Из книги Елены Семёновой
БЕЗ ХРИСТА или ПОРАБОЩЕНИЕ РАЗУМА

Что же представляли собой учебные заведения середины и второй половины века ХIХ, что вызывали они столь ожесточённую полемику? Обратимся к двум биографическим зарисовкам.

Семья философа Л.А. Тихомирова всегда была чужда революции. Несколько поколений его предков были священниками, отец – врачом. Дома все были далеки от политики, но, кроме дома, была - школа. О ней Лев Александрович свидетельствовал: «В так называемой «образованной» части общества давно возобладала идея чисто варварская, которая, не сознавая смысла просвещения, видит его лишь во внешних формах. Строили школы, размножали их и воображали, будто бы этим можно приобрести знания, хотя бы и учителя были невежды, и воспитанники ничего не делали. Это вместо того, чтобы поставить во главу угла принцип качества труда, достижения знания. Была бы вывеска, были бы цифры, значилось бы только, что у нас «всеобщее обучение» и десятки университетов. С таким пониманием образовательных задач можно было распространить только невежество, что и происходило сплошь и рядом. Выходили из школ самоуверенные полузнайки, не годившиеся ни для разумного социального строя, ни для умной государственной политики, ни для технического труда - ни для чего, кроме смут и революций».

Никогда, учась в гимназии, не слышал Тихомиров ни единого слова в защиту монархии. Но наоборот: в истории учили только, что периоды монархии есть время «реакций», а времена республики – эпоха «прогресса». То же было и в книгах. И уже в третьем классе зачитывался Лев Александрович «Русским словом», которое находил у родного дяди, монархиста и поклонника Каткова, преклонялся перед Писаревым, и к шестому классу стяжал вполне республиканские убеждения. Когда раздался выстрел Каракозова, это ни в ком не вызвало содрогания, кроме одного-единственного учителя, который заплакал, и над которым всё молодое шарлатанство, не знавшее сотой доли того, что знал он, постоянно подсмеивалось. И о слезах его ученики передавали друг другу с хохотом. Гимназисты развивались под влиянием Чернышевского и Добролюбова, свято веря, что мир развивается революциями, забывали детскую религиозность и приходили к материализму, который доходил подчас до полного кощунства, когда один из школьных товарищей Тихомирова, например, потихоньку выплёвывал причастие. А юный Лев Александрович ещё хотел верить в Бога, но уже знал от кого-то, что Бог якобы не прочен, и десяти лет рассуждал, кто же прав: Циммерман или Моисей, Бог или оказавшийся впоследствии вором «передовой» Караяни.  

Позже Тихомиров писал, анализируя пагубу школьно-университетского образования, обратившую учебные заведения в рассадники революции: «Думается, что и в современных взаимных жалобах семьи и школы основа недоразумений – в тусклости воспитательных идеалов, в неясности зачем жить, а стало быть, и к чему готовить. Какие-то пробелы в этом отношении были, конечно, и в древнерусском воспитании, иначе оно бы не рухнуло так легко под напором, в сущности, довольно жалких европейских влияний. О фальшивости идеалов школ XVIII века, думаю можно и не распространяться. Они отцветают, не успевши и расцвесть. Но у нас, в настоящее время, нечто едва ли не хуже. Тогда хотя ошибались, а мы даже и не ошибаемся, а просто ни во что не верим». И настаивал: «России был и остаётся нужен образованный человек, нужен был, нужен и теперь подвижник правды. Но это ничуть не значит, чтобы ей нужен был «интеллигент» со всеми его претензиями на господство в дезорганизованной им же стране».

Но именно таковых она и получала…

В отличие от семьи Тихомирова семейство Нилусов было охвачено духом своего времени, то есть материализмом и крайним либерализмом. Всё церковное презиралось. В таком направлении велось воспитание будущего ревнителя Православия. Бог дал ему пламенное и горячее сердце, и всю любовь его он разделил между старушкой няней, жившей круглый год в их имении, и самим родовым гнездом, называвшимся Золоторево.

