Меню сайта
Категории раздела
| Страницы русской прозы [140] |
| Современная проза [72] |
| Страницы русской прозы [140] |
| Современная проза [72] |
Как обычно в последние два месяца, он поудобнее угнездился на ступеньках лестницы: подсунул под себя кусок картона, чтобы не пристыть на октябрьском ветерке, и привалился к прутьям железной ограды так, чтобы они не резали спину.
Напротив высилась громада железнодорожного вокзала с пухлой желтой звездой на вершине пика. Здание очень походило на могильный памятник, какие часто устанавливались на кладбищах сорок-пятьдесят лет назад.
Он был уверен, что архитектор, когда проектировал вокзал, умышленно придал ему вид памятника, чтобы подсказать суетящимся, словно черви, людям: не таскайтесь очертя голову по белому свету, не ищите новых переживаний, все равно они окончатся могилой. Порой и ему было жаль бегающих в чреве вокзала людей с их неугомонной жаждой переезда. Куда несутся? Чего ищут? Слепые…
Подолгу, особенно когда ему надоедало мельтешение человеческих ног, снующих вверх-вниз по лестнице, он рассматривал вокзальную звезду. От вида сбоку в глаза бросалась ее выпухлость. Порой она напоминала ему жабу на игле с разбросанными в разные стороны лапами.
Впрочем, вокзал и звезда виделись ему по настроению. Иногда, после бутылки-другой, чудилось, что звезда странным образом отрывается от пика и одна-одинешенька зависает в небе, грустно поблескивая гранями в лучах тоскующего солнца. Никому не нужная, даже лишняя, как он сам. Про себя он давно окрестил ее «полярной звездой», только вот никак не мог придумать, кому же она путь указует? Пассажирам поездов? Путь их жизни? Это пошло…
Вслух милостыни у людей он никогда не просил. Просто садился на ступени, бросал рядом фуражку, купленную у пьяного взрызг солдата за бутылку водки, и, замерев, ждал. Люди жалели, бросали в шапку по-разному: кто железные рубли, кто бумажные сотни, полутысячи. Попадались добряки: подкидывали тысячные. «Бумажки» он сразу прятал в карман, чтобы порыв ветра не унес их, и чтоб люди не сосчитали, сколько милостыни набегает. В уме всякий раз запоминалась накопившаяся сумма. Как только она, наконец, доползала до заветной цифры, он, позабыв про фуражку, вскакивал, вприпрыжку сбегал по лестнице к ближнему привокзальному киоску. Терпеливо ждал, сглатывая слюну, пока продавщица брезгливо пересчитает его деньги и даст бутылку водки. Подгнившими зубами, руки сильно тряслись, немедля откупоривал пробку, на одном выдохе вполовину опорожнял бутылку. Мир вокруг разом преображался. Он начинал ощущать себя серединой, вокруг которой вертится весь белый свет. Воочию видел незаметные для трезвых нити, которые соединяют случайных прохожих. Даже мимолетный взгляд, жест или едва заметное изменение походки говорили о многом. Люди влюблялись и ненавидели, злобствовали и прощали, крали и дарили в один краткий миг случайной встречи. Без единого слова! Он негодовал на подлецов, жалел тихих и скромных, любовался красивыми и гордыми. Пьяным он превращался в провидца, поэта и философа. Порой бормотал нескладные вирши собственного пошиба:
- Не осталось ничего! От того,
Что зовут Царем Природы.
