Георгий Тараторкин родился в Ленинграде. В 1966 году окончил студию при местном ТЮЗе, до 1974 играл в ТЮЗе ведущие роли в большинстве спектаклей. В 1968-м начал сниматься в кино (первый фильм – «Софья Перовская»). К 1970-му на экраны выходит фильм «Преступление и наказание» по роману Ф. М. Достоевского, в котором Георгий Тараторкин создал образ Родиона Раскольникова, он же воплотил его в одноимённом спектакле, поставленном в театре имени Моссовета. В этом театре актёр и режиссёр и поныне продолжает работать, поражая зрителя тонкой и психологичной игрой в спектаклях «Не будите мадам» по Ж. Аную и «Серебряный век» по М. Рощину.

– Георгий Георгиевич, Ваше имя в народе, как говорится, «на слуху». И не только. Вас зритель знает по нынешним работам в театре, а театральная общественность – как президента фестиваля «Золотая маска». Казалось бы, кого, как не вас, должны приглашать телевизионщики на свои ток-шоу. Однако что-то я не вижу Тараторкина на этих «посиделках». Ваши коллеги, например, пиаром не гнушаются.

Сцена из спектакля «Версия» в театре имени Моссовета © РИА «Новости» / Владимир Первенцев.

– Да, меня приглашают, и частенько. Но я говорю: «Вы знаете, я не могу в вашем шоу участвовать. Не сочтите за высокомерие, а просто стыдно. Мне неловко за произносимые слова, за которыми ничего не следует». Наше время отличается говорливостью, и даже не этим (слишком изящно сказано), а болтливостью, когда всё уже произнесено, а продолжаем талдычить одну и ту же тезу: «Мы должны изменить ситуацию к лучшему». Иначе говоря, сказанное выдаётся за поступок. В народе это называется «пустым звуком».

– Однако у общества пока остаётся резерв для исправления ситуации, когда слово и дело были бы неотделимы.

– Безусловно, резерв есть. Он прежде всего основан на поиске сохранившихся возможностей. Начинать надо с самого элементарного: попробовать не врать и не воровать. И не убивать.

– У Достоевского Раскольников тоже убивает. Но роман – не детектив. Писатель вовлекает нас, читателя, в глубины человеческой души.

– Казалось бы, Родион убийца, а душа за него болит, наполняется искренним переживанием, немыслимой степенью сострадания. Конечно же, это не оправдание того, что он совершил. С другой стороны, замечательно, что человек ощущает в себе некий потенциал и хотел бы реализоваться. Вполне нормальное желание, тем более молодого человека, которому 23 года. И в ту же секунду спрашивает себя: как он вынужден будет существовать в сложившемся миропорядке? Ведь его желание неосуществимо. И тогда, естественно, мысль его идёт дальше, он становится рабом этой мысли, он притягивает авторитеты к мотивации своих размышлений. И совершает то, как Родион сам говорит: «Я же только попробовать ходил». Более того, он прекрасно понимает: «Я не старуху убил, я себя убил».

– Признание его страшнее, чем убийство старухи.

– Конечно. Мне представляется, подобные мощные по силе обобщения – удел гениальных художников. Ведь вот как душа болит за Гамлета! При том что мы однозначно относимся к убийству, и тот, кто вызывает нас на серьёзные размышления и восхищение, с кем мы солидаризируемся во взглядах, тот человек по имени Гамлет совершил, если не ошибаюсь, шесть убийств. Он убил Клавдия («сукин сын, так ему и надо!»), он убил прекрасного парня Лаэрта, у которого серьёзное чувство за честь сестры. Он убил Полония…

– Случайно.

На съёмках фильма, посвященного жизни Карла Маркса © РИА «Новости» / Владимир Первенцев.

