Купить

В офицерском вагоне нас оказалось всего трое: раненный в руку поручик, ходивший на ногах, я и другой «лежачий», пожилой пехотный капитан, раненный той же самой пулей в обе ноги, но не опасно, а в «говядину», как нам сообщил ходивший за ним денщик. Капитан этот оказался того самого Свирского полка, который вывел нас в Петликовцах из скверного положения и был ранен со мной в одном бою. Он видел нашу атаку и выразился, что она была сделана «очень лихо, но и очень… глупо». Капитан был весёлым и словоохотливым человеком и подсмеивался надо мною, рассказывал сёстрам и врачам всевозможные небылицы о «Дикой дивизии», которые обычно рассказывали на фронте с лёгкой руки бульварного писателя Брешко-Брешковского, как-то раз гостившего у нас в дивизии и в благодарность написавшего о ней целую фантастическую книгу.

    Чем ближе подвигался в Россию наш поезд, тем становилось холоднее. Холодно было и в вагоне, тем более что он был самого странного устройства: при выгрузке раненых на станции у него откидывается одна из продольных стен прямо на платформу. Для тех, кто выгружает, это может быть и очень удобно, для нас же, которые продолжали в вагоне находиться, эта система была крайне неприятна. Кроме того, что мороз врывался к вам на койку, было неловко служить бесплатным зрелищем для праздной публики, рассматривающей вас в упор. По этому случаю я вспомнил, что при перевозке меня на телеге к поезду в одной из деревень какая-то бесцеремонная морда нагнулась и дышала мне в рот чесноком до тех пор, пока я, не в силах двинуть руками, плюнул ей в глаза.

    Молодой доктор, сопровождающий поезд, веселил нас, показывая по секрету от сестёр свой портсигар, в котором в секретном отделении имелась совершенно неприличная двигавшаяся группа. Он уверял нас, что по прибытии в Киев каждого из нас отправят на излечение, куда мы захотим. Это было очень заманчиво, так как выпавший снег манил меня в деревню на охоту.

    В Киеве в поезд явились чины эвакуационной комиссии, которые действительно разрешили мне ехать в Курск, куда я просился. Из Киева я послал телеграмму отцу о своей контузии и приезде. Уже в пути на другой день в поезде была получена ответная телеграмма, что меня ждут в лазарете курского дворянского собрания. Мимо родного Черемисиново пришлось проехать ночью, да оно и было лучше, не так обидно.

    Словоохотливый капитан, ехавший в Москву, развлекал нас по-прежнему всё новыми историями из своего богатого военного опыта. Между прочим, он уверял, что когда он был ранен под Петликовцами, то лежал в ожидании санитаров в кустах. В этот момент на него случайно набрёл солдат, конвоировавший двух австрийских пленных. На просьбу капитана позвать санитаров солдат взял под козырёк и ответил: «Слушаю в-вы-дие… в момент смотаюсь, а вы пока полежите и покараульте пленных». Не успел капитан ему ответить, как солдатик, передав свою винтовку австрийцу, бегом бросился за санитарами. Капитан принуждён был волей-неволей разделить копанию с пленными, опасаясь каждую минуту, что они его приколют и удерут. Австрияки мирно сидели рядом, закурили, дали папироску и раненому, а затем, не дожидаясь своего конвоира, отнесли капитана на перевязочный пункт. Миролюбивость австрийцев, особенно тех, которые по происхождению были из славян, была часто прямо анекдотична и доходила до того, что целые роты сдавались в плен двум-трём русским солдатам, причём, идя в штаб сдаваться, несли не только собственные винтовки, но и оружие своих конвоиров, чтобы их отблагодарить.

    В Курске на вокзале поезд наш был встречен огромной толпой народа, санитарными автомобилями, носилками и группой дам с цветами. К моему ужасу и смущению, вся эта публика набросилась на нас с Ахметом, единственных пассажиров санитарного поезда, сходивших в Курске. Не успел я опомниться, как был завален цветами и перенесён в автомобиль. Санитары, студенты и дамы-патронессы, которым после долгого ожидания досталась такая скромная добыча, пытались наброситься и на Ахмета, стараясь положить его на носилки. Ахмет, который был невредим и ехал со мной в качестве вестового, от этого страшно обозлился, оскалил зубы и стал поносить санитаров последними словами. Пришлось его цукнуть, чтобы прекратить эту глупую сцену. Мрачный и злой, как туча, он взгромоздился рядом со мной в автомобиль, не расставаясь с целой охапкой оружия.