Только жалкие уроды,
Как мазут, липко по земле ползут…
И тут… капут…
У него была благодарная слушальница Лайка – бурошерстая дворняга, порой набегавшая за куском хлеба или колбасы. Она смирно заглядывала ему в рот и уясняла, что человек пришел в этот мир озлобленным, пришел готовым преступником. А как же иначе, вопрошал он, и сам же отвечал. Адам с Евой жили в раю. Там были вечные и нетленные Красота и Покой. Когда же Бог, пусть даже и справедливо, сбросил их наземь, они увидели вокруг сплошные трудности. Тут, хочешь - не хочешь, а озлобишься на весь мир. А уж озлобленный человек – это готовый преступник. Ему только повод дай, он тут же преступление сотворит. Адам для своего обустройства на земле столько дров наломал в прямом и переносном смысле. Принялся дома, заводы, бомбы строить. Вот и выросли все его последыши, весь род человеческий, сплошь из преступников. Ведь как получается! Лишь только у человека появляется какая-нибудь цель земная, пусть самая пустячная, пусть просто что-нибудь купить, он тут же преступником и делается. А вот он – бомж, ему ничего ни от кого не надо. Хватит самой малости, что люди дадут по доброй воле. Не надо ни чинов, ни рангов, ни капиталов. Он-то и есть первый божий, то бишь бомжий человек.
Он удовлетворенно всхрюкнул от столь складного хода мыслей. Пусть люди бегают, суетятся сороконожками… туда-сюда… пусть туфли изнашивают…
Милиция, которая расположилась в ближнем к мосту здании типографии, в конце концов, махнула на него рукой. Вначале его пару раз забирали, угрожали, что отправят куда следует… Даже попытались было где-нибудь пристроить, чтобы глаз не мозолил и отчетность не портил. Но такого грязнуху ни одно заведение на свой баланс ставить не хотело. На следующий день как ни в чем не бывало он вновь усаживался на завоеванное место.
Сегодня он привычно бросил возле себя фуражку и устало смежил веки. Знал: еще не время для подаяний. Когда народ повалит на работу, тогда и деньги полетят в фуражку. Редкие прохожие грузно проходили мимо с чемоданами, спешили на вокзал. Шаркали подошвами обуви, переговаривались со спутниками.
Особый стук этих каблучков он услышал издалека. Почувствовал неодолимое желание вскочить и убежать. Но сдержался. Неравномерный звон от железных подковок, частый вначале, все более замедлялся и скоро прекратился. Слышался лишь шелест подошв, словно кто-то подкрадывался к нему на цыпочках. Вскоре шум прекратился вовсе. Он почувствовал, кто-то стоит рядом, напряженно его рассматривает. Нехотя открыл глаза… Дочь! Вся в коже – длинном плаще, шляпе, сапогах, она расширившимися от ужаса глазами смотрела на отца. Узнала, несмотря на его свалявшийся вид, - мохнатую бороду, лопатой закрывавшую лицо, фуфайку, кирзачи. Никто из бывших сослуживцев его не признавал, хотя не раз проходили мимо. А дочь почувствовала…
Несколько мгновений они неотрывно смотрели друг на друга. Дочь, сдерживая готовый вырваться крик, поднесла нежную ладошку с перламутровым маникюром ко рту.
Он тут же опустил глаза. Видел только черные сапоги и полы черного плаща из мягкой, тонко выделанной кожи. «Богато живет», - мелькнула мысль.
Рядом с дочерью стояла малышка лет двух в ладном комбинезончике из плащевки. Она попятилась от страшного старика и юркнула за маму. «Вот так, - опять мелькнуло у него. – Я уже дед… Бабай…».
Наконец дочь, опомнившись, подхватила малышку на руки и без оглядки бросилась бежать вниз по лестнице. Рискуя упасть, она пронеслась по ступенькам, повернула вправо, скрылась за киосками.