– Но готовность к убийству была! Он убил Розенкранца и Гильденстерна, причём с подлогом, с подменой письма. И, по сути дела, он убил Офелию. Но тогда возникает вопрос: почему он убил этих людей? Почему он, восставший против крови, сам оказался по уши в крови? Эти потрясающие загадки, рождаемые гениальными писателями, – предмет нашего духовного властвования. Как бы то ни было, но душа болеть обязана. Иначе мы превратимся в толпу, которой легко управлять.

– Государство очерчивает жизнедеятельность индивидуума рамками закона. Нарушил его – наказывать по такой-то статье. А всё остальное – мотивы преступления, эмоции – его мало волнуют.

– Я отнюдь не политизируемый человек. Но считаю, не всякие деяния должны быть тюремно наказуемы. Тюремное заключение отнюдь не меняет человека в позитивную сторону. Отнюдь. Чаще наоборот. Возникает не просто ощущение, а сознание того, что в государственном устройстве есть какие-то несовершенства. Когда в обществе наступает момент очевидных перемен, то осознаёшь, насколько это чрезвычайно ответственное дело – совершать их. Следовательно, поначалу надо определить, что должно, а что не должно меняться, что, не дай Бог, не должно быть разрушено. Мы иногда под разнообразными словесными соусами возвращаем то, что сами порушили.

– Но согласитесь, то, что происходило с культурой в эпоху перестройки, – о духовном единении народа и власти не было и речи. Опорой этого союза, как мы знаем по истории России, была соборность – характерная черта. Она, пусть в различных формах, имела ярко выраженное стремление к общению.

– Если говорить о советском времени, в котором мы с вами жили, то несмотря на все его сложности, это были годы общения. Сейчас на него большой дефицит. Мы справились с дефицитом товаров, но испытываем дефицит общения, понимания, способности не только слушать, но и слышать. Особенно не хватает сострадания. А ведь это чувство в наших генах заложено.

– Есть общечеловеческие ценности: любовь, семья, дети. Мы же становимся свидетелями того, как любовь утрачивает изначальный чувственный смысл и нередко подменяется «заняться любовью», в семьях нет крепкого союза, гармонии, взрослые повально заняты поисками средств существования. Поэтому и дети наши заброшенные, сирые умом и без сочувствия к страданиям близкого ему человека.

– Когда-то говорилось, да и сейчас говорится: семья – это основа государства. Но для того чтобы она жила по желаемым законам общения, должны быть социальные условия, которые позволяли бы людям полноценно уделять внимание семье. А поскольку человек не защищён ни социально, ни финансово, то о какой крепости семьи может идти речь?

– Станиславскому принадлежит крылатая фраза: «Театр начинается с вешалки»… А чем, Георгий Георгиевич, он заканчивается?

Кадр из фильма «Преступление и наказание» © РИА «Новости».

– «Заканчивается» – это не тот глагол. «Как слово наше отзовётся»? Впечатлением. И не просто впечатлением, а той работой души, которая происходит во время спектакля. Для меня дорогим моментом является встреча с человеком, пришедшим в театр в качестве зрителя. Если происходящее на сцене достойно его сознательного, нервного и эмоционального отклика, вот тогда для него это будет встречей с самим собой. В наше время, замороченное множеством проблем, такая встреча – большая редкость. Она ведь может быть и дискомфортной. Если по-честному. Помните, у Шекспира? «Ты обратил глаза зрачками в душу». Поэтому так велика степень ответственности театра за эту встречу со зрителем. Единожды солгавши, кто тебе поверит? Нельзя от имени театра лгать! Иногда человек идёт в театр в ожидании спасительной встречи, ибо он в достаточной степени одинок. Ему кажется, что его сокровенные мысли вряд ли будут кому-то интересны, а тем более, найдётся ли такой собеседник, который их разделит и подарит желаемый ответ. Люди ходят в театр по разной причине. Значит, и театр должен быть разнообразен. Но!.. русский актёр Щепкин однажды сказал: «Театр не забава, а великое, серьёзное дело». Даже, казалось бы, в самом легкомысленном жанре – водевиле, в чём угодно. Но всё равно это серьёзное, ответственное дело – по вкусу, по смыслу. Смысл может быть транслирован самым неожиданным образом: жанром, сценическим решением и т. д.

