Записки о прошлом (1893 - 1920)

При выступлении на фронт из Вержбовцев ко мне в гости неожиданно явился Косиглович, который служил во второй сотне и которого я давно не видал. И без того тощий, он теперь выглядел совсем плохо и жаловался на нездоровье. Не терпевший пьяниц трезвенник Шенгелай заметил при этом: «От пьянства всё это нездоровье у вас, молодой». Косиглович остался у нас ночевать. Ночью он начал бредить и к утру был без сознания. Его увезла в госпиталь санитарная двуколка, и только через два месяца мы узнали, что бедняга умер от тифа, не приходя в сознание, в одном из лазаретов Каменца. Шенгелай оказался прав, нетрезвая жизнь так подорвала силы Косигловича, что его ослабевший организм был уже не в состоянии справиться с болезнью.

    В ночь на 28 октября 1915 года полк выступил на позиции. Переночевав на каком-то брошенном хуторе, на другое утро мы по шоссе подходили к линии боёв. У Ахмета на ночёвке заболела и захромала его кляча, и мне пришлось взять на позиции обоих моих кабардинцев, чего я всегда избегал. На фронте выяснилась совершенная непригодность для боевой работы нарядного Амура, который, кроме того, не подходил и по типу к полку, сплошь сидевшему на конях кабардинской и ногайской породы. По этой причине в помощь коню, которого я когда-то купил у Агоева, я приобрёл у Шенгелая, барышничавшего лошадьми по-любительски, вороного кабардинского жеребца-иноходца, нарядного и замечательно спокойного под седлом. Выступая в это утро с хутора, я принуждён был дать под седло Ахмету кибировского верблюда, сам сев на вороного.

    Вдоль шоссе сейчас же за хутором потянулась отдыхавшая прямо на земле пехота, подошедшая ночью. Навстречу тянулись лазаретные фуры с ранеными и множество отдельных всадников-туземцев с донесениями. Звуков боя не было слышно, если не считать обычного громыхания артиллерии где-то за буграми. На подходе мы узнали, что один из наших однополчан, недавно прибывший из училища весёлый и румяный прапорщик Суткусь, был убит накануне в этих местах во время сторожёвки при попытке на свой страх и риск захватить австрийский секрет.

    Как только мы выехали на гору, скоро показались в небе ватные шарики разрывов над местом нашего будущего расположения, пока скрытого ещё за пригорком. Через несколько минут, вынырнув из-за горизонта, показалась и помчалась нам навстречу вскачь полковая кухня. На козлах её, нахлёстывая и без того скакавших лошадей, сидел перепуганный повар. Подскакивая на рытвинах, кухня моталась из стороны в сторону, и из неё во все стороны брызгали щи. Поравнявшись с передней сотней, солдат придержал коней и смущённо объяснил Шенгелаю, что он удирал со своим котлом от артиллерийского обстрела:

    − На гори дуже бьють с орудий… менэ чутко не вбило… кульером надо проскачивать, а то так не пройдэтэ.

    Полк сошёл с шоссе и глухо застучал сотнями копыт по замёрзшему в чугун вспаханному полю. Обойдя гору, по которой била австрийская батарея, в лощине мы наткнулись у фольварка Михалполе на группу горцев, в живописном беспорядке лежавших под прикрытием стены. Это оказались всадники-черкесы, высланные сюда в летучую почту. Здесь же расположился и наш полковой штаб.

    Сотни одна за другой получали назначение и расходились занимать свои участки. Нам досталась задача занять деревню Петликовцы-Новые и выставить впереди неё сторожевое оцепление в ожидании наступления неприятеля, которого ждали к вечеру. Невидимые австрийские батареи били через наши головы по шоссе, проходившему по гребню горы, дабы помешать подходу по нему подкреплений. Снарядов неприятель не жалел и бил целыми очередями по отдельным людям, появлявшимся в поле его зрения.

    Не успели мы сесть на коней, как на шоссе показался бешено мчавшийся всадник. Раз за разом грохнули австрийские батареи за деревней и вокруг скачущего выросли чёрные столбы разрывов. Только промчавшись по самому опасному участку, скакавший догадался свернуть с шоссе в сторону и тем же бешеным аллюром направился прямо к нам на фольварк. Тут только мы узнали нашего добровольца Колю Голубева, который, как всегда, и здесь сумел попасть не туда, куда надо. С вылезшими на лоб глазами, без шапки, он подлетел к Шенгелаю на своей измученной и мокрой, как мышь, лошадёнке и радостным голосом сообщил, что по собственной инициативе ездил в обоз за офицерским обедом и что его сейчас чуть не убили на шоссе. Всё это мы видели и без его рассказа, и командир сотни, изругав мальчишку, приказал ему не отходить от него ни на шаг под угрозой выпороть, как сукинова сына. «Я что ж… слушаюсь, только вчера вы сами ругались, что обед не привезли», − оправдывался отчаянный гимназист.

