ГЛАВА ПЕРВАЯ.   НАШЕ  ВРЕМЯ

 

Чью-то лодку, запрятанную в кустах ивняка у самой воды, первой заприметила Любка.

 

- Пацаны! - приказывая, небрежно кивнула она головой с коротко стриженным ежиком в сторону находки.

 

  Пацаны, лет под восемнадцать, Валька с Сережкой - они и черта рогатого своротят - с ревом лихо поломились напрямки через кусты, и не успела Любка - ростиком метр с кепкой, сухонькая, конопатенькая, в дешевом джинсовом костюмчике, сущий паренек пареньком - и сигаретку досмолить, как плоскодонка ткнулась носом в берег возле ее ног.

 

Любка, выплюнув окурок и цыркнув слюною сквозь обкуренные до черноты зубы, сунула бережно одному из парней сумку с бутылками дешевой  «мазуты» , легко  впрыгнула в лодку.

 

И она и парни уставились выжидающе на новую знакомую  Катю. Та, едва добрели сюда, устало повалилась на берег и полулежала теперь на траве, заголив полные загорелые ноги и завесив красивое, с подпухшими подглазьями лицо спутанными прядями крашеных волос.

 

 - Слабо, краля!  - хохотнула  Любка.

 

Катя, вздохнув ,поднялась с земли.  Гулять так гулять!

 

Парни, робко поддерживая ее горячее, обтянутое тоненькой тканью сарафана тело, помогли ей забраться в лодку, примоститься на носу.

 

Сережка оттолкнулся от берега веслом, и на середине  речки просевшую почти до краев в воду посудину подхватило бойкое течение.

 

- Мы куда  хоть? -  спросила Катя у Вальки..

 

Он пожал плечами, покосился на воротившую в сторону веснушчатый носик Любку:«- Поди и сама командирша не знает!»

 

Любка, видать, вовсю желала от новой знакомой отделаться. Уж на лодчонке-то , гадала, эта бабенция не поплывет, струсит. И чего в ней пацаны хорошего нашли! Сразу видно птичку по полету и вдобавок - старуха под тридцать. Но как на нее Валька пялится! И Сережке, того гляди, ворона в рот залетит!

 

Дернуло же сегодня завалиться за стаканом к Томке!..

 

У нее, матери - одноночки, в квартирке обычный бардачок. Сама же хозяйка куда-то усвистала, позабыв даже дверь запереть. Друзей-приятелей это обстоятельство ничуть не смутило, благо на столе, заваленном грязной посудой и объедками, обнаружилось все необходимое.

 

Успели уж захмелеть слегка, задымили в три трубы - Любка угощала «Нищим в горах», то бишь «Памиром», когда вздумалось Вальке заглянуть в комнатку - боковушку. Заглянул малый и пропал. И Серега - следом.

 

Любка сама полюбопытствовала...

 

На кровати разметалась спящая полуголая  молодая женщина, парни тормошили ее, пытаясь разбудить. Дама бурчала что-то спросонок, наконец, открыла глаза и, воздев руки, обхватила за шею склонившегося над нею Вальку, притянула его к себе и сочно поцеловала прямо в губы.

 

- Иди к Катюше... Сладкий какой! Кто ты ! - растомленно прошептала она.

 

Сережку в угол комнаты словно пружиной отбросило - как бы его, дикаренка, тоже не расцеловали чего доброго.

 

Валька в женских объятиях всякое чувство  потерял, оцепенел. Любка, презрительно фыркнув, вышла из комнатки, но  по сердчишку ее неприятно прокарябало, будто острым камушком прошаркнуло.

 

Расстрепанная, в накинутой кое-как на голые плечи кофточке, постанывая и потирая виски, дама выбралась на свет божий и - тут же пацаны к ней каждый со своим стаканом кинулись спасать.

 

- Опохмелься, Катюша!

 

Катюше за столом вскоре стало жарко, невмоготу, запросилась она на волю. В погожий летний  денек, хотя и близко к вечеру - знойно, в тень бы поскорее сунуться.

 

Поплелись на речку...