    Курское Дворянское собрание, в котором был открыт на средства дворянства лазарет для курских уроженцев, было большое двухэтажное здание в Александровском стиле. Среднюю часть его занимала красивая двухсветная зала белого цвета с обширными хорами. В зале стоял памятник императору Александру Второму из тёмной бронзы на сером мраморном пьедестале. На хорах в стены были вделаны 16 мраморных досок с именами курских дворян, принимавших участие в севастопольском ополчении и защите Севастополя и убитых там или умерших от ран. Среди них были и два моих деда.

    В том же здании помещалась и квартира губернского предводителя князя Льва Ивановича Дондукова-Изъединова, его супруга заведовала госпиталем. Изъединовы были старинные дворяне Курщины, владевшие прекрасным и благоустроенным имением в Льговском уезде. Предок Льва Ивановича при Петре Великом был воеводой в Курске. Сам Лев Иванович в молодости служил в лейб-гвардии Гусарском полку, вышел в отставку полковником и потому носил красивый мундир этого полка. Высокий, стройный, с седеющей бородкой и закрученными в стрелку усами, он был весьма впечатляющ в своей великолепной венгерке, когда представлял в торжественных случаях благородное курское дворянство, кстати сказать, его очень любившее. Женившись на последней представительнице рода князей Дондуковых, он с высочайшего разрешения в 1907 году получил титул и фамилию князя Дондукова-Изъединова. У него был сын, также вышедший впоследствии в лейб-гусары.

    В госпитале дворянского собрания не было офицерской палаты. Для меня было сделано исключение как для курского дворянина и сына предводителя, для чего отвели в моё единоличное пользование одну из зал, в которой совершенно потерялась моя одинокая койка. Столовая электрическая лампочка была не в состоянии разогнать мрак огромной комнаты, и в ней мне было хотя и очень почётно, но холодно и неуютно. Баловали меня здесь выше всяких заслуг, и дежурная сестра каждое утро являлась за справкой, что я желаю на обед и ужин. Книги, газеты и журналы собрания были в моём полном распоряжении. Впоследствии, когда я поднялся на ноги, то мог совершенно свободно уходить из лазарета в город когда угодно, днём и ночью. В Курске у меня поначалу не было никаких знакомств, кроме семьи Марии Васильевны, которой мы, по принятому в семье обычаю, избегали.

    На другой же день по прибытии нашему в Курск приехал папа. Он был взволнован и тронут, увидев меня в госпитальной обстановке, но одновременно с тем я понимал: ему было приятно, что я поддержал традицию и пролил кровь за родину; в семье это повторялось из поколения в поколение. Ахмета папа одарил деньгами и подарками, пожал ему руку и благодарил за «верность и службу». Вестач был очень доволен этим вниманием и уехал на Кавказ в отпуск в полном восторге, поклявшись в верной мне службе до конца своих дней. Назад, впрочем, он не вернулся. Посетила однажды меня и бывшая наша гувернантка Мосинька, в это время уже замужняя дама, о прошлом мы с ней, конечно, не вспоминали.

    Недели через три доктора позволили мне встать и понемногу выходить в город. Я этим воспользовался, чтобы немедленно заказать себе полный гардероб вместо потрёпанного и потерянного на войне. Каждый вечер я бывал в театре и вообще проводил время в своё полное удовольствие.

    Однажды, обедая в «Центральной» гостинице, принадлежащей курской помещице Полторацкой, я познакомился и сошёлся с тимским помещиком и в молодости гвардейским кавалеристом Александром Ивановичем Макаровым, страстным борзятником. На этой почве мы с ним подружились, несмотря на разницу лет — Макарову было уже за пятьдесят. Как выяснилось из разговоров, Макаров был одного выпуска по Школе с моим полевым командиром Мерчуле и хорошо его помнил. Увлечённый моими рассказами о привольной и оригинальной жизни Туземной дивизии, Александр Иванович однажды заявил мне, что, пожалуй, он и сам тряхнёт стариной и поедет со мной в полк добровольцем.