    Спустившись от фольварка к речке и переехав через животрепещущий деревянный мостик, мы попали в ещё не пострадавшую от войны деревню Петликовцы-Новые и расположились по хатам, выслав за деревню сторожевое охранение. Кроме редкой артиллерийской стрельбы по шоссе, к вечеру стихшей, австрийцы никаких враждебных действий пока что не обнаруживали. В сторожевом охранении с вечера дежурил Ужахов, и мы, остальные офицеры, отлично выспались в крайней от заставы хате. Рано утром нас разбудил присланный Ужаховым из сторожевого охранения всадник с известием, что австрийцы зашевелились и готовятся к наступлению. Одновременно из штаба прискакал всадник с приказом полковника Абелова нарядить офицера для связи с Татарским полком, расположившимся влево от нас. Жребий ехать в связь достался Сурену Бек-Карганову, к его большому неудовольствию и негодованию. Садясь в седло на дворе, он, обозлившись на упрямство коня, не хотевшего отходить от коновязи, ударил его нагайкой по голове. Конь закинулся и опрокинулся на землю вместе со своим всадником. Мы все промолчали, но, как впоследствии выяснилось, у каждого в мыслях промелькнуло, что это было для Карганова плохое предзнаменование.

    Выйдя из хаты, я направился к всадникам оцепления, редкой цепью расположившимся на окраине деревни, среди пшеничного поля, между разбросанными по нему копнами и снопами. Ярко-голубое небо было точно умыто вчерашним дождём, над головами изредка посвистывали пули, но в голубой дымке горизонта не было ничего видно, кроме всё тех же пшеничных копен. Подойдя к людям своего взвода, я присел на снопы возле группы горцев, собравшихся вокруг взводного Али. Они сидели и полулежали на разбросанной соломе и вели самый мирный разговор; ничто не напоминало в их поведении, что они ожидали боя. Вынув бинокль из футляра, я долго, до слёз, всматривался в подёрнутую лёгким дымком тумана даль, но там ничего по-прежнему не было видно.

    Посидев в пустопорожнем разговоре около получаса, мы заметили, что австрийская артиллерия, с утра обстреливавшая вчерашнее шоссе, перенесла свой огонь к нам ближе, и скоро усиливающийся огонь покрыл деревню и поле позади нас столбами гранатных разрывов. Чёрные фонтаны земли с грохотом и гулом стали вырастать вокруг нас то спереди, то сзади; деревня, уже сильно пострадавшая, часам к 10 утра загорелась. По улицам с криками носились бабы и ребята, нагруженные узлами и скарбом. Густая толпа беженцев потянулась через мост на гору.

    Ахмет с живописными жестами и с патетическими паузами рассказывал всадникам о нашем путешествии, по временам прерывая рассказ и опасливо оглядываясь на близкие разрывы. Крупный снаряд угодил под сарай, где стояли коноводы второй сотни, как раз в середине его повествования. Вверх полетели доски и земля. Коротко и предсмертно проржала раненая лошадь. Один из молодых всадников, сбегав на место происшествия, принёс нам весть, что под сараем убило вахмистра и трёх коней.

    Артиллерийский огонь, превратившийся скоро в ураганный, обратил мирную утром деревню в один сплошной костёр, грозно гудевший за нашей спиной и трещавший под грохотом новых разрывов. Это били уже не только привычные нам трёхдюймовки, но и крупные орудия, посылавшие целые чемоданы, рвавшиеся со страшным грохотом и поднимавшие в воздух массу земли с корнями на большую высоту. Минуты две или три после взрыва с неба нам на головы продолжали сыпаться осколки и куски земли. Ахмету не пришлось докончить свой рассказ, так как становилось совсем жарко, и нас то с одной, то с другой стороны обдавало землёй и вонючим жёлтым дымом.