 

Городок на холме давно остался позади, пропал из виду, река петляла между заросшими непролазным ольховником и ивняком берегами, то сужаясь так, что над головами путешественников едва не смыкались ветками кусты, то растекаясь в широкое светлое плесо. Течение легко тащило лодку, Валька сменив Сережку на корме, лишь лениво пошевеливал веслом, пяля на Катьку ошалелые глаза. Тихоня - Серега и то подлез к ней с колодой картишек, пытаясь показать фокус-покус.

 

Катька рада-радешенька! Задрала подол, выставила округлые свои коленки и - присушила, зараза, ребят!

 

Любка с досады едва  губы зубами не измочалила. Да что б они, два тюфяка, без нее делали! Сидели бы сиднями по домам, не смея вечером высунуть на улицу нос или б комарье по рыбалкам кормили...

 

Это она, Любка, научила их и винишко попивать, а когда парни покорно канули за своей наперсницей в полуночное шлянье по Городку, и девок по общагам тискать. Ведь Любку - кто ее не знает - от заправского парнишки не отличит, вся ухваточка мальчишечья. Она и сама не помнит, когда последний раз платье надевала. Почему так - Любке и не ответить. У них в семье детки шли, как грибы после дождя и все одни девчонки. Старшая Любка, с младых ногтей порученная попечению частенько пьяненького папы, исправно переняла все мужские привычки и пристрастия. Девчушки теперь с насмешками ее сторонились, и парни в свою компанию не брали, не  ведая с какого боку к ней подходить.

 

Любка затосковала было, но тут-то и подросли два двоюродника брата-акробата Валька  и Серега. Любку с обоюдного согласия переименовали в Джона - загадочно и непонятно - и стала она за атамана, отчаянную головушку.

 

Джон вовлекала ребят в такие круговерти приключений, что они про себя забыли - одна бесшабашная подруга была на уме, жди - дожидайся что завтра вытворит. Любка распивала с ними бутылочку-другую - человек состоятельный, рейки все ж на пилораме собственноручно грузила - и дальнейшее само катилось - ехало. То набег на чужой огород, то с драпаньем после, а то просто попойка до упаду.

 

В зимнюю пору, когда мороз не дозволял долго шляться по улице, Любка нашла пристанище в женском общежитии ПТУ, где учились на счетоводов молодые инвалиды. По вполне понятным причинам сии обитатели не толклись в городковском клубе или в прочих людных местах, остерегаясь насмешек местных дураков, и Любке не приходилось бояться, что недоброжелатели выдадут ее истинный пол. Джон так втерлась в роль кавалера-залеточки, что свои парни чуть не запамятовали настоящее ее имечко, а уж девчонки в общежитии были готовы начать ухажера дележ. Но Любка обстоятельно выбрала себе сударушку и, уединяясь в темных уголках, тискала ее и лобызала на тайную потеху себе и братанам. А потом как-то попривязалась к инвалидочке, жалея ее, иногда начинала чувствовать себя неловко и пакостно. Но однажды была разоблачена и с позором вышвырнута разъяренными инвалидками и общежития...

 

Из узкого, стиснутого берегами, речного русла течение вытолкнуло лодку опять на чистый широкий плес, и впереди на высоком зеленом взгорке замаячили, забелели развалины церквей, пестрея багряно проломами в стенах.

 

- Монастырь! - Сережка завозился с веслом, пытаясь пристать к плотику у берега. - Мы тут с батей сколь рыбы перетаскали! И куда дальше плыть...

 

По берегу вилась еле заметная в траве тропка. От деревни у погоста уцелела тройка домов, да и те кособочились под провалившимися крышами, пугающе зияли пустой чернотой оконных глазниц. Тропинка, попетляв по улочке, заросшей бурьяном, уткнулась в загороду, обнесенную толстыми отесанными жердинами. Маленький ухоженный домишко в ней приветливо поблескивал окошечками в резных наличниках. Рядом, на лужайке, лепилось с пяток пчелиных ульев .

 

-Гад тут один живет! - кивнул Серега в сторону дома. -Буржуй недорезанный! То ли граф, то ли беляк...