____________________________
Казалось, жизнь Вадима протечет, как у всех порядочных людей, без особых поворотов. Кандидат наук, старший научный сотрудник в НИИ. Химию знал как свои пять пальцев. По общему признанию, мог сделать из дерьма конфетку. За это его уважали, давали премии, путевки. Женился он, тридцатилетний мужик, на молоденькой бухгалтерше, присланной по распределению из техникума в институт. Девушка была на загляденье: искрометные карие глаза с голубыми белками на бледном лице, иссиня-черные пряди волос, животрепещущая стать и походка привораживали, разжигали мужчин через мгновение. В ней чувствовалась какая-то жутковатость. Как у прекрасного, но ядовитого цветка. Словом, бухгалтерша свела Вадима с ума. Он начал ухаживать и сразу оказался избранным из многочисленных поклонников. Чем уж он ей приглянулся, неизвестно, ведь среди претендентов были не менее титулованные сотрудники и даже начальники. Но она, все подрассчитав и взвесив, сама предложила Вадиму на ней жениться. Разумеется, Вадим был в восторге, - кто же откажется от такой красоты. В первые годы Вадим был счастлив: семейные хлопоты, рождение дочери. Но со временем он приметил, что часто мужики глазеют на его жену не без взаимности. Это открытие так поразили Вадима, что как-то после новогоднего вечера в институте, где жена в танцах шла нарасхват, после того, как она на час исчезла вместе с одним гладкоречивым и перспективным начальником лаборатории, он зашел в свою лабораторную комнату, налил и залпом жахнул полстакана спирта без закуски. Голова приятно пошла кругом. Вадим тут же завалился спать на диван.
На следующий день вышел первый крупный скандал. Жена наскакивала, допытывалась, где он «прошлялся всю ночь». В ответ услышала, что она «сучка подколодная», что «таких надо вешать на фонарях бесстыжими ногами вверх». Мать Вадима, жившая с ними, лишь в ужасе смотрела на обоих.
И пошла по семье трещина во всем: в дележе денег, в проведении отпуска или выходных, в воспитании дочери. Он все чаще втихую потягивал дармовой спирт, предназначенный для научных работ, приходил домой под сильным хмельком. Жена все чаще задерживалась на работе, готовя «очередной бухотчет».
Только взрослеющая дочь скрепляла семейные половинки от окончательного развала. В отличие от матери она никогда не укоряла подвыпившего отца. Более того, старалась не замечать этого вовсе. Рассказывала ему о своих школьных делах, просила помочь разобраться по математике или химии. Вадиму самому становилось стыдно своей пьяности. Он по нескольку дней крепился, становился примерным отцом. Но потом вновь срывался, увидев в очередной раз в коридоре жену, болтающую с кем-либо их охочего до баб начальства.
Когда наступили годы всеобщего распада, рухнул их институт. Мощный научный комплекс остался без копейки. В течение нескольких месяцев сотрудники разбежались в поисках работы. Вадим вначале допил остатки денег, снятых со сберкнижки, чтобы этого не сделала за него инфляция, а затем устроился грузчиком в продуктовый магазин. В семье состоялся последний скандал. Жена, к тому времени работавшая главбухом в частной торговой фирме, заявила, что не намерена гробить свою жизнь вместе с босяком-алкашом и в силах устроить себе и Катерине благополучное будущее. Собрала вещи и, хлопнув дверью, увела с собой ревущую дочь-десятиклассницу.
Вадим остался вдвоем с матерью в просторном доме на Дар-горе. Вскоре он узнал, что жена вышла замуж за хозяина фирмы. Чуть позже ему рассказали, что дочь сразу после школы стала жить с одним очень богатым молодым бизнесменом. Будто была очень счастлива.
Оба грузчика, новые коллеги Вадима, выглядели как «двое из ларца, одинаковых с лица»: багровые, сморщенные раньше времени физиономии, иссохшие, чуть скрюченные фигуры. Вадим, их одногодок, пришелся ко двору. Втроем они заключили с директрисой, пышногрудой крашеной блондинкой с бриллиантами в ушах, как объявил Вадим, «генеральное соглашение»: каждый вечер в счет зарплаты на троих им выдают по льготной цене две бутылки водки и на закуску консервы. Иногда они умудрялись умыкнуть у зазевавшихся продавцов еще бутылочку. Окончание трудового дня пышно, с песнопениями отмечали у Вадима.
Так и закувыркалась день за днем его жизнь. Вадим все реже брился, все реже мылся-гладился и надевал свежее белье. Как звери протаптывают дорогу к водопою, так и он проторил тропу из дома к магазину. Постепенно все его помыслы и стремления сосредоточились на нем.