    − Одна беда, − почесал он в затылке. − Годы-то мои солидные, а чин несерьёзный для такого возраста.

    − Почему же, если даже вы ротмистр в отставке? − начал было я.

    − Где там ротмистр, это было бы прекрасно!

    − Ну, всё равно, штаб-ротмистр.

    − И того нету…

    − Значит, поручик?

    − Увы, ещё меньше… Корнет я, дорогой мой, только корнет, вот и опасаюсь, что не буду ли смешон в этом чине, да при моих солидных годах?

    Я не придал серьёзного значения этому разговору, но скоро убедился, что Макаров не на шутку готовится к отъезду. Он привёл в Курск пару верховых коней, привёз сёдла, заказал себе и двум своим охотникам, выразившим желание ехать на войну, черкески и т. д. В один прекрасный день он, широко улыбаясь, предъявил мне телеграмму полковника Мерчуле, в которой командир мой писал, что он «рад видеть в полку своего старого товарища». На другой день Макаров явился ко мне в полной форме Ингушского полка с погонами корнета. Я его поцеловал и от души поздравил. Через два дня он, помолодевший и бодрый, выехал на фронт. Со своей стороны я решил, возвращаясь в полк, взять с собой на войну брата Колю и Алексея Самойлова, которым всё равно нужно было скоро идти на военную службу по мобилизации. Под моим покровительством им, конечно, было бы гораздо легче служить, да и опасностей в кавалерии было меньше, чем в пехоте, где их ждала бы, наверное, смерть. Условия службы в Туземной дивизии это позволяли сделать, так как весь полк состоял из всадников-добровольцев, и с каждым из офицеров были его близкие люди, или, как у нас выражались по-кавказски, «нукера».

    К Рождеству, видя, что никакое военное начальство не заглядывает в лазарет, я по соглашению с врачами решил удрать на праздники домой. В Покровском пришлось пожить две очень приятные недели, проведённые на охоте и в поездках по родным. С сестрой и братишкой, тогда уже кадетиком второго класса, мы были в Щиграх, где в это время собралось много родных. Кроме бабушек Рышковой и Марковой, живших по зимам в Щиграх, там были Гоголь-Яновские, кузины Марковы, Люба Рышкова с матерью и Лёва Марков, наш троюродный брат, приехавший из Петербурга. Каждый день были обеды и весёлые сборища у Бобровских, где тётя Софья Вячеславовна, так напоминавшая мою покойную маму, была милой и любезной хозяйкой. Светская дама, она умела с присущим ей тактом и элегантностью соединить много ласки и родственной теплоты. Её Юра был уже молодой человек и обещал сделаться большим ловеласом. Даже за парадными обедами, сохраняя на своей розовой мордочке самый невинный вид, он умел говорить своим соседкам такие вещи, которые не всегда решился бы сказать взрослый кавалер.

    Две хорошеньких, как картинки, барышни-невесты − сестра моя Соня и кузина Аля Гоголь − обращали на себя общее внимание. Первая − стройная блондинка с нежным цветом лица и с полными насмешливых искр зелёными глазами; вторая − тоненькая черноглазая брюнетка со смуглым матовым лицом. Молодёжь, как родственная, так и посторонняя, сходила с ума, и в их числе был Лёва Марков, явно влюблённый, и не могущий этого скрыть по молодости лет, в Соню.

    Чудное, далёкое и невозвратно минувшее время в старых гнёздах среди третьих поколений одного и того же корня! Огромной и задорной компанией весёлых кузенов и хорошеньких кузин мы ездили из Щигров к нам в Покровское на охоту. Много там было весёлых кавалькад, катаний с гор и на тройках в лунные ночи по снежным полям, невинных романов, весёлых ухаживаний. По примеру прошлых поколений на пруду на колесе устраивалась карусель на салазках, на которых до головокружения катали и валили в снег разрумяненных на морозе барышень. Кроме родственной молодёжи, было много соседей из помещичьей молодёжи наших мест, и в их числе молодой артиллерийский офицер Алёша Бледнов, сосед наш по Александровке. Через два года он был убит у себя в имении большевиками.