 

-Хрен с ним! Сядем тут! - опустила сумку Любка.

 

Предстояло управиться с целой батареей «мазуты», мутной, с радужными разводьями, закупленной на бренные останки Любкиного аванса. Вдобавок пить пришлось из одного стакашка.

 

Гуляки не заметили, как стемнело. С реки потянуло холодом, в мокрой траве нестерпимо заныли ноги. Винишко тяжело, дурью, ударило в головы, замутило, завертело в утробах, и все собутыльники, подрагивая, с отрешенными взорами, стали жаться спина к спине на более - менее сухом от росы бугорке. Набрать возле заброшенных домов хламу и запалить теплинку всем было невмочь, лень.

 

Один тихоня Сережка, дотянув из бутылки остаток вместе с мерзкими ошметками на дне, раздухарился - уж больно не давал ему покоя незнакомый остальным обитатель домика за изгородью.

 

- Он, сволочь, нас с батей под штраф подвел, рыбинспектор - доброволец, тоже мне! Не одну сеть, падла, изничтожил! - Серега, не в состоянии перебороть праведный гнев, засипел, завсхлипывал, еще б чуток и слезу пустил.

 

- Так вы б ему рога поотшибали! - откликнулась зло Любка, наблюдая за Валькиной рукой, воровато подлезающей Катюхе под платье. - Слабо , дак не вякайте!

 

- Нам ?   Слабо ?! - вскинулся Сережка и, поднявшись кое-как, болтаясь  из стороны в сторону , поправился к дому. - Эй, ты там! Трухлявый пенек! Выходи!

 

Серега наклонился, нашарил в траве камешек. Рассыпалось со звоном в окне стекло, все насторожились.

 

- Дома никого нет! Голик! - обрадовано крикнул Серега.

 

Голичок, приставленный к двери, он отопнул и, вжав голову в плечи, нырнул в темноту сеней.

 

- Поглядим , как гад живет!

 

Внутри дома прогрохотало - Серегу, видать, стреножила какая ни есть мебелишка. Через секунду тяжелый деревянный стул-самоделка, вынеся начисто раму, вылетел из окна на улицу. Следом - в полом проеме показалась озверелая Серегина рожа. Раскрутив перед собой вертолетиком лампадку на цепочке и отпустив ее, парень торжествующе взорал  и опять унырнул в темное нутро избы, производя там ужасающий грохот.

 

Любка и Валька подскочили., как по команде , и понеслись на Серегины вскрики, начисто забыв про спутницу.

 

Кровь буянила, толклась в голове, кулаки зудели и чесались. Так, бывало, друганы сбегались потрясти в подворотне возле инвалидской общаги припозднившегося гуляку-студента, который после пары тумаков был готов отдать что угодно.

 

Серега, ухая, кромсал топором обеденный старинный стол, громоздившийся под образами в переднем углу избы. Любка с порога нацелилась на поблескивающий стеклянными дверцами посудный шкаф, звезданула его что есть силы подвернувшимся под руку табуретом и восторженно завизжала под звон осколков.

 

Вскоре в домике из вещей не осталось ничего целого, все было разбито, растоптано, исковеркано.

 

Любка сняла с божницы иконы и , деловито запихав их в сумку, вынесла на крыльцо.

 

- Идиоты, попадетесь на них, попухнете! - покачала головой, стоя у изгороди, Катя. - И счастья  не будет.

 

Джон сердито зыркнула на нее, но иконы высыпала обратно за порог.

 

Опять стало скучно. Стемнело, вино допили, озябли. Лишь Серега никак не мог угомониться, бродил по задворкам.

 

- Пацаны! - радостный, выкурнул он из потемок. - Там банька натоплена и вода еще горячущая! Пошли греться!

 

К бане рванули напрямик через огородишко, но у двери, откуда несло ядреным запашком березового веника, затоптались.

 

Катька вдруг звонко, озорно рассмеялась и, оглядев малость подрастерявшуюся компанию, сдернула  через голову сарафан. На приступке напротив двери она рассталась со всей остальной одежкой и, призывно махнув рукой обалдевшим ребятам, исчезла в жаром пыхнувшей, черной утробе бани.

