ГЛАВА  ТРЕТЬЯ

 

Валька, после того как его извозили в саду, тоже ушел в « подпольщики».

 

Обосновался он в бабкиной заброшенной хибарке на задворках родительского дома. Сюда стали иногда забредать бывшие одноклассники, как и Сатюков, потрепанные в уличных потасовках. Вечером, после стакана « бормотухи» все ощущали себя героями; стоял гвалт, румяные красивые мальчики спорили, клялись, хвастались, а во главе стола восседал и сиял довольный Валька. Его « предки», заходя с проверкой. Захлебывались в плотном табачном тумане и, проморгавшись, слегка успокаивались, видя одни и те же лица.

 

« посидят, попьют. Перебесятся. Чем бы дитя не тешилось... И с «черкесами» драться, глядишь, не бегают. Хоть так да уберегутся. А чадо родное, мотавшее армейские сопли на кулак, пускай отдохнет, развеется малость...».

 

Дверь Валька, когда уходил, подпирал лишь батожком: воровать в хибаре было нечего да и друзья-приятели просили не вешать замок - мало ли кому с подружкой забежать приспичит. Потому возвращаясь однажды с гулянки и заметив приоткрытую дверь, Валька постеснялся сразу вломиться, прошел осторожно в комнату, выразительно прокашлялся и врубил свет.

 

На диване за заборкой кто-то спал, укрытый серым потасканным пальтецом: из-под ворота выбивались космы крашеных каштановых волос. Сатюков заметил на столе листок бумаги  с крупными, вкривь и вкось нацарапанными карандашом буквами: « Извините, что сплю здесь. Больше негде.». Он на цыпочках подкрался к дивану и отвернул ворот пальто.

 

Женщина проснулась и, вскинув руки, прижала к себе обалдевшего Вальку.

 

- Ка-атька-а! - только и прошептал он.

 

От Катьки пахло и дешевыми духами, и винцом, и еще чем-то таким, отчего Валькина голова безнадежно закружилась.

 

Умаявшийся, он лежал под утро, прижимаясь к голой, пышущей жаром, словно от печки, Катькиной спине, и верил и не верил.

 

Про ту баньку памятную и купание в реке возле монастырских развалин Сатюков не раз хвастал ребятам в армии; те гоготали, принимая это за небылицу, и самому Вальке уж вспоминалось то вскоре как сон, жутковатый и сладкий...

 

Катька повернулась и опять обняла крепко Вальку. Не сон, значит, привиделся!

 

- Долгие проводы - лишние слезы! - подернутая от холода в избушке гусиной кожей, Катька одевалась быстро под немигающим Валькиным взором. - Скажи спасибо подружке Томке. Убрела куда-то шалава шляться, а мне хоть на крыльце ночуй. Накануне про тебя, твой домик рассказывала, адресочек-то и проронила. Приехать снова в субботу, маленький? - Катька подошла, легонько щелкнула Вальку по носу.

 

Тот хотел соскочить с дивана и обнять ее, но застеснялся, поджимая ноги под куртку.
 

 

ИЗ    ЖИТИЯ   ПРЕПОДОБНОГО    ГРИГОРИЯ

 

На тезоименитство игумена Григория приехал в монастырь сам князь Юрий со многой дворней и боярами.

 

После благодарственного молебна в главном монастырском храме - народу не протолкнуться - стоявшего в царских вратах  с  крестом в руке именинника поздравляли.

 

От братии глаголил слово келарь Паисий. Огромный живот его обтягивал, треща, подрясник, раскосые глаза хитрющие: попробуй, разбери что в них таится.

 

- Ты, брате Григорие, в своем благочестивом житии яко свешник над нами, многогрешными, воссиял. Все мы сирые чуем это благоприятное тепло, от тебя исходящее. Так дозволь нам, убогим, в нем погреться, - келарь плел и плел витиеватые словеса, как паук тенета. Сам он был далеко не равноангельского поведения: и бражничать любил, чревоугодничать, средь братии склоки затевать охотник, и нанаушничать князю и духовному начальству горазд. Собирался ему игумен дать окорот. И из боязни, от зависти, а не от сердца старался Паисий. Зыркнул напоследок - со свету бы сжил, а заключил елейно, тотчас замаслив глазки:

 

_ Ведомо, кому много дадено, с того и много спросится...