Но по мере того как он рос, безбожное воспитание приносило свои плоды. На уроках Закона Божия он ловчил, из единиц не выходил. Однажды явился на исповедь безобразно пьяным. В IV классе гимназии на экзаменах, чувствуя свою неподготовленность, он дал обет пойти к «Троице-Сергию» и там перекреститься «обеими руками и ногами». Но обещание было забыто…

Таких примеров немало даёт нам наша мемуаристика и литература. Интересно в этом смысле письмо приходского священника М.П. Погодину: «Мы живём в такое время, когда нигилизм, материализм и разные другие заблуждения начали глубоко пускать свои корни в сердца молодых, ещё неопытных юношей, прельщающихся всякой новизной мнений, как бы модой платья. Зло начинает ныне стремительным потоком врываться даже в средние и низшие слои провинциального общества, благодаря более всего той подпольной литературе, которая проповедует мнимо-новые идеи и стремится к подрыву главных основ государства и семейной жизни, и тому, что щегольство нигилизмом ныне вошло в провинциях в моду, и, по мнению молодёжи, есть будто бы признак современности и образованности. Встретить вольнодумца в той или другой семье ныне стало делом очень обыкновенным: не только университеты и ученики высших классов гимназии, но даже ученики III, IV и V классов гимназии бредят новомодными идеями, схваченными ими с лету, и самоуверенно высказывают их своим сверстникам, во время каникул видясь с ними. Родители не знают, что делать с своими детьми, при виде их вольнодумства; начинают их вразумлять, как умеют, но слышат от них всегда один и тот же ответ: «Ты, батюшка, судишь обо всём по-своему, по-старинному: а наука говорит совсем не то, что натолковали тебе попы… ты – человек отсталый и не знаешь того, до чего дошёл прогресс, что открыла наука… возми-ка вот почитай эту книгу и увидишь тогда, что всё произошло само собой, при действии сил природы, что человек-то вовсе не сотворён из земли, а произошёл от обезьяны, что души-то вовсе никакой нет, а есть лишь мозг и нервы… Это всё положительно доказано и доказано наукой». Что тут делать отцу, который часто сам учился на медные гроши! Читать книгу или продолжать своё вразумление? Но вразумлений сын и слышать не хочет, и всё твердит о своей книжке и науке. Остаётся читать книгу. Отец читает её, не понимает и задумывается: в книге действительно обо всём говорится не так, как он доселе думал о Боге, человеке и природе – главных предметах человеческого знания, и всё по-видимому подтверждается ссылкой на авторитетные науки. Он чувствует, что это несогласно с учением Веры, но не в силах спорить с сыном и разубедить его в том, что в этой книге много неправды. Что после этого остаётся делать? – молчать и скорбеть? Да. И отец точно молчит, избегает споров с сыном, и лишь изредка ему замечает, что не всякой-то книжке должно верить смело; а сын между тем думает, что он доказал отцу его отсталость и своё перед ним превосходство, и начинает ещё смелее высказывать в семье свои новомодные идеи, взятые напрокат, чтобы показать себя человеком современным. И зло своим чередом растёт и растёт в семье: от брата и сестра начинает кружиться, заражается его идеями, начинает толковать о свободном труде и своём собственном куске хлеба, свободе чувств и т.д. От сестры заражается другая, от этой другой её подруга и т.д. Молодёжь, служащая в разных провинциальных присутственных местах, состоящая преимущественно из недоучек, исключённых из низших учебных заведений, и всегда старающаяся казаться современной, если не передовой, с жадностью бросается на все новомодные иди, хватая их слету, с слуха, и рассеивает их в тех семьях, где принимают молодёжь… (…)

Таково у нас, в провинции, положение дела! Так легко здесь распространяются пагубные идеи нигилизма; стоит только появиться одному нигилисту, и около него как раз соберётся целое стадо. (…) Чем можно помочь горю? Скажут, церковной проповедью? Конечно, проповедь церковная всегда была и доселе есть первая обличительница нравственных недугов общества; но кто её слушает и кто ей внемлет, и в силах ли проповедник в провинции громить неверующих и вольнодумцев с церковной кафедры? Его слушают в церкви старые да малые, которым нужно говорить об истинах веры самым простым языком, приспособительно к их понятиям и их нравственным нуждам; молодёжь же, щеголяющая новомодными идеями, вовсе не ходит в церковь, или же является в неё только затем, чтобы себя показать и других посмотреть, и вы никогда не заставите её выслушать проповедь. (…)

За проповедью следует школа, как место воспитания детей и развития их смысла и нравственности; но здесь-то именно юноши и набираются новомодных идей, частью потому, что некоторые наставники не стыдятся и не боятся Бога высказывать детям свои собственные заблуждения, выдавая их за чистую истину, за последнее слово науки, и более всего потому, что тут-то юноши находят себе благоприятелей, снабжающих их книгами Фейербаха, Бюхнера, Циммермана, Молешота, и их последователей из наших писателей, кружащих головы молодёжи, тут-то они тайком читают эту подпольную литературу, оставаясь вне возможности проверить прочитанное со взглядами благонамеренных, и всё слепо принимают за истину.

