Наша заранее приготовленная позиция перед Мосциска проходила по хлебному полю. Были и ходы сообщения и командные землянки. Моя землянка была в трёхстах шагах за передней линией, а не так, как на предыдущей позиции – на самой линии. К передней линии вели три хода сообщения: на правый фланг, к середине и на левый фланг; кроме того, они соединялись поперечным ходами сообщения, которые при нужде можно было бы подготовить и укрепить – как вторую линию окопов.

Однако козырьки, сами окопы и землянки были очень слабыми, годились разве что для защиты от шальных пуль и мелких осколков. Моя землянка – ротный командный пункт – была накрыта дверью, несколькими двухдюймовыми досками и для маскировки посыпана вырванными пуками пшеницы, которые давно завяли и очень рельефно обозначили четырёхугольник.

Телефонной связи со взводами не было, а только с батальонным командиром, так что командного удобства не было никакого. В случае тревоги – только связные; из-за дальности исключено моё непосредственное воздействие на ход боя, так как я должен «висеть» на телефоне и через связных получать донесения с передней линии, отдавать туда приказы и доносить командиру батальона.

Ясно чувствуется слабость участка. Он может задержать огнём роту, штыками – ещё полуроту, но вторая полурота противника уже прогнёт и разорвёт позицию. Резервы штыкового характера навряд ли дорвутся до противничьей груди. Значит, фронт мы держим, пока его не хочет прорвать противник.

Но перед нами, слава Богу, опять австрийцы, а они не особенно охочи до штыков. «Австрияк слабый супротив российства», – говорят солдаты.

Рота усилено ковыряется в земле, таскает материал из ближайших домов и укрепляет своё житьё-бытьё.

Одним туманным утром к нам заявился австрийский денщик, искавший своего лейтенанта. На нём был такой огромный багаж, из которого лейтенант, очевидно, формировал и спальню, и гостиную, и столовую. Только винтовки у него не было.  Немудрено, что из-за навьюченной на него горы, денщик не разглядел, где свои, где чужие…

Приятно иногда воевать с австрийцами: у них случаются опереточные номера, тогда как у немцев их никогда не бывает. Австрийцев не надо искать, колоть, рисковать своей головой: сами лезут к тебе в руки да ещё целый багаж волокут, как теперь – с письмами и фотографиями.

У них ещё нет позиции. Они её строят медленно, зная, что мы на неё не полезем; они соображают довольно резонно, что мы теперь в отступлении, и если не сегодня, то завтра снимемся, поэтому не желают зря трудиться. Только ночь заставляет их усиленно охраняться. А наши, учтя обстановку, на брюхе вылезают вперёд и без зазрения совести хватают противника по отдельности и парами. Каждый день в наш тыл уходит десяток, другой  австрийского народа. Это стало как бы спортом; не только передовые роты занимаются этим, но приходят и резервные, как на охоту.

Горячев – теперь командир четвёртого взвода. Этот взвод сейчас – ротный резерв, он – возле меня, где мы вырыли нечто вроде опорного пункта.

– Ты, Горячев, подумай, что будешь делать, если противник займёт наш правый фланг, левый или центр, а потом сообща проверим и прорепетируем это, а пока натаскивай свою солдатню на быстроту и глазомер.

Я нарочно предоставляю ему инициативу: собственная выдумка и решение – крепче и действительнее. За них он ответчик.

На другой день Горячев опять:

– Дозвольте в разведку, может, у австрийцев где какой пулемёт без призору лежит, а нам его тут оченно не хватает…

Хочется и мне, но стыдно на такую лёгкую добычу зариться, куда ефрейтора да младшие унтера ходят.

Пленных Горячев сдал, а пулемёт да патронные ленты оставил себе, даже мне ничего не сказав. Когда я заходил во взвод, пулемёт «ховали» под палатки, только на четвёртый день секрет «самоснабжения» раскрылся.

– Вот, ежели ён на правый хланк, мы отселева его под бочёк пулемётом берём, а когда взвод вдарит в штыки, огонь маленько вперёд перенесём… Ежели прорвёт серёдку, опять же пулемёт огнём вовсю, а мы вдаряем в штыки слева…

Словом, я могу спать спокойно: если рота проспит, Горячев не проспит и «вдарит» вовремя и где нужно. Свой народ он натаскивает и по пулемётному, и по штыковому делу.