    С утра голубое и чистое, теперь небо было всё запятнано белыми, долго стоящими в воздухе, как куски ваты, облачками шрапнельных разрывов, казавшимися по сравнению со страшным разрушением, чинимым гранатами, детской игрой. Когда грохот разрывов и гул пожара достигли своего апогея, со стороны невидимого неприятеля показались тонкие фигуры в мохнатых шапках, не спеша волочивших за собой бурки. Это подходили к нам всадники из секретов с известием, что австрийские цепи вышли из окопов и начали наступление. В штабе полка об этом узнали ещё раньше, так как из переулка горевшей деревни вывернулись и рысью подъехали к нам, глухо стуча колёсами по жнивью, патронные двуколки с «цинками». Их сопровождал Ужахов с сотенным «резервом» из десяти горцев.

    Было совершенно очевидно, что наша жидкая цепочка ненадолго сдержит австрийцев перед деревней, да это и не входило в нашу задачу. Нам предписывалось только войти в «соприкосновение с противником», после чего мы должны были отходить с боем навстречу нашей пехоте, которая сделает остальное. «Смотри, перебегает… перебегает!..», − схватил меня за руку Ахмет, указывая куда-то в даль. Между копнами, ещё очень далеко на горизонте, стали видны перебегающие крошечные фигурки, казавшиеся совсем игрушечными. Подняв прицел до предела, я тщательно выцеливал одну из фигурок, когда Ужахов положил руку мне на плечо. «Брось, не глупи, чересчур далеко ещё», − спокойно сказал он и что-то крикнул по цепи по-ингушски. Из неё сорвался и побежал к нам, нагибаясь, кто-то в распахнутой бурке.

    Наступавшие австрийские цепи тоже рассмотрели нас, из невидимой дали заработало сразу несколько пулемётов. «Та-та-та!» − неслась их трель по полю. «Цзынь! цзынь, цзынь!» − пело над головами. Неожиданно сразу оборвался грохот разрывов, и наступила странная тишина, нарушавшаяся только треском пожара в деревне. Через минуту артиллерийский огонь возобновился, но снаряды теперь ложились уже далеко сзади нас по окраине деревни. Неприятель освобождал место для пехотной атаки нашего редкого сторожевого охранения. Горцы в цепи прекратили стрельбу и, снимая бурки и закидывая винтовки за плечи, готовились встретить австрийцев в шашки и кинжалы.

    Несмотря на то, что я всё утро ожидал появления неприятеля и напряжённо вглядывался в ту сторону, откуда он должен был появиться, вывернувшийся прямо на меня из-за копен австрийский пехотинец был сюрпризом. С бешено забившимся сердцем я, как в тумане, прицелился в него из карабина и, затаив дыхание, спустил курок. Фигурка в голубой шинели, перекрещённой белыми ремнями снаряжения, остановилась и, замахав руками, провалилась, точно сквозь землю. Был ли он убит, ранен или просто испуганный близкой пулей, лёг на землю, осталось для меня на всю жизнь тайной. Тягучий звук трубы из деревни вслед за моим выстрелом подал сигнал к отступлению. Громыхая то здесь, то там выстрелами, цепь наша стала, не спеша, отходить к деревне. Отступление это, увы, было не правильное отступление пехотной цепи перебежками, а простой и весьма неумелый приём. Горцы по звуку трубы снялись с мест все одновременно и медленно во весь рост двинулись к деревне, свёртываясь на ходу.

    Не успели мы пройти и десятка шагов, как из-за крайней хаты, испугав нас неожиданностью, с воем и криком выскочили скачущие всадники татары, местами сливавшиеся в сплошную тёмную массу. Австрийцы, только что показавшиеся на чистом поле из-за копен, дрогнули от крика татар и смешались. Промчавшись с тяжёлым храпом коней и гулом копыт через нашу цепь, татары, преследуя побежавших австрийцев, скрылись за пригорком. Уже будучи на улицах деревни, мы услышали многоголосый дальний крик атакующих татар. Это была, виденная мною лишь краем глаза, знаменитая атака татарской сотни ротмистра Трояновского, за которую он был награждён Георгиевским крестом. Атака эта отбросила австрийские цепи, смешала их и дала возможность нашим двум ингушским сотням сесть на коней и вырваться из пылающей деревни.

    Татары, прорвав две австрийские цепи положивших оружие, наткнулись на резервы неприятеля, встретившие их залповым огнём. Бросившие оружие цепи тоже взялись за винтовки, и Трояновский под перекрёстным огнём понёс большие потери. Прорвавшись назад, татары всё же успели забрать пленных, из которых ни одного не оставили живого, мстя за предательскую стрельбу в спину. Трояновский был ранен, лошадь под ним убита.