 

Подошел ко кресту и пожелал доброго здравия князь Юрий с подросшим крестником Григориевым Димитрием, потянулись чередой ближние и дальние лопотовские родичи - как же, лестно! Вскоре от здравиц звенело у игумена в ушах, ворох поздних осенних цветов занимал в алтаре целый угол, иные из груды сложенных тут же подарков сияли златом и каменьями.

 

Отпрянул от всей этой канители Григорий опять-таки только в келье за вечерней молитвой.

 

Вспомнилось, как был просто послушником...

 

Для изнеженного боярского дитяти все было поначалу в тягость - недаром архимандрит и не хотел его принимать в обитель. Но стерпелось, а где и слюбилось с упованием на Господа. Незнающему да неразумеющему монашеская жизнь блазнится сытой и безмятежной. Григорий же не помнил уж  сколько дров переколол, воды перетаскал, пахал и сеял, и сенокосничал.

 

А после трудов земных, суетных вставал с братией на труд духовный - молитву.  И здесь, устремляясь душою и сердцем к Богу, забывал об усталости, скорбях телесных. Выдавалось времячкосвободное - влекли послушника рукописные книги из монастырского древлехранилища.

 

Приняв монашеский постриг, Григорий с остриженными упавшими власами навсегда отрекся от мира: инок, значит, иной...

 

Отходящий на суд Божий архимандрит напутствовал его, прерывистый голос старца был едва слышен:

 

- Не ошибся я в тебе... Помни и бегай от трех зол: злата, почести и славы. Храни тя Господь!

 

Григорий, плачущий, приложился устами к холодеющей руке.

 

В новые настоятели монастыря рвался Паисий, но братия мудро рассудила: выбрали самого кроткого и смиренного. И князь Юрий , наслышанный о молитвенности Григория, уме незаурядном,  заложил перед правящим архиереем нужное словцо...

 

Не хотел, не желал этого Григорий - ни суетности служебной, ни высоких почестей, ни навязчивой ласки родни, а единения с Богом, суровой постнической жизни жаждала его душа! Невозможно смотреть одним оком на землю, а иным на небо!

 

« Помоги, Господи! Вразуми раба твоего!..» - молился он денно и нощно.

 

ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ

 

Со своим « спасителем» Сашкой Бешеном Валька встретился вскоре опять. Бежал мимо дорофеевского дома и - глядь! - Ваня Дурило на крыльце стоит и не просто на настиле или на ступеньках, а залез на столбик, к котором когда-то крепились перильца, и, выстаивая на одной ноге, размахивая руками, кричит заливисто петухом.

 

Разевшего рот Вальку едва не сшиб с ног выскочивший из ворот рассерженный участковый.

 

- С дураков какой спрос! - пробурчал он, окинув парня неприязненным и в то же время смущенным взглядом.

 

А с крыльца неслось:

 

- Ки-ка-ре-ку! Ура, дурдом! Кругом - дурдом! Вся жизнь - дурдом! Ки-ка-ре-ку!

 

Выглянул из-за калитки Бешен, заметив Сатюкова, поманил его пальцем.

 

Валька, сторожко косясь на по-прежнему торчащего на одной ноге на столбике оборванца, поднялся вслед за Сашкой по скрипучим ступенькам крыльца.

 

В горнице на непокрытом столе стояла кой-какая посуда, была разложена немудреная закуска. На табуретке сидел зачуханный смердящий старикашка Веня Свисточек и, вздергивая по-птичьи головенкой с реденькими белыми волосиками, поглядывал на вошедших невинными, на удивление чистыми глазами.

 

Позади Вальки и хозяина с кряком захлопнул дверь соскочивший со своего насеста придурочный Ваня.