Остаётся ещё наша литература; но духовной литературы дети не читают частью потому, что её нет в библиотеках светских учебных заведений, низших и средних, частью по предубеждению, а частью и по незнанию в том потребности, если бы и могли добывать книги духовного содержания где-либо; а светская литература в рассказах толкует больше о кошечках, собачках, охоте и т.п. мелочах, в повестях и романах толкует о житейских дрязгах и подчас о новомодных идеях, будто бы благодательных для человечества, но всего более и всего усерднее занимается описанием любовных похождений волокит и кокеток, - а в библиографическом отделе больше занимается руганью и насмешками над людьми религиозными, чем дельными разборами литературных произведений. А эти-то рассказы, повести, романы и критические обзоры Писарева и др. молодёжь и читает всего более и отсюда-то она ещё более набирается новомодных идей!..

Итак, дело плохо, зло усиливается, а остановить его распространение некому и нечем. Как же быть? Неужели сидеть всем сложа руки и ждать нехорошей развязки распространения ложных идей, как этого дождалась Франция с своими коммунами?»

Это письмо было написано М.П. Погодину в ответ на книгу последнего «Простая речь о мудрёных вещах», в которой он, профессор Московского университета, не понаслышке знающий о настроениях умов юношества, друг и соратник Пушкина, историк и мыслитель, старательно развенчал нигилистическое учение, его проводников и последователей.

«Наши философы, - писал Михаил Петрович, - нигилисты и прогрессисты суть, большей частью, недоучившиеся студенты и озлобленные семинаристы, или дилетанты-самоучки. Со всеми науками, искусствами, теориями, системами, политикой и всякой премудростью, они познакомились как будто из телеграмм. И, не дождавшись почты, пустились судить и рядить вкось и вкривь о всех великих задачах человеческой жизни, о всех важнейших вопросах государственного управления.

Друзья мои! Подождать бы вам почты: может быть, принесла бы она вам основания, более твёрдые и прочные!

Студенты, о которых упомянул выше, учились чему-нибудь и как-нибудь, но не имев терпения, не доучились ни до чего, и вышли на свободу.

Семинаристы, стесненные по своим училищам, во всех движениях ума, сердца и воли, но с изощрённой диалектикой, с искусством логического фехтования, кончив курс – срываются будто с цепи, по выражению профессора Перевощикова, и пускаются во вся тяжкая. Для них всё равно: доказывать бытие Бога или отвергать, и они начали отвергать те или другие общепринятые истины, потому что статьи такого рода ценились на ту пору выше на журнальной бирже. У кого способности были побойчее, - ну и пошла писать губерния, парафразируя новые книжки, французские и немецкие, как Белинский парафразировал Пушкина и Гоголя, а Добролюбов – Островского, распространяясь на доставляемые ими темы, с большим или меньшим талантом, большей или меньшей горечью и желчью, которые так пришлись по вкусу новому поколению.

(…)

До сих пор Герцен. Слова его относятся к учителям, а учеников, слушателей, прихвостней, попугаев, никогда не оберёшься, когда проповедуешь отрицание, сомнение, неудовольствие, когда становишься в оппозицию и предлагаешь протест, - и вот раздаются бесконечные отголоски по журналам и газетам, разносятся миазмы по губерниям и уездам, чем дальше, тем злокачественнее. Пагубное поветрие распространяется и собирается Панургово стадо. Молодёжь на распутьях заражается больше и больше нравственной оспой, скарлатиной, и даже холерой. Лекарей мало по призванию, или они боятся выступить на сцену, а если находятся какие незваные, то вгоняют болезнь внутрь, или увеличивают, усердствуют не по разуму.

(…)

Религии для них не существует. Небо очищено, мы свели оттуда Бога, восклицает один из модных философов, и за ним повторяют несчастные юноши… (…)

Посмотрите на себя: кто вы такие? Что вы? Где учились? Что читали? Как провели жизнь? Что сделали до сих пор? Что испытали? Что имеете за собой в нравственном, умственном смысле? Укажите мне какую-нибудь новую мысль о науке, искусстве, человеке, государстве, политике, даже у своих учителей: Белинского, Чернышевского, Писарева, - споры прикровенные с бутошниками, возражения квартальным надзирателям и негодование на частных приставов; в той или иной форме, вот и всё. (…)

Мольеров мещанин во дворянстве очень смешон: он услаждается своим новым положением, прикидываясь равнодушным, - задаёт высшие тоны, стараясь быть естественным, - но ему неловко, из-под лайковых белых перчаток так и высказываются немытые, заскорузлые руки. Так и наши семинаристы, начитавшись французских газет и немецких книжек, представляют себя не только прогрессистами, но и радикалами, - им кажется, что чёрт им не брат, или лучше брат, а внутренно они неключимые рабы и прирождённые деспоты, что явствует из их собственных словопрений».