 

- Да идите же сюда, вахлаки! Веничком попарьте, страсть люблю!

 

Валька и Серега, озираясь друг на друга, путаясь в штанинах, кое-как разделись и, прикрываясь ладошками, как на медкомиссии в военкомате,  нерешительно пролезли в баню.

 

Катьку в кромешной тьме было не видно, ребята скорее угадали, где она есть. Пробрякала крышкой котла, зачерпывая воду, шваркнула ковшик на еще не остывшую каменку.

 

Пар заурчал, жгучей волной ударил по банщикам. Они тут же все трое, пригибаясь, сбились в исходящую потом кучу.

 

- На-ко, постегай! - Катька сунула в руки Вальке веник.

 

Парень молотил им от всей души то ли по Катькиной, то ли по Сережкиной спине - не разобрать, но, когда стало казаться, что грудь вот-вот разорвется от нестерпимого жара, как спасение, раздался около уха Катькин голос:

 

- В реку бы, мальчики! Айда!

 

Любку, скукожившуюся в своем джинсовом костюмчике на приступке у банной двери и клацающую от холода зубами, парильщики едва не пришибли дверным полотном. Поднявшись с земли, она долго еще посылала вслед удалявшимся в сторону реки трем белым фигурам, отчетливо видимым при свете выкатившегося из-за облака месяца, смачные матюги, потом, заслышав бульканье на речном плесе, истошный Катькин визг и довольный гогот парней, отвернулась и уткнулась лбом в стену, жалобно и беспомощно захныкав, как обиженный ребенок.

 

А вопли, визг, хохот разносились по ночной реке, дробились, рассыпались отголосками в мрачных монастырских развалинах. И на все пялились угрюмо пустые черные глазницы разоренного дома.

 

ИЗ    ЖИТИЯ   ПРЕПОДОБНОГО   ГРИГОРИЯ

 

Камень трудно поддавался зубилу, сыпал искрами, отлетевший далеко мелкий осколок рассек игумену бровь, чудом в глаз не угодив. Григорий, оставив свою работу - явно уже наметившийся остов креста, приложил к ранке тряпицу, пытаясь унять кровь.

 

Дело все же с молитвою и божьим упованием да двигалось. Между молитвами было время  и поразмыслить о житье-бытье, вспомнить молодость...

 

Младенец тогда княжеский едва не захлебнулся в купели: у крестившего его Григория в груди захолонуло.

 

Родившийся прежде времени княжич и так чуть дышал, сморщенное его личико было не розовым, а иссиня- бледным, и, хлебнув воды, он вовсе посинел. Его б крестить в жарко натопленной домовой церкви, а не под высокими холодными сводами главного городского собора. Но пожелал так отец - князь Галичский и Звенигородский Юрий, младший сын Димитрия Донского. Стоял рядом с Григорием, по-медвежьи грузный, через все лицо - нитка старого шрама, лохматая борода в разлапинах ранней проседи. Глядел он сурово, исподлобья.

 

Велика честь крестить княжого сына, входить в покои без доклада, любому твоему слову князь внимает! Такой чести батюшка покойный не ведал, хотя и боярином верным был...

 

Эх, велика честь, велика!..

 

Взгляд Юрия из торжественно-безучастного стал тревожным, косматые брови вовсе насупились.

 

Слава Богу, младенец закхекал, задышал, сердчишко в его тельце затеплилось, заколотилось отчаянно, и Григорий торопливо сунул крестника в теплые сухие полотна в руках княгини и мамок.

 

Ладонка - дощечка с закапанными воском волосиками младенца было закрутилась на месте, пущенная в купель, но не утонула, поплыла.

 

Княжича нарекли Димитрием.

 

« Вот шемякнул-то его игумен, еле не захлебался...» - ехидно подначил кто-то из соборных служек.

 

С младых лет и закрепилось за ним прозвище - Шемяка.