    Посадив сотню на коней, хорунжий карьером повёл её через горящую деревню. Мы мчались между двумя стенами огня по улицам, сплошь заваленным горящими брёвнами, под гул огня и треск пожара. Пули десятками выли над самым ухом и, скача во главе сотни, я был уверен, что нас перебьют наполовину в этом двойном аду пожара и войны. Храпя и шарахаясь из стороны в сторону, вороной подо мной прыгал ежеминутно через брёвна и развалины; сзади глухо стучала копытами сотня. Дым слепил глаза, и судорожный кашель стоял над сотней, как над овечьим стадом. Через пять минут скачки со всевозможными препятствиями мы вынеслись на площадь, где стоял пешим встревоженный Абелов, приводивший в порядок беспорядочную толпу второй сотни. Её командир, ротмистр Апарин, с белым, как бумага, лицом, стоял совершенно безучастно. Не замечая среди его офицеров Карганова, я встревожился и спросил Апарина:

    − Господин ротмистр, а где же прапорщик Карганов?

    − Карганов… Карганов… − повторил он бессмысленно. − Я не знаю… Ах, да, он убит!

    − Что такое, как убит… где? − набросились на него все с вопросами.

    − Карганов… убит? − поднял свои густые черные брови Абелов. − Какая жалость! Но что же делать — война. Хорунжий О., сводите сотню в цепь на гору! − приказал он.

    Проскочив под обстрелом мост, мы поднялись в гору и в лощине спешились; коноводы забрали коней и отвели в сторону. Сотня рассыпалась в цепь, и откуда-то появившийся толстый полковник Татарского полка принял над нами команду. Стратегом он оказался плохим, так как уложил нашу цепь по хребту косогора, соблазнившись имевшимся там мелким окопом, откуда мы были прекрасно видны австрийским наблюдателям.

    Этих проклятых окопов я не забуду всю жизнь. Не успели мы в них расположиться, как австрийская артиллерия открыла по нам ураганный огонь целыми очередями. Поливали нас австрияки то шрапнелью, то гранатами, и полчаса, проведённые в этом месте, показались мне длиннее года. Воздух гудел и сотрясался, осколки, как черти, выли по всем направлениям, шрапнельные трубки с воем впивались в землю у самых голов вросших в землю всадников. Ахмет, прижавшийся ко мне вплотную, дрожал мелкой собачьей дрожью, шепча мусульманские молитвы. В довершение обстановки кто-то из второго взвода хриплым и диким голосом завыл предсмертную песню, которую поют на Кавказе горские джигиты, которым уже нет спасения. В полчаса из сотни выбыло ранеными и убитыми десять всадников и прапорщик Огоев, тяжело контуженный гранатой. Весь засыпанный с головы до ног землёй, фонтаны которой сплошной стеной стояли вокруг, я тоскливо ждал конца, совершенно оглохнув и обалдев.

    Тихий говор пронёсся по цепи с одного края до другого, заставивший нас с Ахметом машинально поднять головы. Вдоль всего окопа из земли торчали головы горцев, смотревших в одном направлении. Я взглянул туда же и почувствовал, как радостное чувство освобождения охватило меня. Огромное, уходящее к горизонту поле сзади нас было покрыто, насколько хватал глаз, ровными серыми цепями нашей пехоты, идущей нам на выручку.

    Медленно и спокойно двигались к нам всё ближе их серые спокойные фигуры, такие теперь близкие и родные. Не дожидаясь команды и не считаясь больше с артиллерийским огнём, точно мгновенно потерявшим для нас всю опасность, вся сотня поднялась, как один человек, навстречу подходящей пехоте. Молча, не спеша, ложась и деловито перебегая, шли вперед малорослые солдатики в серых шинелях, и я впервые со всей остротой почувствовал и понял в этот момент, что истинным хозяином войны и настоящей силой армии является именно эта скромная и незаметная пехота, многострадальная «муда», а не какой другой вид оружия, и уж, конечно, не наша декоративная, обвешанная бесполезным оружием, дивизия горцев, страшных мирному жителю, а уж никак не опытному противнику в современной войне. Видимо, не одному мне в эту минуту пришли подобные мысли. Широкий бородатый капитан, вооружённый одной тросточкой, проходя мимо нас, с нескрываемой иронией покосился на наши засыпанные землёй рваные черкески.