Дилетанты-недоучки образца Писаревых и Добролюбовых, сделавшиеся «учителями» молодого поколения, были кроме прочего всего лишь ничтожными попугаями, за неимением ни единой собственной оригинальной мысли повторяющими напевы, насвистанные западными «мудрецами»: Штирнером, Фохтом, Ницше… Эти «мудрецы» в ХlХ заняли для многих русских юношей и барышень место Библии, русской литературы и даже любовных романов. Одна такая барышня, происходившая из благородной фамилии, вспоминала, что вшила в обложку молитвослова сочинения Ницше и читала их во время церковных служб, на которые вынуждена была ходить по семейной традиции…

Что же проповедовали «мудрецы» нашим несчастным отрокам? Приведём для примера несколько цитат из, так сказать, основоположников.

«Каждый человек есть ближний только самого себя» (Фохт и Штирнер)

«Общий итог разумного права следующий: выше всего люби себя» (Гоббс и Штирнер)

«Служение нашему Я есть единственная разумная и честная религия» (Штирнер)

«Не ищите свободы, ищите себя самих, станьте эгоистами; путь каждый из вас станет всемогущим «я»…

Я сам решаю, имею ли я на что-нибудь право; вне меня нет никакого права… Я… сам создаю себе цену и сам назначаю её…

Эгоисту принадлежит весь мир, ибо эгоист не принадлежит и не подчиняется никакой власти в мире… Наслаждение жизнью – вот цель жизни… Каков человек, таково и его отношение ко всему. «Как ты глядишь на мир, так и он глядит на тебя…»

Вывод, который я делаю, следующий: не человек мера всему, а «я» - эта мера…» (Штирнер)

«Ницше, - писал И.А. Ильин, – определяет весь комплекс религиозных понятии (Бог, душа, добродетель, грех, тот свет, истина, вечная жизнь) как «ложь, проистекающую из дурных инстинктов больных и глубоко порочных натур». Он без устали превозносит нигилизм, т.е. принципиальное отрицание всего и вся, а также безбожие. «Христианское понятие Бога» для него «одно из самых продажных понятий о Боге из когда-либо существовавших на земле». В понятии «Бог» он видел весь вред и всю отраву, всю смертельную враждебность по отношению к жизни, «соединенные в ужасающем единстве». Всё христианство для него не более чем «побасенка о чудотворцах и спасителях». С отвращением относился он к христианству, со «смертельной ненавистью» и называл «все понятия церкви» «самым злонамеренным фальшивомонетничеством из всех существовавших на земле», а «самого священника» - «паразитом опаснейшего свойства, настоящим ядовитым пауком жизни…» Он восклицает: «Впереди богохульники, аморальные типы, лица, пользующиеся правом свободного передвижения и повсеместного проживания, цирковые артисты, евреи, игроки – собственно, все самые дискредитированные людские классы».

То, за что он ратует и что превозносит – это прежде всего «цинизм», бесстыдство, которое он называет «самым высоким», чего можно достичь на земле». Он будит в человеке бестию, «своенравного» зверя, которого надо разнуздать; он жаждет «человека-дикаря», «человека злого» с «ликующей нижней частью живота»; он хочет «жестокости» и «прямого зверства», «потрясающе бурного, дикого потока, несущегося из души». «Нет ничего великого в том,  - говорит он, - в чём отсутствует великое преступление». «В каждом из нас сидит варвар и дикий зверь». И превозносимый им нигилизм он считает не одним лишь своего рода наблюдением, не чистой теорией, а «отрицанием деяния», т.е. везде надо «приложить руку к разрушению», отсюда у него проявляется «наслаждение от уничтожения самого благородного».

К раскрепощению варвара, зверя в себе звали своих слепых последователей безумные «учителя». Воистину прав был И.С. Аксаков, предупреждавший: «Совлекший с себя образ Божий, неминуемо возалчет о зверином»…