    12 января 1916 года, после радостно проведённых праздников, я вернулся в Курск. В лазарете был встречен вестью о том, что туда без меня являлась казённая врачебная комиссия от комендантского управления для освидетельствования раненых и, не найдя меня, сделала выговор администрации, выписав меня в «команду выздоравливающих». Комендант города, узнав о моей самовольной отлучке из Курска, рвал и метал, по слухам, и теперь ждёт меня к себе, чтобы излить на виноватую голову гром и молнии. Эти молнии меня нисколько не пугали, так как, в конце концов, что мог сделать мне этот курский тыловой комендант, когда я в любой момент могу на него наплевать и уехать к себе в полк.

    Утром следующего дня я явился в комендантское управление с заранее приготовленным планом. Едва я успел назвать свой чин и фамилию, как все адъютанты и писаря повернули ко мне головы. Видимо, по местным понятиям я считался крупным преступником. Отправившийся в комендантский кабинет поручик адъютант доложить о моём прибытии, немедленно вернулся обратно, сделав пригласительный жест к приотворённой двери. Войдя в кабинет, я остановился перед сидевшим за столом сухим полковником, по всем признакам туземным громовержцем. Не успел он сказать и одного слова, как я, щёлкнув шпорами, отрапортовал по уставу:

    − Кавказской туземной конной дивизии корнет Марков имеет честь явиться по случаю отбытия на фронт.

    − Как на фронт?.. ведь вы назначены в команду выздоравливающих, − изумлённо произнёс полковник.

    − Так точно, но я желаю… ехать на фронт!

    Заготовленная заранее грозная речь коменданта погибла у него в горле, так и не прозвучав. Он растерянно помолчал несколько минут, затем нерешительно поднялся и протянул мне руку.

    − Вот это действительно по-кавалерийски! Вы, я вижу, бравый офицер, хотя и молоды. Желаю вам всего хорошего! С богом!

    Выйдя из его кабинета в канцелярию, я на любопытные вопросы адъютантов презрительно ответил: «Что мне сказал комендант? Да ничего… пожал руку и пожелал счастливого пути. А что он мог мне сделать, ваш комендант? Что я, гарнизонная крыса, что ли? Еду в полк и больше ничего!» Гарнизонные поручики и прапорщики так и остались с раскрытыми ртами, изумлённо глядя вслед. Ведь для них самое большое наказание именно и заключалось в отправлении на фронт, куда я ехал добровольно, хотя и имел право отдохнуть несколько месяцев в не представляющем для меня никакого интереса Курске. Для канцелярского населения моё поведение было совершенно непонятно.

    В тот же день я выехал обратно в Покровское, пользуясь тем, что оно было на пути, и тем, что ближайшее военное начальство имелось только в Щиграх. Мария Васильевна на этот раз мобилизовала всё женское население усадьбы, чтобы не задержать нас с братом снабжением тёплых вещей и белья, которые я дотла растерял в скитаниях по фронту. В сожжённой снарядом хате в Петликовцах погибло большинство моего имущества, которое при отступлении Ахмет забыл с переляка. Коле всё «труссо» готовилось заново. Оказалось, что кроме брата и Алёши, по просьбе отца нужно было взять ещё и некоего Ивана Васильевича, сына мелкой покровской помещицы, которому угрожал призыв. Вида он был самого корявого, кривобок и в кавалерию явно не пригоден, но его слёзные просьбы и мольбы были неотвязчивы. Против Алексея, наоборот, восстал мой отец, не без основания считая его пьяницей, которого моя дружба окончательно избалует. Дабы не сердить перед отъездом отца, мы условились, что Алексей выедет из Покровского не с нами, а заранее, и мы с ним встретимся на курском вокзале, откуда поедем вместе дальше.