 

На княжом пиру Григорий не задержался, чуть пригубил из кубка меда, благословил вставшего поспешно вслед за ним князя и сел в монастырский возок. Лошадь, подгоняемая послушником, миновав городские ворота, проворно потащила  его пол наезженной колее через поле к чернеющим вдалеке маковкам церквей монастыря.

 

Лишь за вечерней службой, внимая братскому хору, потом в келье, стоя на коленях перед образами и вглядываясь в мерцающий огонек неугасимой лампады, Григорий почувствовал успокоение. И видел себя болезненным отроком, вот так же стоявшим на коленях в домовой церкви перед иконой Спаса Нерукотворного, боялся заглянуть в темные бездонные зрачки и все больше сжимался, облизывая соленую влагу на губах.

 

Господи, помоги, как быть-то!..

 

Отец, боярин Лопотов, задумал женить пятнадцатилетнего сына. Времечко охо-хо-хо лихое, подтатарское, от единственного чада потомства бы дождаться поскорей, мало ли чего - и все добро прахом. Да вот беда - боярчонок на девок не заглядывается.

 

Ему бы в молодшую княжую дружину, меч учиться твердо в руках держать, а его при первой же пустячной потасовке промеж собою отроки из седла выбили, после ушибов да перепугу еле с ним потом отводились.

 

Князь поморщился: худой воин. И верно, по богомольям бы только Гришаньке таскаться, колокольный звон, раскрывши от восторга рот, слушать.

 

- Тятенька, а как же я Бога любить буду, коли мне и жену надо будет любить? - спросил и уставился немигающе на отца голубыми ясными глазами.

 

Боярин отвел взгляд: ничего, женим - посмотрим. Невестушка была давно у него на примете. Дока друга молодости, воеводы князя московского Василия Дмитриевича.

 

Со сватами и сами всем семейством и челядью надумали ехать...

 

ГЛАВА ВТОРАЯ.

 

Валька Сатюков вернулся из армии в свой Городок и не узнал его. Черноголовые смуглолицые парни целыми ватагами нагло, никому не уступая дороги, перли по центральной улочке , и городишко походил на южный курорт.

 

Откуда Вальке и землякам его было ведать, что кто-то самый упертый в областном руководстве, мечтая одним махом ликвидировать нехватку кадров специалистов в совхозах и колхозах, затеял эксперимент. Шустрые полуголодные эмиссары-преподаватели из городковского  полупустого сельхозтехникума немедленно десантировались в поднебесные аулы где-то в Кавказских горах и вскоре привезли с собой « улов «, от которого взвыли впоследствии не только они сами, но и весь Городок, а в районе и в области ответственные товарищи за черепушки схватились.

 

Попервости местная пацанва пыталась организовать сопротивление иноземцам, однако, разрозненные, извечно с отцов и дедов, враждовавшие между собой группки аборигенов с разных городковских концов оказались смяты и с позором ушли в « подполье «. Пока налетевшая в мгновение ока, словно саранча, орава кавказцев тузила одних, другие топтались поодаль и посмеивались, хлопая ушами.

 

Разгоряченная южная кровь до рассвета гоняла гомонящие толпы взад-вперед по центральной улице и, если попадался им на пути подпитой мужичонка или парень, то без хороших тумаков не уносил ноги. Побывавшие единожды в переделке жители, пересекая за какой-либо нуждой « централку «, припасали на всякий пожарный березовое полено или увесистый кол.

 

В боковые улочки и переулки пришельцы, как истинные оккупанты, не совались, опасаясь партизанской борьбы.

 

Обосновались они и в Доме культуры, бывшем соборе, обезображенном и опоганенном. И местный вокально-инструментальный ансамбль на танцах через раз наяривал « лезгинку «. Кавказцы вставали в широкий круг, оттесняя в углы зала кучки девок и безропотный отчаявшихся зайти сюда пацанов. В круг выскакивала пара самых шустрых и откалывала коленца. Танцоры менялись; пьяненькие девчонки, пробравшись в круг, тоже пытались неумело сучить и топать ножками, но после взрыва хохота были выбрасываемы вон.

