Страницы русской прозы [140] |
Современная проза [72] |
...И построят гламурный город, чужой, не русский, не казачий ─ стеклянно-высокий, с подземельями для машин, с ресторанами и гостиницами, вокруг которых будет крутиться много-много женщин, в дорогих номерах будут селиться богатые гости (всё больше иностранцы), начисто исчезнет существовавшая сельская домашность, родной приют. И никто не будет помнить, в какой стороне, в каком углу стояли дома великих, значительных и именитых кубанцев, генералов и офицеров, защищавших южные рубежи в Кавказской войне... Вспоминая старину, легкие стрекотухи будут в лощенных журналах помещать фотографию облика Екатеринодара у воды, которая на самом деле изображает вид на Тамань с моря, как это сделано нынче в одном деловом журнале. |
Умирает Богатырь… Великий Богатырь – Православная Русская Цивилизация!
Жила более тысячи лет, а теперь, буквально за полтора десятка годин,
измученная нежитью, исчезает. Даже при большевистском режиме она была –
скрытно, тайно, не свободно, но была! Были комиссары, был атеизм, было
богоборчество, был красный террор – а она вопреки всему была! Как
невидимый град Китеж. Было России жутко и страшно, горе, кровь, слезы,
«слава КПСС!», Ленин в мавзолее, Сталин на трибуне – а она была! Она
была во всем – в природе, в людях, в архитектуре городов, в деревенских
избушках, сельском ландшафте, в густых лесах, в полях, шумящих желтыми
колосьями, в журчании весенних ручейков, в разливе Волги – она была!
Неуловимо, скрытно, потаенно, и все равно чуяло ее сердце: ощущалась она
в русских лицах, деревенских платках, в переливах русского говора, в
построении русской речи. А теперь умирает. У-ми-ра-ет! Как Великий
Богатырь, которого, пока он отдыхал, уставший от сражения, тайно связали
предатели-подданные, жившие и укрывавшиеся под его дланью. И когда его
войско – его верное войско? – захмелело от свободы, предатели его
связали. |
Не может быть,
чтобы все наши муки, наше стояние оказались напрасными. Власть борется
не с нами, не с Истинной Православной Церковью, а с Ним, Богом, Которого
никто не победит. И наше поражение, ссылка, заточение в тюрьмы и тому
подобное не может быть Его, Бога, поражением. Смерть мучеников за
Церковь есть победа над насилием, а не поражение. К тому же я твёрдо
верю, что никакими репрессиями наше течение уже не может быть
уничтожено. Наши идеи, стойкость в чистоте Православия пустили слишком
глубокие корни. А от них, если даже срублены будут старые деревья, вновь
взойдут побеги, и Церковь будет жить, несмотря ни на что. |
|
Лодка плывет по бесшумному зеленому лесу. Весло хлебает
густую, пронизанную солнышком воду, и Зорин видит, как по затопленным
тропам гуляют горбатые окуни. Свет, много света, такого искристого,
мерцающего. Непонятно, откуда его столько? Или от солнца, которое горит
где-то внизу, под лодкой, или от слоистой воды. Зорин вплывает прямо в
желтое облако цветущего ивового куста, оно расступается перед лодочным
носом, и вдали, на холме, вырастает веселая большая деревня. Дома,
огороды, белые от снега полосы пашни, разделенные черными прошлогодними
бороздами, - все это плавится и мерцает. Босая девчоночка в летнем
платье стоит на громадном речном камне. Она зовет Зорина к себе, и у
него сжимается сердце от всесветной тревожной любви. Он торопится, но
лодка словно примерзла. Его тревога нарастает, мускулы почему-то немеют и
не подчиняются. "Иди сюда! - слышит он голос Тони. - Иди скорее, будем
ставить скворечник!" Он не может больше, он должен ставить скворечник.