Так было четыре ночи. И вдруг из пятой ночи не вернулись самые боевые и нахальные разведчики первой роты, а другие, услышав штыковой лязг и крики, напоминавшие больше «караул», чем «ура», почли за благо ретироваться: перед нами опять были немцы.

Опять стало скучно. Земляки чесали затылки, затягивали туже пояса, меньше дымили и в бойницы заглядывали с опаской. Уже одно слово «ерман» имело целое воспитательное значение и понятие, тогда как на слова собственного начальства, поучения и предупреждения обращали очень мало внимания.

«Почему нас учит "ерман"?» – думалось. И отвечалось: потому, что мы не учены, не грамотны…

И на самом деле – разница в этом. Пусть «ерман» беспросветно две тысячи лет всё дрался; пусть они рождались от диких и воинственных германок на телегах или в кустах европейских дебрей, в промежутке боёв и кочевья. Но и у нас тысячелетие такого же прошлого.

У «германа» между отцом, учителем и фельдфебелем нет разницы, а есть связь – идеологическая и кровная. Есть углубление одного и того же – германского и также классификация и спецификация этого одного, то есть построение послушного сына, послушного ученика и послушного солдата. Всё – на послушании, умении, знании, выдержке и опять-таки на совместности. У всех – авторитет. И под тремя авторитетами вырастает стабильный человек и сын Отечества. Без сверхгеройства, порыва, надрыва и прочего. С него хватает сознания долга и солдатской выдержки и в праздники, и в будни, и в дни войны. Неспадающий долг и  несгибаемая солдатская стойка.

У нас же – самотёк, каша. Ясно, что редкий отец умел и хотел воспитать сына. А такой учитель – был и хотел. А фельдфебель, уже уставший от ношения своих медалей и шевронов, ещё имел силу и желание воспитать солдата по своему образу и подобию. Офицер – барин, если и воспитывал, то зря: поучения барина выслушивались, но не выполнялись. Было внутреннее классовое противление. Наш народ ещё не стал зубчатым колесом государственной машины. Ещё не знал, что живёт в великом Государстве и не считал, что вырос из Него и принадлежит Ему. Если всё же появлялись блестящие самородки и солдатские таланты, то это было по наитию, по молодой крови и из выпирающей наружу народной силы. Это – метеоры, дающие темноте и будням войны свет и величие солдатского подвига и смысл понятия сына Отечества.

Но постоянства, выдержки, сознания и традиций это не создавало. Властвовало понятие, что наша сила в количестве, а наша неуязвимость и непроходимость – необъятность нашей земли, а славянская стихия, такая ещё молодая и другими не измеренная и непонятая – наша непобедимость и наше победное будущее. Мы – первые на Божьих жерновах, а Бог мелет медленно, но верно. Мы будем его мукá, претерпев людские мýки. А прочее всё всуе, не стоящее усилий поколения, когда стержень жизни установлен десятками их: смирение, терпение и воля Божия.      

От нас, маленьких людей фронта, собой затыкающих дыры,  не просили водительского таланта или воспитательного умения, от нас требовали готовности пасть на ходу и стоять в окопе под таким и сяким огнём.

От такого постоянного и нервного напряжения мы уставали психически. А взнуздывание солдат на такую готовность требовало ещё большего. Солдатскую готовность умереть нужно было оживить действием и украсить любовью хотя бы к жизни.

Ну, герои мы, ну, стоим мы, ну, не поддаёмся, являем безоружную стойкость, отбиваемся чуть ли не поленом, прилипаем к земле… Но разрешите нам также побывать и в трỳсах, испугаться, если не привидения, то пулемётной очереди у самой барабанной перепонки или тяжёлого снаряда у котелка, когда мы хлебаем щи… А то какое же это будет геройство, если оно перейдёт в привычку, в постоянство, будет не человеческое!

Когда меня одолевают сомнения, когда мне не по себе, я опираюсь на Горячева. Он в постоянной работе, и всё это по собственной инициативе. Его люди быстры, смекалисты, кидают гранаты туда, куда нужно, в штыки пойдут ветром. Вид радостный, уверенный. А другие сидят в окопах, винтовки в песке, взгляд в тоске; души – по своей бабе, а дела-то всего – что воевать со вшами (тут у них пять методов и десять способов).