    Присев за пригорком, где мы только что натерпелись столько страха, мы тихо делились впечатлениями. Хорунжий, лёжа на животе, писал донесение. Люди оглаживали и успокаивали обрызганных грязью, дрожащих и тяжело дышавших лошадей, подведённых коноводами. Прискакавший от Абелова всадник на тревожно храпящем коне привёз нам новый приказ.

    Звеня стременами и шашками, сотня села на коней и сдержанным галопом поднялась на гору. Австрийцы прозевали наше появление на хребте, и очередь легла далеко сзади. Опять знакомый мостик, пахнуло запахом болота и тины, и сотня, мешая ряды, влетела на узкий настил гати. Сзади треснули и обвалились перила моста, захрапела испуганная лошадь, и копыта наперебой застучали по брёвнам настила. В этот момент австрийская граната разорвалась среди вступавшей в деревню пехоты. Бурый столб разрыва разметал людей, убив на месте бородатого капитана. Над воронкой тихо опадал, рассасываясь, дым. Вторая граната шлёпнулась в грязь болотца и, лопнув, обдала нас грязью и водой. Позади уходящей в карьер сотни билась рядом с мостом чья-то раненая лошадь, тщетно стараясь подняться.

    Жаркий удушливый запах гари пахнул в лицо, кони прыгали через препятствия, шарахаясь от горящих развалин. Утром полная жизни, деревня теперь словно вымерла, и только на одном из поворотов чья-то жалкая фигура метнулась от тяжёлой массы людей и лошадей. По площади, где мы сдержали храпевших и мокрых коней, стреляли австрийцы. Граната большого калибра грохнула в одно из окон костёла и обвалила стену. Посыпались кирпичи, и из чёрного пролома вырвался жёлтый клуб дыма.

    Перед глазами, как в калейдоскопе, мелькали отдельные картины, на которые в тот момент я не обращал внимания, но потом они всплывали в памяти и оставались в ней навсегда. Вот у сваленных на землю сломанных ворот один из горцев перевязывает товарища. Раненый, оскалив белые зубы, держит поводья обоих коней. Широкий бинт неумело ложится на голову, и из-под него по тощим впалым щекам и острой бородке текут ручьи крови. Впоследствии на перевязочном пункте я узнал этого горца. Он уже без сознания лежал на холодном каменном полу и что-то бормотал размеренно и безостановочно, махая в воздухе зажатым в кулак концом простыни.

    Спешившись, сотня расположилась вдоль площади, ожидая дальнейших распоряжений. В промежутках между хатами то и дело чиркали в воздухе пули, заставляя невольно нагибать голову. С громким топотом из-за угла вынесся конный ординарец, держа в вытянутой руке над головой белый конвертик. Поскакав к командиру сотни, он сошёл с коня и подал приказание. «По ко-оням!» − раздался голос хорунжего. На рысях выйдя из деревни в уже знакомое поле, с которого нёсся нам навстречу беспрерывный рокот ружейной и орудийной стрельбы, О. остановил сотню и, вырвав из ножен шашку, скомандовал хриплым голосом: «Пики к бою… шашки вон!» Нахмурились и побледнели лица, заколотилось сердце. «Вправо по полю… в лаву, рысью марш!» Заколебалась и двинулась сотня, раздвигаясь на ходу в ломаную линию. Зашумела под копытами кукуруза и жнивьё, навстречу засвистел ветер и запели пули.

    Впереди слева направо сверкнула шашка хорунжего. Забарабанили по лошадиным телам удары плетей, и мой вороной, дрогнув всем телом, заложил уши, набирая с каждой секундой скорости. На несколько минут наша неожиданная атака ошеломила залёгших перед деревней австрийцев, и стрельба на некоторое время прекратилась. Не успели мы проскакать и сотни сажен, как навстречу длинными очередями захлебнулись и затакали сразу несколько пулемётов. Над головами злобными ведьмами завыли тысячи пуль. Шея вороного сразу вспотела, и он запрял ушами. «Высоко взяли», − мелькнула невольная мысль. Но словно отгадав её, австрийские пулемётчики, лежавшие за серыми щитками пулемётов где-то в неясном далеке, взяли прицел «с упреждением» и резанули пулемётными струями под самыми копытами. Промелькнула лужа, в которой смачно чмокали и шипели накалённые в полёте пули, брызгая в лицо тёплой грязью. С колотящимся на всё поле сердцем я почти лёг на остро пахнущую потом шею вороного. Навстречу неслась зелёная грядка межи, за которой виднелась цепь голубоватых фигурок. За спиной охала и гудела земля от дружного топота сотни, десятки лошадиных всхрапов вздыхали и хрипели сзади. Железный скрежет и вой осколков наполняли воздух, пулемётный огонь обращался в сплошной гул. В этом аду, казалось, не могло остаться ничего живого. Два или три раза горячая волна разрыва качала меня в седле. Внезапно гул в воздухе сразу оборвался, и перед глазами взметнулось огненное зарево, на фоне которого передо мной поднялась голова и шея вставшего на дыбы вороного. От сокрушительного удара задрожала земля, и я перестал чувствовать под собой коня и… самого себя.