 

Одну такую кралечку не шибко вежливо облапил запыхавшийся танцор, потащил к выходу, где и столкнулся с глазевшим ошеломленно на все происходившее Валькой.

 

Сатюков, нехотя посторонившись, буркнул словцо, посмотрев с презрением на девчонку.

 

- Заткнись, дурак! - та вцепилась крепче в рукав кавалеру, но было поздно.

 

Кавалер, словно инопланетянин, издал тревожный гортанный звук, и мгновенно набежавшие его собратья стаей голодных дворняг вцепились в Вальку. Он прикрылся локтями от посыпавшихся ударов; его оттеснили в сторону от входа, утащили в скверик около и там уж принялись по-настоящему отводить душеньку.

 

Прогуливавшиеся зеваки, охмуренные первомайской погодкой, косились с любопытством и опаской в сторону трещавших в сквере кустов и старались поскорее прошмыгнуть мимо.

 

Лишь Лаврушка Кукушонок отважно сунулся в сумрак сада: « Вы че, ребята?! Опупели? «, получил по лбу и , преследуемый тройкой « черкесов « , сделал ноги. Да разве словишь его: легкое тельце Кукушонка воробушком порхнуло над ближайшим забором.

 

От Вальки отхлынули так же разом и скопом, как и налетели. Харкая кровью, Сатюков долго еще корячился на четвереньках под кустами; у него хватило силенок выползти на смежную со сквером глухую улочку. Здесь и споткнулся об парня, лежавшего врастяжку поперек тропинки, кто-то.

 

- Юнец, а напился в стельку. Молодежь!

 

- Погоди, не бухти понапрасну! Ишь, как его извозили!

 

Вальку подняли и усадили на задницу два мужика, в темноте не разглядеть - чьи, да и голоса их до Валькиного слуха доносились, будто сквозь вату - по ушам, что ли, так те гады-обидчики понавешали. Сатюков не дергался, когда его повели под руки куда-то: главное - свои, родные, русские, он уж слезу готов был пустить.

 

Очутившись в избе, заваленной едва не до потолка железным заржавленным хламом, при тусклом свете лампочки Валька узнал одного из своих спасителей - Сашку Дорофеева, по прозвищу Бешен. А другой, приволокший таз с холоденкой - Ваня Дурило, юродивый! Вот так компания, два известных в Городке дурака...

 

Сашка закончил в Городке школу с золотой медалью, потом - один за другим - два института, осел в Питере важной шишкой в каком-то конструкторском бюро, но вышла загвоздка: загуляла красавица-жена. Кончилось разводом, квартиру сразу разменять не удалось. Бывшая супружница без зазрения совести приводила полюбовника, спала с ним.

 

А Сашка сгорал от ревности за тоненькой стенкой в соседней комнате. Жену-то он любил!  И у него тогда, ночь за ночью, потихонечку съехала «крыша «...

 

Так болтали в Городке, когда Дорофеев со « справкой» возвернулся к старушке матери и, потыкавшись туда сюда, притулился разнорабочим в конторе по благоустройству. Он исправно махал метлой, подметая тротуары, лазил с ножовкой по деревьям в парке, опиливая сучья, высаживал на клумбах цветочки и даже в подручные к главному городскому ассенизатору Федору Клюхе иногда попадал.

 

Все, что его ни заставляли, Сашка выполнял безропотно, только порою на него находило: выкатив испещренные красными прожилками белки глаз, он начинал торопливо лопотать что-то, непонятное и загадочное для порядком струхнувшего невольного слушателя, которому вцеплялся в рукав. Гражданин убегал; Сашка несся следом. Огненно-рыжий, с обросшим густой щетиной лицом, в потрепанной, одной и для гулянки и для работы одежке мчался он, едва не бороздя землю длинным носом, и , не приведи Господь, если натыкался опять на кого. Тот, несчастный, даже и не робкого десятка, только что не напускал в штаны, столкнувшись с его отрешенным, диким взглядом.

 

Бешен да и только!..

 

Валька с двоюродником Серегой подрядились как-то пилить дрова у одной бабки. Напросился в подмогу Лаврушка Кукушонок, шкет, двенадцать лет от роду. Проку мало, но да за ручку пилы дергать сможет.