Горячев вздёрнул своих людей, оторвал от обыденщины окопов и жизненного пораженчества. Он – авторитет, он всё знает и может, и он хочет этим авторитетом остаться. У него три Георгия; в роте – только у фельдфебеля полная колодка из восьми георгиевских отличий[1].

Когда фельдфебель приходит во взвод Горячева, его встречают, как своего, радостно и приятно, восхищённо глядя на его грудь. Другие же взводы больше косятся на фельдфебельскую палку. Палка – еловая, шишковатая, для непосредственного боевого руководства. Когда рота наступает, командир её ведёт, часто, перед атакой, выбегая вперёд. Фельдфебель же орудует по ротному тылу и по перетрусившим загривкам, поднимая и воодушевляя ослабевших. Эта палка заменяет все команды и перебарывает все страхи и сомнения, объединяя всех в кулак и превращая в героев. Без этой палки не было бы боевого успеха. Рота разлеглась бы по всему полю, как скошенная трава. Не знаю, кому труднее: ротному ли командиру или фельдфебелю, чьё дело важнее и нужнее? .. Вот он – бессмертный Фридрих[2] по-русски.            

Ротным командиром, выбегающим вперёд в атаку, восхищаются, ему подражают, его любят, если он остаётся ещё на пару недель в живых. Фельдфебеля проклинают, ругают последними словами, за глаза, конечно, но его боятся и в глаза слушают. Он это знает, но не меняет своего…

Солдата к геройству, к выполнению долга надо было побуждать или геройством, или воздействием. Ясно, что к смерти надо принуждать, давая шанс бессмертия; кто же добровольно пойдёт в смерть, если он этому соответственно не обучен и не воспитан!?

Все доказательства и убеждения «лечь костьми», в сравнении с ценностью этих единственных костей, на которых стоит не только сам солдат, но и его солдатка, и куча солдатёнков, и всё бедное хозяйство в Чухломе или Кандалакше, не имеют ни психологической, ни нравственной базы.

В мирное время солдат весел автоматически, так приказано, что соответствует и его состоянию. В боевой обстановке, для успешности её, требуется разогнать предбоевую задумчивость, а автоматизм дисциплины и инертность сознания обратить в осмысленный таран штыкового удара и готовность сообща преодолеть огонь и страх. Горластое «ура» надо обратить в своё объединение и неприятельское разъединение.

У меня в роте, конечно, много героического и ценного людского состава. А ещё больше скрытого, ждущего случая и обстоятельств. Хотя и трусов много – почти все, тоже ждущие своего часа.

Но я знаю и постоянно питаю геройство моих людей – Горячева и фельдфебеля. Моя ёмкость восприятия геройства, наверно, ограничена: мне хватает их двоих.

Фельдфебель. Геройски странная личность: по полю боя ходит, как по своему двору.  Скоро будет прапорщиком, мог бы немного поберечься, а он, как бы не сознавая своей солдатской ценности, суётся всюду, предпочитая наиболее опасное.

– Слушай, Гаврилыч, – говорю я, – поберегись, если не для своих детей, то для своих Георгиев: убьют – кто их будет носить?

– А убьют – Рассее останутся…

Он себя для себя не ценит. А почему люди, не имеющие особой ценности, так себя ценят, свою никчёмную жизнь ставят выше своей страны!? Жизненная расценка, конечно, не одинаковая. Это только великодушный Бог разделяет их на праведников и грешников, а Христос только – на хороших и немного заблуждающихся.

Мой фельдфебель освоил самую большую человеческую силу земли – он не боится смерти, и сам даже этого не сознаёт, так это у него естественно и в крови. Так он владеет собой.

Так вот, мы, маленькие люди фронта, ходим здесь не только со своим солдатским долгом, скорбью и житейскими надеждами вернуться домой, но вбиваем один-другой гвоздь, пусть даже четвёртой степени и без банта, в общую российскую страду, терпенье и горе, которые потом, если не забудут, назовут долгом, любовью к Отечеству или славой. Если славой, то простой, без солнечного сияния, триумфальных арок и назиданий истории, но всё же истинной и сердечной. 