    Оглушённый падением, я приподнялся и огляделся. Сверху чёрным дождём сыпались комья земли и вывернутые корневища трав. Конь лежал в десяти шагах сзади; шея его, закиданная землей, была неподвижна, и только задние ноги и мокрый от пота круп дрожали мелкой дрожью. Со странным безразличием я смотрел на то, как на месте головы вороного по земле расплывалась красная, пузырившаяся посередине лужа. Кругом как будто никого не было, но в ушах стоял ровный непрекращающийся гул. Повернув голову назад, я в недоумении решал вопрос, куда девалась сотня, как вдруг острая боль в ноге и груди заставила закружиться землю в тошном и чёрном вихре.

    «Юго-Западный фронт» − большими белыми буквами стояла надпись по зелёному полю вагонов санитарного поезда, который, мягко постукивая колёсами, вёз меня с фронта «вглубь России», как было обозначено в эвакуационном свидетельстве. Вагон тихо покачивался, и перестук колёс был убаюкивающе сонлив и уютен. От фонаря до половины вагона лежала жёлтая полоска света. Было так удобно и хорошо лежать на мягкой койке, вытянувшись во весь рост, не шевелясь и не двигая ногами, три месяца подряд днём и ночью согнутых в стременах. Лежать, не чувствуя за собой никаких обязанностей, никакой ответственности, зная, что надолго ушли от тебя опасность и смерть, постоянно, как дамоклов меч, висевшие столько времени над головой. Приятно было вслушиваться в разговор колёс, зная, что с каждым их оборотом всё дальше и дальше отходит опостылевший фронт, покинутый на законном основании и с чистой совестью, с сознанием исполненного долга.

    Я лежал, наслаждаясь, вслушиваясь в эту успокоительную музыку, радуясь телом и душой заслуженному отдыху и возвращению в родные места. С лёгким стыдом вспоминал, как в передовом госпитале сестра, несмотря на протесты, выкупала меня в тёплой ванне, и теперь, чистый и довольный, я радовался свежему постельному белью, испытывая ощущение, будто снял с себя грязную и кровавую оболочку и принял снова участие в нормальной человеческой жизни. Эта удовлетворённая радость мало нарушалась даже давившей в груди и ноге болью, моментами выжимавшей невольные слёзы, которых я по своей молодости очень стыдился.

    Шрапнельный стакан, снёсший голову моему покойному вороному, воздушной волной ушиб мне грудь. Кроме того, при падении я порвал связки в правом колене. Контузия отразилась на слухе, так что первую неделю после неё я постоянно слышал гул, который поначалу принимал за дальнюю артиллерийскую стрельбу, пока не выехал из прифронтовой полосы. Иллюзия этой стрельбы была тем более вероятна, что в 1915 году над намокшей в крови Галиции день и ночь повсюду уныло погромыхивали орудия. Теперь, лёжа на койке санитарного поезда, я мысленно ещё раз переживал недавнее прошлое.

    После контузии я был поднят всадниками Татарского полка, так как вестовой мой Чертоев тоже пропал во время атаки, не то раненым, не то убитым. Атака эта кончилась неудачей по вине командира сотни, который начал её со слишком большого расстояния, и кони вымотались раньше решительного удара. К вечеру в полковой околоток, где я лежал, явился и пропавший Ахмет, у которого была ранена лошадь и он, не желая её бросать, остался в деревне с пехотой. Кабардинец его, тем не менее, издох, и он вернулся в полк пешим. В этот неудачный для нас день 29 октября 1915 года мы не только были оба ранены, но и, кроме того, я потерял убитыми обеих своих лошадей.