– Иначе говоря, интерпретацией – очень удобный термин для критика, который благосклонно относится к экспериментам театра, посмевшего покуситься на классику, причём нередко в жёсткой форме. «Я так вижу», – говорит в ответ режиссёр.

– Всякая так называемая «интерпретация» предполагает сначала постижение материала и вскрытие его, обнаружение намерений автора, тем более когда это Шекспир, Гоголь, Чехов, Горький и нынешние серьёзные авторы. И тогда, пройдя этот путь авторской тревоги, надежды, отчаяния, наконец обнаружив, что не даёт тебе покоя в этом материале, вскрытом, как мне кажется, честно, с попыткой поиска намерений автора, ты можешь позволить себе искать новую театральную форму. С надеждой, что она вызовет отклик. Какое было совершенство эзоповского языка в советское время в театральном искусстве! Да, существовали комиссии, приёмки, следили за текстами. У кого-то спектакль вызывал неожиданные, подчас болезненные ассоциации. Всё это было. Но как потрясающе общались сцена и зритель! Есть сюжет пьесы, есть взаимоотношения персонажей. Но всё это подчинено некоему человеческому, извините за атавизм, гражданскому намерению создателей. И эти намерения всегда транслировались. Зритель всегда понимал, о чём идёт речь. Программа Райкина, спектакли Товстоногова, Любимова, Эфроса – всегда были «под контролем». Кому-то их работы были близки, кому-то менее, но ты всегда понимал, что Анатолий Васильевич Эфрос хочет тебе сказать, к какому разговору он тебя приглашает.

– Мне лично повезло видеть и слышать спектакли, в которых играли выдающиеся мастера МХАТа, Малого театра. Но такова жизнь: ностальгические чувства были, есть и будут у любого поколения. При этом незыблемыми должны оставаться принципы и идеалы, на которых держится общество. В телепередаче «Линия жизни» вы привели слова русского историка Василия Ключевского: «Закономерности исторических событий обратно пропорциональны духовности». На ваш взгляд, каковы сегодня эти соотношения?

Церемония вручения премии «Золотая маска». Фото ИТАР-ТАСС.

– Эта удивительная мысль Ключевского бесконечно справедлива и вселяет подлинную тревогу. Мне представляется многое приблизительным. К сожалению. Или, как говорят ребятишки, «понарошку».

– Или модное словечко-сорняк «как бы».

– То же самое. Вот это ощущение приблизительности доминирует в духовной жизни: приблизительно понимаем, приблизительно любим, приблизительно чувствуем. Всё приблизительно! Если говорить о театре, то вроде бы сюжет пьесы обеспечивает какое-то к нему внимание. А всё остальное может быть приблизительным. Но в итоге выигрывают те, кто сосредоточенно погружается в материал, имея, как говорили, «порог боли», страдания, сострадания, надежды.

– Георгий Георгиевич, первой Вашей работой был ленинградский ТЮЗ. Вы стали осветителем сцены. Мне это близко, так как сам в юности начинал с этой специальности. Свет без театра – не театр. Но видимо, театру не менее важно и другое: покидая зрительный зал, человек обретает в своей душе свет.

– Истинный свет! Он зажигается, когда, как вольтова дуга, смыкаются две составляющих: сцена и зритель. Причём зритель может быть разный и непростой. Что удивительно: театр обратил человека в его ассоциативный, личный, сокровенный ряд, спровоцированный происходящим на сцене. Но уже за парадным подъездом он испытывает благодарность: его посчитали за человека! Он обнаружил в себе то, что давно не было востребовано. А ведь если не востребовано сегодня, завтра, послезавтра – оно может и погаснуть.

– Поэтому мы пожелаем всем зрителям: да будет свет!

– Да будет свет!