 

Бабка разочлась, денег хватило аккурат на « магарыч « , и расправляться с ним парни забрались на чердак сарая у соседнего с сатюковским дома, где хозяева отлучились в гости. Валька спер из дому полбуханки черного хлеба, лучок и редиску позаимствовали на грядках у соседа. Кукушонок от предложенной шутливо стопки не отказался, и парни - скоро в армию - изумленно наблюдали, как Лаврушка, птенец желторотый, набрав побольше воздуха и выдохнув, лихо опрокинул угощение. Глаза у мальчугана вылезли на лоб, но прочухался  он скоро, уткнувшись носом в хлебную корку.

 

- У меня навык имеется, после мамки завсегда выпивон остается, - набив полный рот перьями лука, редиской, хлебом, умудрялся при этом бурчать Кукушонок. - Жрать не найдешь, а бухнуть завсегда есть. Отец денег мне прислал на ботинки, так она винища накупила.

 

Кукушонок пошевелил пальцами босых, грязных ног.

 

Когда стемнело, парни  намерились прошвырнуться по огородам, посшибать недозрелых яблоков. В ближайших садиках оказалось пусто, оставался крайний в квартале огород - Сашки Дорофеева. К этому времени захмелевший изрядно Лаврушка совсем скис, пришлось его тащить на себе. Яблонек в Сашкином подворьи не отыскалось вовсе, обескураженные пустой тратой времени ребята принялись перетаскивать бесчувственного Кукушонка через высокий забор на улицу. Могли бы перекинуть да побоялись зашибить заморыша. Сережка, чертыхаясь, преодолел препятствие, оставив на гвозде клок из штанов. Приготовился принять Лаврушку на той стороне, но малый, наброшенный на верх забора, застрял, зацепившись пояском за заостренные концы досок.

 

Серега потянул Кукушонка за руки, Валька стал подталкивать за пятки, забор затрещал...

 

Хлопнула дверь на высоком крыльце, луч фонарика бестолково заметался по огороду.

 

- Враги! Тревога! К оружию! - заблажил Сашка.

 

Сережка рванул от забора вдоль по улице, Вальке ничего не оставалось делать как залечь промеж картофельных боровков. Кукушонок же свалился  в подзаборную траву.

 

Сашка, сбежав с крыльца, погнался за Серегой - топот его ног, обутых в кирзачи, разносился далеко окрест.

 

Тускло, робко зажглись уличные фонари. Дорофеев вернулся запыхавшийся, что-то возбужденно лопоча под нос. В правой Сашкиной руке блеснул лезвием топор.

 

Валька, трусясь как заяц, плотнее прижался к земле. Он долго лежал, не шевелясь, продрог весь, хотя и услышал. Как скрипнула дверь за Сашкой, проскрежетал задвижкою засов. Пригибаясь, чуть ли не ползком Валька пробрался к забору и как сиганул через него - не заметил!

 

У родимого дома к Сатюкову метнулась тень. Серега!

 

Двоюродники жадно досмолили прибереженный чинарик, собрались разбежаться по лежанкам, но... надумали Кукушонка поискать: не спокойно было на душе. Только решили идти, когда рассветет, в темноте-то боязно, вдруг Сашка где-нибудь подкарауливает.

 

Кукушонок дрых себе, свернувшись калачиком в траве под забором, а рядом на песчаной проплешине на тропе отпечатался след Сашкиного сапога. Шагни бы Бешен чуток в сторону...

 

Теперь вот Валька - ни жив ни мертв - сидел на табуретке, приваленный спиной к стене в дому Бешена, и сам хозяин пристально разглядывал его, комкая в руках белую тряпицу.

 

Мужики принялись врачевать ссадины на Валькином лице - все ж потом поменьше мамкиных ахов и охов будет.

 

- Бьют-то слабо, не по-русски, - проворчал Ваня Дурило, оставляя в покое хнычущего Вальку и раздирая пятерней на груди густую шерсть, где запутался, поблескивая, большой медный крест.