пустующая ферма виднеется. И сеять никто не намерен, торговый центр бы возвести или казино – это да… Мои соседки-старухи говорят: «Мы последние крестьяне». Вырождается деревня, где наши корни, где корень русской литературы.

У тех, кто начал реформы, не было ни малейшего желания понять, что такое Россия, русский человек, русская ментальность, и согласовать свои действия с этим. А не так, как у Брехта: не нравится тебе народ, выбери себе другой народ. Они взялись переделывать нашу страну и народ насильно, и результаты видны, каждый прочувствовал их на себе.

Вот я работаю в академическом Институте мировой литературы (ИМЛИ РАН), и мы с коллегами чувствуем, как гуманитарную науку о слове, о человеческой душе вытесняют из пределов жизни, бюрократически усложняя условия нашей работы. Что до нынешних издателей, то у многих не принято платить гонорары за научные труды. Если выйдет книга, то надо сказать спасибо, что это не за твой счет. Зато те, кто сочиняет детективно-криминальное чтиво, получают гигантские деньги. Труд же филологов — людей, представляющих фундаментальную науку, расценивается смехотворно. Все это отвратительно, унизительно и опасно.

— И как выживает пушкиноведение?

— Пушкиноведение держится в основном на отдельных энтузиастах. Все реже выходят периодические издания Пушкинского дома (ИРЛИ РАН) в Петербурге. Я в Москве пытаюсь найти средства на продолжение ежегодников «Пушкин в ХХ веке» и «Московский пушкинист», выпускавшихся в течение 10 лет (1995–2005).

Сейчас я руковожу работой над собранием сочинений Пушкина небывалого характера, где все, что он написал, размещается не по жанрам, а в хронологическом порядке. Это отнимает много времени и сил, но стоит того. Издан, правда, пока только один том. В 2001 году был подготовлен второй, но он так и лежит еще до сих пор. Финансирует это дело РГНФ – Российский гуманитарный научный фонд. Тираж мизерный, деньги небольшие, работает группа в 5 человек, к печати готовы 5 томов — до 1828 года включительно. Скорее всего будет 10, максимум 12 томов – все зависит от объема примечаний и комментариев, в которых мы указываем, как соотносятся произведения между собой.

— А как вы оцениваете то, что вышло о Пушкине недавно?

— Некто Мадорский сочинил «Сатанинские зигзаги Пушкина» — книжку, задача которой найти в Пушкине какие-нибудь человеческие гадости (или вообразить их). Мол, гений гением, а человек был так себе…

А. Чудинов взялся разбирать пушкинские рисунки, и вот он находит в извивах волос, складках одежд и т.д. рунические письмена, что, говоря научно, не поддается верификации и оставляет болезненное впечатление («Тайнопись в рисунках Пушкина»).

Самое неприятное в этом ряду – гипотеза, выдвинутая сначала прозаиком Анатолием Королевым, а затем экономистом Петраковым. Суть ее в том, что Пушкин сам сочинил пасквильный «Диплом Ордена рогоносцев», сам себе его послал, сам распространил среди знакомых – для того, чтобы затем свалить авторство на Геккерна с Дантесом. Кое-кто, я слышал, расценил этот поступок как «гениальный тактический ход», а гипотезу названных авторов — как выдающееся открытие. Главное здесь – спокойное признание того, что Пушкин мог задумать и совершить подлость и что это для него было естественно. Вот вам еще яркий образчик того, что творится с нашими нравами и представлениями о порядочности, о хорошем и плохом.

— Как вы относитесь к книге Андрея Синявского «Абрам Терц. Прогулки с Пушкиным»?