Мать его была существом безропотным, незаметным. Годы жила рядом, но как бы ее и не было. Присутствие матери замечалось лишь в неповторимом порядке в самом доме. Крестьянская душа требовала строгого уложения, и старушка изо всех сил его поддерживала: мыла, чистила, сушила, гладила, стряпала. И все без особого шума. Когда начались скандалы в семье, она осталась в стороне. Считала их размолвки делом житейским: перебесятся, и все уляжется. Лишь с внучкой Катюшей вела тихие беседы о правде и красоте Божьей, о людях – детях Божьих.
Развод Вадима с женой мать восприняла как удар грома. Несколько дней почти не выходила из своей комнатки. Подолгу молилась, простаивая перед иконой Божьей Матери. Что вымаливала мать, осталось загадкой. Неожиданно ее хватил паралич. Отнялась нога, покосоротилось лицо. Вадим поначалу испугался, вызвал врача. Тот, осмотрев старушку, вздохнул, выписал лекарств и посоветовал обеспечить ей полный покой.
Вадим исполнил желание врача в буквальном смысле. Лишь по утрам, протрезвев, он вспоминал о матери, приносил остатки еды с вечернего стола: консервы, колбасу, сыр, кусочки хлеба. Помявшись рядом с кроватью, виновато отводя глаза в сторону, спрашивал:
- Ну, как?
Мать утвердительно кивала в ответ, мол, все хорошо. Он спешно выносил туалетный горшок, на который мать сползала по нужде. На том его сыновьи обязанности заканчивались до следующего утреннего протрезвления.
Так прошло года два. За это время он лишь несколько раз сменил ей постельное белье. Не утруждая себя стиркой, старое выбрасывал, застилал новое до тех пор, пока оно было в шкафу. Когда кончилось, махнул рукой и на эту обязанность. В комнате матери накопились грязь, беспорядок, вонь, как, впрочем, и во всем доме. В последнее время по утрам он все реже спрашивал ее о здоровье, хотя она всякий раз оживлялась при его появлении. Но, оставшись наедине с собой, она подолгу смотрела на запылившуюся икону в углу, беззвучно шевелила непослушными губами. Из-под белесых ресниц по изрытому морщинами лицу и вискам одна за другой начинали струиться слезы…
Умерла она также тихо, как и жила, словно догорела и угасла свеча. Проронила напоследок:
- Спаси, Господи, сына моего.
Смерть матери на Вадима не произвела особого впечатления. С похмелья страшно болела голова. Возникшие заботы о похоронах поглотили остатки горестных раздумий. Сумасшедших денег на то, чтобы все совершить, как положено, не нашлось. Впрочем, денег не было никаких. Пришлось срочно распродавать мебель. Тут же заявились какие-то дружки его дружков с покупателями. Он не торговался. Взял за стенку, мягкую мебель, кухонный гарнитур, телевизор столько, чтобы хватило на похороны и долгие поминки, которые он вознамерился устроить.
На кладбище, как назло, не оказалось памятника с православным крестом. «Мертвые сраму не имут», - махнул рукой Вадим и взял краснозвездный. Лишь в тот момент, когда он на краю могилы поцеловал мать в холодный лоб, ему стало страшно. Мелькнула мысль, что следующим должен быть он. Представилось: он лежит в заколоченном гробу, в котором так же душно и вонюче, как было у матери в комнате. В тот же миг вся ее комната почудилась ему большим гробом, в котором душно, темно и лишь один угол освещается тусклой свечкой. Оттуда смотрит на него с иконы лик матери. А в это время по крышке ударяют комья земли. Удары все тише и тише.
На поминках, которые по его просьбе организовали невесть откуда взявшиеся старушки, он много пил. Все время чудились удары комьев земли о крышку гроба. Бом! Бом! Все время было душно и страшно. Казалось, вот-вот войдет мать с грозой в глазах.