 

Сатюков, присев на краешек лавки, чувствовал себя неуютно и неловко. Свисточек, все так же невинной выцветшей лазурью глаз пялясь на него, натренированным до автоматизма движением выкинул перед собой ладошку и, расщеперив корявые грязные пальцы, затряс ею перед Валькиным носом: « Гони копеечку!».

 

Валька и тут чуть было не полез в карман за мелочью, как тогда, еще до армии, в Ильин день - храмов праздник, когда пошли с Сережкой поглазеть на крестный ход.

 

Опасно: в школе как бы не влетело, но зато спокойно - среди бела дня, не в пасхальную ночь, когда через « ментовское» оцепление прорываться надо.

 

Проникнуть внутрь храма братаны не решились, остались дожидаться действа, поджимаясь к кирпичам церковной ограды. От скучающих на паперти нищих отделился босой, заросший свалявшимся волосом мужик, сильно прихрамывая, приблизился к ребятам и, закатив дурашливо глаза, двумя сложенными пальцами, принялся молотить себя по губам.

 

- Дядя, да-дай ку-ку...

 

Ваньку Дурило ребята знали - известная в Городке личность, но устрашенные его идиотским видом, отошли от дурака на всякий случай подальше и в узком проеме калитки столкнулись с другим убогим, вернее, чуть не затоптали его, сидящего меж положенных поперек дорожки костылей.

 

Белобрысенький, он заквохтал, захрюкал потревожено, а когда протянутую ладошку ему не позолотили, сердито засопел, вытолкнул сквозь зубы довольно внятно крепкое словцо.

 

Взахлеб ударил колокол. Из церковных врат потекла толпа богомольцев, качнулись, заблистали над нею крест, хоругви.

 

- Гляди! Поп!

 

Парни повисли на ограде, цепляясь руками за железные пики ее навершия.

 

Крестный ход с пением двинулся вокруг храма, и Валька с Сережкой намерились перебежать на другую сторону, чтобы поглазеть, как богомольцы будут возвращаться. И столкнулись за угловой башенкой ограды опять с убогими.

 

Те поначалу ребят не заметили.

 

- Скупой народ пошел! - сетовал Дурило белобрысенькому вполне нормальным голосом. - Закурить даже никто не дал.

 

_ Угощайся! - белобрысый, подойдя к нему от прислоненных аккуратно к ограде костылей, протянул пачку сигарет.

 

Закурили.

 

- Как нынче посбиралось-то?

 

Белобрысый молча хлопнул ладонью по оттопыренному карману; глаза убогого светились радостно и довольно.

 

- Есть в тебе чтой-то от настоящего дурака, вот и подают хорошо. - позавидовал Ваня. - А мне мало, как ни стараюсь. Хоть и Дурилом прозвали.

 

- Так ты дурило и есть.

 

Тут нищие заметили подглядывающих за ними парней.

 

- Че вылупились-то? Хи-хи! - Ваня вдруг закатил глаза и, расставив широко руки, будто собрался ловить, пошел, приплясывая, на струхнувших ребят.

 

Белобрысый, достав милицейский свисток, залился трелью, захохотал и, подхватив костыли, заподпрыгивал на них прочь...

 

И вот не думал- не гадал Валька, что придется ему сидеть в гостях у Сашки Бешена между двумя столь досточтимыми людьми. До первой стопочки и кашлянуть побаивался. Выпил - осмелел.

 

У убогих в башках скоро « зашаяло «: что-то быстро-быстро, но непонятно залопотал сам с собою Веня Свисточек, а Дурило заблажил. Заорал про « златые « горы.

 

- Я - философ! - резко оборвав завывания, заявил он. - Божеских наук. Втолковываю темным людишкам у церквы что да как, лишь бы деньгу давали. Хоть и четыре класса у меня. - расхвастался вконец.

 

- Веня, ты у нас тогда профессор с одним-то классом! -весело крикнул Бешен.

 

- Читать умею, - подтвердил Свисточек и опрокинул стакашек.

 

- Выходит, я академик, с двумя-то высшими!

 

Проскрипела незапертая дверь, и вошла маленькая, закутанная в черный платок старушка; блеснули стеклышки очков на носу.