— Я немножко знал Андрея Донатовича, когда он был преподавателем МГУ, а я студентом. Очень уважал его лекции и критические сочинения. И вот спустя много лет мне попала в руки ксерокопия «Прогулок с Пушкиным», где на обложке был нарисован Синявский в зэковской телогрейке, а рядом с ним такой благополучный Александр Сергеевич – в цилиндре и, по-моему, с тросточкой. Я начал читать и сразу увидел, что это тот самый талантливый писатель, знакомый мне по университету и прежним публикациям. Но по мере чтения во мне нарастало даже не раздражение, а какая-то ярость. Потому что в этой книге, местами написанной вдохновенно, глубокое и тонкое понимание Пушкина и его текстов нисколько не мешает общему глумливому тону. Самая известная цитата оттуда: Пушкин вбежал в литературу «на тонких эротических ножках». Не говоря о том, как сказано, это ведь еще абсолютная неправда. Ибо вовсе не эротическими своими стихами он вбежал в русскую литературу. В начале пути, в лицейские годы, им было создано много серьезного и волнующего. Неправды и прямого непонимания в книге предостаточно. Например, к строке: «Зима! Крестьянин, торжествуя,/ На дровнях обновляет путь…» — автор делает примечание: «Какой триумф по ничтожному поводу!» Писатель не желает знать, какое счастье для крестьянина выпавший снег, потому что это истинная мука – вести телегу по осенней распутице или замерзшим ухабам…И это лишь один и не самый яркий пример. В самом начале книжки автор замечает, что в массовом, т.е. народном сознании, Пушкин – это «сплошное популярное пятно с бакенбардами». Как к «пятну» Синявский к Пушкину и относится, а его «божественные» тексты — они существуют как бы отдельно. Потому что искусство для Синявского – это не человеческая деятельность, не порождение ума, сердца, воззрений и страданий, а «стихия», которая «дойдет до столба, и – ищи ветра в поле». Отсюда следует множество извращений. Так, Пушкин прекрасно осознавал, что он не сам пишет, что это Бог наделил его великим даром и велел: «Исполнись волею Моей». Как много раньше Микеланджело в одном из сонетов сказал: «Я резец в руках Твоих, Господи». По Синявскому же свойство Пушкина – «пустота», в которую вмещается все, что угодно; подобно вампиру, он высасывает из бытия то, что может употребить. Кое в чем эта книга продолжает нелучшие традиции Серебряного века: «И Господу и Дьяволу…поклонюсь» (Брюсов). И во многом предвосхищает современный цинизм в отношении к высоким и святым вещам. В свое время я ответил на книгу Синявского статьей «Как труп в пустыне…». Вообще, после того как в «Октябре» (1984) была напечатана глава из этой книги, среди литераторов поднялась настоящая буря – споры, чуть ли не до крови, — которые лишний раз подтвердили, что Пушкин был и остается центром нашей культуры. О вещах второстепенных с такой страстью не говорят. И у меня впечатление, что с этой яростной, долго длившейся полемики и началась идейная междоусобица, которая продолжается в нашем обществе по сей день.

— Совсем недавно на английский переведены «Маленькие трагедии», хотя вы считаете, что Пушкин непереводим...

— Вся практика переводов его на другие языки свидетельствует: да, непереводим. Потому-то к нему относятся с пиететом как к гению, представляющему культуру, давшую Толстого, Достоевского и Чехова, которых прекрасно переводят, читают и понимают. Причина? Я убежден всем своим опытом, что поэзия Пушкина есть абсолютная поэзия. А абсолютное ни на какой иной язык не переводится, абсолютное существует только «в оригинале».

— Вы пишете книгу о «Евгении Онегине»?

— Много лет назад написал про две главы. В 18-серийном телецикле, показанном на «Культуре», я попытался сформулировать некоторые свои соображения об «Онегине». Но телецикл – не книга. А книгу надо писать сейчас. Робею. Был моложе – был смелее. Но все равно надо. Того, что я говорю о романе Пушкина, не скажет никто другой. Это не самооценка, а простой факт.

— И еще один, может быть, странный вопрос: почему Пушкину нравилась зима, он обожал осень, но не любил весну?

— Пушкин и здесь отличается от большинства поэтов: обычно у них с наступлением весны гормоны бушуют, наблюдается прилив вдохновения. А он сказал: «Я не люблю весны… весной я болен; кровь бродит…» («Осень»). Ему это брожение, эта игра плотского начала мешали быть поэтом, т.е. мешали работать. «Для вдохновения нужно сердечное спокойствие», — писал он в одном письме. Им, во время творчества, правила не горизонталь плоти, а вертикаль духа. Ведь он, повторяю, знал, что его гений – не его биологическая собственность. Это то, что подарено свыше, ноша, которую надо нести. Он – лицо подчиненное, и дар – не своя ноша (которая, как известно, не тянет). Дар тянет. Но не вниз, а вверх. Это гораздо труднее.

Беседу вела Дарья ДМИТРИЕВА

Газета Слово, 27.11.09