Несколько раз он порывался ехать на кладбище, но его усмиряли дружки, наливали, наливали…
Он беспробудно пил на следующий день, потом на третий… Одних незнакомых людей сменяли другие, все пили за упокой души его матери. Откуда-то появились цыгане. Они были очень добры. Принесли ящик водки, пели под гитару свои заунывные песни так, что душу выворачивало на изнанку. Он плакал, клялся им в любви до гроба, приглашал чувствовать себя как дома. Они благодарили и следовали его приглашениям. Скоро в доме, в каждой комнате, расположились разлюбезные ему цыгане. В долгу они не остались. Угощали его и друзей водкой с закусками.
Для Вадима смешались дни и ночи. Не было различия в завтраках и обедах, был непрерывный ужин, песни и пляски.
Их старейшина, тучный бородач Оглы, стал закадычным другом Вадима. Он часто сетовал, что им, несчастным цыганам, некуда приткнуться, нигде их не любят, отовсюду гонят вместе с малыми детьми. Доводил своими жалобами Вадима до слез. Тот рвал на себе рубаху и клялся, что его дом – их дом, пусть живут хоть вечно. Оглы лез обниматься с названным братом. Как-то в порыве таких лобзаний Оглы сказал, что хочет заплатить за постой. Дал какую-то бумажку на подпись и пообещал кучу денег. Вадим не глядя, подмахнул…
Тут же перед ним появился ящик водки. Словно на голову свалился. И снова пошла гулянка, снова – друзья и цыгане, снова пели и плясали до упаду.
Когда из последней бутылки выпала последняя капля, цыгане вдруг охладели к своему благодетелю. Более того, вовсю расхозяйничались в его доме. Развязали свои безразмерные баулы, повытаскивали одежду, утварь, разбросали ковры. Заполонили все пять комнат. С протрезвевшим Вадимом никто не разговаривал. Помыкался он, пораженный, по комнатам. Встретив брата-старейшину Оглы, попробовал пошутить:
- Что это твои люди со мной не разговаривают, на вопросы не отвечают? Прямо как хозяева неприветливые…
Бородач ответил, как отрезал:
- А мы и есть хозяева дома.
И показал дарственную за Вадимовой подписью, уже заверенную нотариусом, на передачу дома семье Оглы. Вадим в гневе закричал:
- А как же я? А я кто?
- А ты – бомж. У тебя документов никаких нет. Тебя нет!
Вадим бросился к шкафчику, где хранились документы. Пусто! Попытался он возникнуть, обвинить цыган в мошенничестве. Но Вадима быстро укоротили. Три дюжих цыгана просто вышибли его за калитку двора и пригрозили удушить, сжечь, а пепел развеять, если удумает куда жаловаться.
С час кружил возбужденный Вадим вокруг двора. Бесился еще больше оттого, что цыганята, дразня, смеялись и выказывали ему из окон дули. Порывался Вадим бежать к участковому. Но как вспомнил, что совсем недавно во хмелю из-за калитки поливал его ни за что отборными матюгами, так и раздумал. Идти в мэрию? Кому он нужен без имени, что там сделают для свалявшегося выпивохи? Таких сейчас на каждом углу как собак нерезаных…
Его гнев начал иссякать и пропадать, как вода в песке. Главное, в глубине души ему не хотелось самому возвращаться обратно в дом. Боялся остаться там наедине… с матерью, был уверен, она непременно вернется за ним.
Опустошенный, обессиленный, не зная зачем, добрел он до вокзала. Присел на ступеньки лестницы железнодорожного моста. Прислонился к ограде и первый раз взглянул на звезду над волгоградским вокзалом. Кто-то из прохожих сунул в вялую руку сотенную купюру. Вадим долго и тупо ее рассматривал. Потом протянул руку вновь…
Когда набралась нужная сумма, он резво побежал к ближайшему киоску…
___________________________
| |
|
| |
| Просмотров: 487 | |