 

- Опять пируете? - перекрестившись на киот с иконами в переднем углу, строго  спросила она. - Санко, сколько же тебе говорить, чтоб не путался с этими шаромыжниками! Ты - человек ученой! .. Да и вы-то че пристали к мужику? Эко, ровно поросята, в Троицы-то день!

 

Веня в ответ зычно икнул, невинные глазки его замутились, и он кулем рухнул под стол.

 

Ваня закудахтал было, но старушка оборвала его:

 

- Полно, дураково поле!.. Выпроводил бы ты их, Санушко, пока мамкино добро с ними не спустил!

 

- Не могу, Анна Семеновна! Они мои братья во Христе!

 

Старушка вздохнула: дескать, что с тебя, простяги, взять и тут же ойкнула, приложив ладошку к губам:

 

- Забыла... Василия Ефимовича проведывал? Нет? Эх, ты....

 

- Сейчас же, немедленно! - засобирался Сашка. - Кто еще со мной?

 

Дурило сонно зевнул и со стуком уронил голову на стол.

 

- Запрем их. Пусть дрыхнут...

 

На улице смеркалось. Двухэтажный темный дом с чуть заметными бликами света из-под занавеси в окне верхнего этажа оказался Вальке по пути. Сатюков побрел бы и дальше своей дорогой, но Бешен придержал его:

 

- Зайдем!

 

- Расскажешь потом, Санко, как он там! Мне-то на скандал не след нарываться. - старушка попрощалась и ушла.

 

Сашка стучался долго; наконец, где-то вверху скрипнула дверь, дребезжащий старческий голос спросил: « Кто там? «.

 

Бешен назвался. Зашлепали по лестнице шаги, при свете керосиновой лампы открывший дверь старик выглядел пугающе: трясущаяся плешивая голова, на усохшем личике густели тени.

 

Сашка помог хозяину, поддерживая под локоть, подняться обратно в лестницу, и в светло уютной комнатке Валька настояще разглядел его.

 

Сатюков думал, что давным-давно старикан этот помер. Ведь Валька еще совсем сопливым пацаном был, когда на городковской танцплощадке, не «оснащенной « еще ни гитарным бряком, ни заполошным барабанным воем, ни вытьем и ором местных дарований, простецкая советская радиола исправно в субботние и воскресные вечера раскручивала свой диск - и любую пластиночку ставили на утеху публике.

 

А что за публика собиралась! В меньшинстве - на площадке, в большинстве - около. За высоким, обтянутым металлической сеткой барьером, будто в скотском загоне, на дощатом помосте в одном углу толклись парнишки-малолетки, в другом - их ровесницы. Было рановато - и радиолу в крашеной будке запускали время от времени. Мальчишки и девчонки суетливо дергались, толкая локтями друг дружку. Молодежь повзрослей, посолидней подходила в сумерки. Тут и усилитель, подвешенный на дереве, верещал не умокая, и пол ходил ходуном под ногами резвящихся, грозясь обломиться. Стволы столетних лип с корою, изрезанной ножичками и прочей колющей штуковиной, обступавших танцплощадку, подпирали могучими плечами подвыпившие застарелые холостяки; меж ними, яростно отбиваясь от комарья, выглядывали своих чадушек, скачущих за барьером мамаши. У их подолов путался зеленый ребячий подрост, норовя в удобный момент перешмыгнуть через сетку.

 

В потемках в глубине парка вспыхивали потасовки, кто-то кого-то с улюлюканьем гонял, кто-то ревел ушибленным телком. Люд же, самый разношерстный, прибывал и прибывал, словно осы гнездо облепляя барьер танцплощадки...

 

После современной легкой музычки из раскаленного колпака усилителя плавно плыли звуки старинного вальса. Распаренная толпа уморившихся танцоров, отпыхиваясь, сваливала к лавочкам посидеть, если хватало места, а в освободившийся круг неторопливо входил невысокий плотный старичок. Полувоенный френч ловко обтягивал его сутуловатую фигуру, на ногах поблескивали скрипучие хромачи.

 

Аккуратный пробор седых волос, подкрученные вверх усы.