Сейчас он пойдет прямо к ней по солнечной широкой воде, надо поставить
скворечник, скорей, сейчас же, потому что скворцы уже прилетели и в небе
поет жаворонок. Он поет высоко-высоко, невидимый, настойчивый. И вдруг
это пение оглушает, разрывает Зорину все нутро... |
|
На одре болезни становишься кротким ребёнком, много спишь, в
тумане колышется распятие всех твоих личных времён, слетаются к
изголовью дорогие призраки, по-иному читаешь книги. Все эти суетные
"взаимоотношения" в обществе убираются прочь, истлевают мгновенно, и
торжествует, плачет, скорбит над тобой сама жизнь с её нечувствительными
в алчном быту прощальными сроками. Наступают в твоей судьбе утра, когда
толчком пробуждается нежная жалость к тому, что уже не вернётся, когда
свежие ранние лучи в окне кажутся старее, чем прежде, а в сознании
мгновенно, как звёзды на небе, далеко сверкнут лица, которых уже нет с
нами; и укрывшись потемнее, прячешься с испугом в самом себе,
вытягиваешься полежать ещё, помяться душой в этом отчаянье, уснуть и не
помнить, что твоя жизнь укоротилась и стала опасней. |
|
|
Когда мы от Сенной добирались к Тамани пешком, я вспомнил эту строчку из летописи. Мгновенно налетает желание обнаружить возле дороги безымянную могилу, застыть у нее и стихнуть, склонив голову. Чем древнее она, тем покорнее опустишься в мечте на дно времени, укоришь себя мимолетно, что часто ходишь мимо спящих бездумно. А где же она, эта могила веков? И что ж только поле, только Тмутараканская дорога и провода на столбах, что ж незаметны следы прежнего кочевания и стоянок, пусто, кругом земля и нет даже камня, на котором отдыхал бедный изгнанник-князь, инок, либо премудрый Никон? Что ж так обидело нас время? И ты, поздний путник, сентиментальный мечтатель, зачем ты надеешься? Зачем бредишь, волнуешься, рад бы просить ветер о помощи и подслушивать шепот травы? Очнись, ни одна вековая птица уже не пролетит над тобой, ни о чем не споют тебе ветры и дальний голос из-под земли не дойдет! Опомнись! Что тебе она, эта сумеречная быль? Что тебе Мстислав, Ратибор, Ростислав и Глеб? Что они тебе че-рез ты-ся-чу лет? Мало разве своих дней? Но сердце благороднее головы. Оно не понимает – "можно", "нельзя", "глупо", "невыгодно". Оно чувствует и находит вдалеке родные тени. |
Господь бичом изгонял скаредных ростовщиков из храма, нынче же они первые у алтаря со свечкою, с потупленным взором, и сквозь сморщенную кожу на гуменце, едва припорошенном курчавым волосьем, проткнулись молочные рожки, уже никого не смущающие. А сзади приторкнулся охранник с бычьей потылицей и студеным скучающим взором, своей необъятной спиной прикрывающий менялу от юрода во славу Божию, которому вдруг да и откроются какие-то смущающие небесные зовы. А у паперти поджидают милицейские мигалки и многослойные системы защиты, которые не проймет ни одна стенобитная машина, столь ухищрены они, подозрительны и опасливы, поджидая во всякую минуту каверзы и подвоха от завистливых и вовсе несчастных, кому обрыдла затхлая жизнь, кои ищут повода и места, чтобы истратить ее с последним предсмертным восторгом. Да кругом наушники и доносчики, за каждым приставлено невидимое око, и тайный соглядатай, не ведая сна, дышит за плечом каждого любомудра, который знает лекарство от хвори, именуемое совестью, и не только чует издалека, но и носит в себе как вековечный неистребимый горб. |
|
|
|
Такой маленькой и легкой на вид церквушки он никогда не видел. Ну, прямо как игрушечная! Тонкие стеночки, распашные двери, немного неуклюжие и на взгляд легонькие, будто из картона – купола. А внутри, внутри все мило-самодельное: и царские врата, и амвон, и подсвечники, и оклады икон, да и сами иконы явно самописаные. Сами писали, сами окладами обряжали. И все это великолепие было залито оранжевым, заходящим так рано по случаю зимы солнечным светом. |
|
|
|
|
|
|
- Дед, я человека убил. Славка буквально ввалился в коридор квартиры. Он был одет в синие штаны-шаровары и белую майку с короткими рукавами. Петр Николаевич на мгновение замер, потом быстро захлопнул входную дверь, два раза крутнул ключом, защелкнул замок. В свои шестьдесят он выглядел молодцевато. Подтянутый, худощавый по фигуре, русоволосый с проседью, с лицом, лишь тронутым морщинами, он больше походил на рано начавшего стариться мужчину средних лет. Еще несколько мгновений он в смятении смотрел на понурого, неровно дышащего внука. Тот, блуждающим взором серых глаз порой натыкаясь на взгляд деда, обессилено привалился к вещевому шкафу-стенке. |
|
|
|
|
«Чары практически уже рассеялись. И если от одного лёгкого, случайного моего прикосновения распалась цепь иллюзий, то не говорило ли это о том, что, натянутая слишком сильно, она уже сама ослабела?» Генри Джеймс. «Мадонна будущего». |
|
|
|