Вот рассказано о геройстве армий, корпусов, о тактических и прочих успехах при наступлении о отступлении (кстати сказать, почему высшее начальство при отступлении не награждало отступательное геройство, почему статуты были так не милы к поражению, когда вдвое-втрое труднее было жить, действовать и умирать?). А о роте ничего не сказано. Я расскажу, без "kfeur d'orange'a". Исподволь, так сказать, пропотев, прокровев и обовшивев вместе с солдатами. Раз страда одинакова, понятия и чувства её тоже одинаковы. 

Итак, немцы опять обучали нас будням войны и солдатскому поведению; систематизировали наш окопный распорядок, призывали к вниманию и зазевавшегося «русса» отправляли, без зазрения совести, на тот свет. Их «шнайперы» с подзорной трубой всаживали пули в бойницы и именно тогда, когда там показывался неосторожный лоб. Не было дня, чтобы не было жертв, правда, случалось, что некоторые «мудрецы» вместо лба совали в бойницу руку, но их скоро расшифровали.

Я обходил роту два раза в день: утром и вечером. Куропаткин – чаще. Я начинал обычно с правого фланга и заканчивал левым, уходя оттуда по ходу сообщения в свою землянку. Меня сопровождали фельдфебель и вестовой.

Хочу рассказать случай, характеризующий состояние окопного люда, именуемого солдатами.

Вечером обошёл роту, когда хотел по ходу сообщения уходить, подошёл командир третьей роты, тоже закончивший обход своей роты, но слева направо. С минуту поговорили и расстались. Не отошёл я и пяти шагов, как командир третьей роты, неосторожно заглянувший в бойницу, которая хорошо проектировалась на ходе сообщения, упал, убитый наповал.

– Ротного убило… – загудели солдаты, и слова пошли и влево, и вправо. Так моя рота решила, что убит я. Пожалели: «Царствие Небесное», «Все под Богом ходим…» и т.д.

На другой день, делая свой утренний обход, я почему-то пошёл с левого фланга, и встречал обалдевших людей. На моё «здорово», солдаты что-то бормотали себе под нос и смотрели криво в сторону.

Взял одного в переделку:

– Ты чего бормочешься, как бабка в курятнике?

– Свят… свят… рассыпься… пропади… – глянул тот мимо моего плеча. 

– Я тебе так всыплю, что сам рассыплешься, – не выдержал я и тряхнул его за плечо.

– Пошто вы меня трогаете ваше высокоблагородь – завопил тот, – ведь вы – мёртвые!

– Кто мёртвый? – не понял я.

– Вы, ваше высокоблагородь… Ещё со вчерашнего…

К разговору прислушивались ещё два солдата и унтер.

– Что он лопочет? – обратился  к ним.

Унтер первым начал отходить от шока, что ему по званию и полагалось, и объяснил.

– Да ведь я живой! Сами видите…

– А кто вас знает… Может, вы, ваше высокоблагородие, ещё с того свету какую проверку делаете… Мы люди тёмные, – укрылись они за самую удобную формулу. Дескать, что с тёмных спрашивать, «с миблизованных»…

– Може, вы охрану али пополнение теперь для того свету набираете…

Унтер глубокомысленно и начальнически помалкивал: лучше голоса не подавать, так как мёртвые и приведения больше по голосу, чем по лицу ориентируются.

Появился взводный и всё объяснил:

– Это, слава Богу, не нашего командира убило, а соседского…

– Ну, коли ошибка… – очухались они, – что это наш всамделешний командир, а не тогосветский, то ещё раз – слава Богу…

– Мы, ваше благородие, думали: как слово скажешь, так вы и заберёте нас на тот свет, а потому и шептали священные слова…

В конце недели немцы, подвезя свою артиллерию и соорганизовав огонь, начали такую бомбардировку, что стало тошно и за жизнь, и за войну, и за этих всемогущих немцев.

Противен такой противник, что не идёт на кулачки, а действует издалека, своей техникой.

У него тысяча восемьсот орудий, а у нас – сто пятьдесят. У него снарядов – сколько хочешь, а у нас – кот начихал. Нехватку покрываем телами и душами. А немец, зная наше положение, всё же долбит, без стыда и совести. И неужели он за это получит награду и славу?!  И Бог это допустит?..

Но… Опять оторвались от немца, с подвязанными котелками юркнули в темноту… А рассвело, и уже опять несётся песня про соловья и канареечку… Незлобивые души. Христолюбивое воинство.