 

Старик выбирал «даму «, слегка склонясь к ней, приглашал на танец. Девка млела, не смея отказать, и осрамиться побаивалась, но наконец соглашалась.

 

Кавалер легко вел ее, откинув немного назад красивую голову, лихо кружил, и самая неумелая деваха входила с ним в раж, забывала про свои «ходули» - на удивление ступали они как надо, и вертелось, плыло все у девчонки перед глазами - хорошо-то как! Старик, словно двадцатилетний, падал на одно колено и стремительно, под восхищенное аханье зевак, обводил даму вокруг себя!

 

Набегали другие пары, в основном девчонки, суматошно кружились кто как умел, а над парком затихали последние аккорды «Дунайских волн»...

 

Нет, старичок Зерцалов был теперь не такой шустрый и бойкий. С бескровным лицом с коричневыми пятнами на лбу и на щеках, с заплывающими в мутной мокроте беспомощно глядевшими глазами, но по-прежнему в наброшенном на плечи френче, он шаркал в тапках по горнице. При слабом свете настольной лампы в простенках между окнами, прикрытыми шторами, виднелись какие-то картины в массивных, украшенных резьбою рамах, передний угол занимал огромный рояль; с другой стороны во всю стену чернел громоздкий буфет с затейливыми фигурками и узорами.

 

Старик прошлепал к письменному столику с чернильным прибором, в который были вмонтированы остановившиеся часы с трубящими в рога  статуэтками охотников, сел на стул с высокой, из витых деревянных прутьев спинкой. В горнице-музее  Зерцалов сам был наподобие экспоната, разве что живого.

 

- С Троицей вас, Василий Ефимович! - громко проговорил, чуть ли не прокричал Сашка и вперился куда-то в угол. -  Вот незадача! Лампадка-то не горит!

 

Он вскочил на стул, чиркнул спичку и запалил огонек, высветивший святой лик на иконе.

 

Валька грешным делом подумал, что хозяин сейчас заругается: мало кому чужое самоуправство, вдобавок с прыжками и скачками, понравилось бы, но Зерцалов, подшлепав к Бешену и взяв его за руку, поблагодарил:

 

- Спаси Бог... Сижу ровно нехристь.

 

Сашка, перекрестившись, вдруг запел сильным чистым голосом:

 

- Благословен еси Христе Боже наш,

 

Иже премудрые ловцы явлей, ниспослав им Духа Святаго,

 

И теми уловлей вселенную,

 

Человеколюбче, слава Тебе!

 

Старик, тоже глядя на икону, подтянул хрипло, еле слышно тропарь.

 

Мало что понимающий Валька вздрогнул, когда где-то сбоку отворилась дверь. В проеме ее стояла, опираясь на костыль, старуха. Сатюков узнал ее тотчас по крючковатому носу и близко сведенным к нему маленьким злобным глазкам - билетами бабуля торговала на той танцплощадке и частенько, высунувшись из окошка кассы, напару с контролером орала благим матом на парнишек, норовящих прошмыгнуть мимо. И тут завопила:

 

- Распелись-то, разорались, как анкоголики! Спать мешаете! Опять этого дурака пустил! Сколько раз говорила. Уходите-е!.. - свирепо застучала она костылем.

 

- Маруся, пойми! Александр с юношей просто навестить зашли, с праздником поздравить. - попытался несмело возразить старик да куда там...

 

- У них в церкви каждый день праздник! - понесло старуху. - Только и ладят, чтоб своровать и пропить.

 

Сашка с Валькой попятились к выходу, Зерцалов замыкал своими шаткими шажками отступление.

 

- Вы уж извините ее, она нервная, больная, - он, прощаясь, слабо пожимал гостям руки. - Александр, пока лето, отвезите меня в Лопотово, в монастырь... Покорнейше прошу! Перед смертью побывать бы там еще разок!

 

- Сделаем, сделаем! - кивал Сашка.

 

Уходили, оглядываясь. Фигурка старика с керосиновой лампой в руке долго еще, провожая, жалась в дверях на крыльце.