ИЗ  ЖИТИЯ  ПРЕПОДОБНОГО   ГРИГОРИЯ

 

И десятка лет не минуло, как неподалеку от каменного креста, вытесанного Григорием, стал подниматься монастырь.

 

Алекса, ставя верши на реке, встретился с охотниками: несколько верст встречь речному течению деревушка обнаружилась. Народ с желанием пришел помогать в святом деле. Мужики в лесу выжгли росчисть и покропившему место освященной водичкой игумену помогли срубить первую монашескую келью.

 

Теперь вот и на шатер второй бревенчатой церкви с Божьей помощью крест водрузили. Строили вокруг и ограду: место вроде и глухое, но год тих да час лих. Немало воровских людишек шастать стало.

 

И последние послушники, пожелавшие принять постриг в обители, были покалеченные и потерявшие все, что еще могло связывать с миром, люди.

 

Опять разгорелась с новой силой, дотоле потаенно тлевшая, княжеская междоусобица. Преставился старый завистливый князь Юрий - вроде бы миру долгожданному пришла пора настать на Земле Русской, думать бы надо, как от набегов татарских отшибаться., да нет: видно, Божие попущение за грехи долгим оказалось. Ополчились теперь на московского великого князя Василия дядьевы отпрыски...

 

А князь Василий в недобрый час венец принял: бегал в суматохе из Москвы от Юрия, потом сглупу в полон  к татарам угодил - насилу выкупили, а когда в плен к нему попал старший  брат Шемякин тезка Василий, поступил как язычник поганый, перенял у татар-то - приказал тому очи выколоть. И не ведал, что готовил себе такой же удел...

 

Не смог противостоять ратям Димитрия Шемяки, бежал и настигнут был погоней. Жестоко расправился с московским государем Шемяка, исполненный мщения: ослепленного, принудил отречься от престола и крест на том целовать. И этого показалось мало: несчастный Василий был сослан в далекий Кирилло-Белозерский монастырь за крепкие стены.

 

 Здесь только повзрослел, прозрел духовно незрячий князь. Прознав это, потянулись к нему верные люди и, пока буйствовал и пировал беззаботно Шемяка в Москве, на Севере скапливалось войско. Одно еще удерживало Василия встать во главе рати - клятвенный договор, но его, взяв грех на себя, снял кирилловский игумен...

 

Подошел черед бежать и Шемяке с остатками разбитого войска. Как хищный зверь зализывая раны, укрылся он на вологодской стороне, в Устюге Великом.

 

Обо всем поведали игумену Григорию забредшие в обитель калики перехожие и, хоть слухом земля полнится, верилось в деяния крестника с трудом. Григорий не раз и не два порывался наведаться к Шемяке в Москву, но застарелые разыгравшиеся хвори не давали ем отважиться в дальний путь. Оставалось уповать только на Божий промысел, молиться со братией в храме и уединенно в келье: « Господи Вседержителю, Боже отец наших, наставь неразумных прекратить брань братоубийственную...»

 

Зимние сумерки - ранние, когда Григорий вставал в соей келье на вечернее правило, месяц вовсю заглядывал в окошко.

 

Дикий истошный вопль - показалось игумену - разорвал, потряс благодатную тишину внутри монастырского дворика, заметался неистово гогочущими отголосками, отскакивающими от шатров колоколен и наверший стен ограды.

 

Григорий бросился к окну и обмер - посреди двора бесновалась куча омерзительных гадов. Заметив игумена, они, завизжав, потянули к нему свои уродливые лапы, стали обступать келью, стуча в стены; дверь от страшной силы ударов заходила ходуном.

 

Игумен упал на колени перед иконами: « Господи, помоги! Спаси раба твоего грешного! « Торопливо, сбиваясь, он начал читать молитву об отгнании бесов... И утихомирился охвативший Григория трус, сердце утишило испуганные скачки, наполняясь мужеством.

 

Взяв честной крест и из-под божницы стклянницу со святой крещенской водой, игумен решительно распахнул дверь... Но на воле было тихо, падал редкий снежок, робко проглядывали в просветах между туч звезды. « Ой, неспроста видение! - обессилев разом, Григорий сел на пороге. - Враг рода человеческого видимыми своих слуг сделал. «

 

Так и вышло. Утром вздремнувшего игумена разбудили - прибыл человек с худой вестью. Шемяка, собрав войско, двинулся с Устюга на Вологду, разоряя и предавая огню попутные села. И скоро уж стоять ему под Вологдой, стервецу. А там и путь на Москву откроется...

 

- Не след, видно, отсиживаться мне, братие! Никак не отпускает мир! Надо вразумить нечестивца...

 

Григорий спешно собрался в дорогу, и легкий возок, с облучка которого правил лошадкой верный Алекса, запокидывало по волоку.

 

ГЛАВА   ВОСЬМАЯ

 

Старик не любил, чтобы его во время пространных монологов его тревожили. Некто в дальнем углу тоже не любил вторжения посторонних: потревоженный и обиженный в этот вечер мог больше и не вернуться. Хотя потревожить Зерцалова могла только жена.

 

Бывшая соседка, тоже пожилая. По прежней памяти каждый день навещала стариков, но на бесконечно тянувшийся вечер и еще более долгую ночь они оставались в доме одни.

 

В двухэтажной развалине, обветшавшей совсем за столетие с лишком, скрипели полы, хлопали двери и окна, всякие пугающе-непонятные шорохи хоронились в темных углах, порою чудились чьи-то шаги.

 

Василий Ефимович на это уж давно не обращал внимания, но в последнее время еще одни прибавившиеся звуки стали его раздражать. В самый разгар монолога за чуть приотворившейся дверью начинало раздаваться тяжкое сопение.

 

Мария Платоновна предугадывала жгучее желание мужа захлопнуть дверь, широко распахивала ее и с порога - растрепанная, со злым обрюзгшим лицом, в накинутой на плечи грязной затрапезной душегрее - сердитым, осипшим точно ослабленная басовая струна, голосом принималась пилить:

 

С кем это ты все разговариваешь? Кто там опять у тебя? Допринимаешь, доназываешь гостей, что обворуют - глазом не успеешь моргнуть! Вона, приходили Сашка-дурень с каким-то парнем... Так и зыркают оба чего бы спереть.И сам с собою дотрекаешь, что черти блазниться будут!

 

Жена, тяжело опираясь на костыль, грузными шагами двигалсь по горнице, голова ее дергалась в нервном тике, едва различимые над отечными синими мешками глазки поглядывали злобно и подозрительно.

 

Старик на ее ворчание не возражал, пережидал , пока она уйдет, вжимался в кресло. Наконец, захлопывалась дверь, бурчание и шаги затихали в соседней комнате.

 

Зерцалов облегченно вздыхал: « О, Господи, в юности такая ли она была?!»

 

Тот, невидимка в углу, слава Богу, в этот раз не исчез, похоже, даже приготовился слушать внимательно...

 

Василий тогда, после расстрела в монастыре, доставленный в лазарет, отходил долго, старенький доктор сомневался - уж оживет ли. Голова, особенно там, где была рана возле виска, постоянно болела.; происшедшее Зерцалов вспоминал с трудом: какие-то обрывки возникали в памяти, начинали роиться и собрать их в единое целое не удавалось.

 

- Похоже, вы, голубчик, отвоевались! - напутствовал его на прощание доктор, поглядывая на белую повязку, видневшуюся из-под фуражки. - Благодарите Бога, что живы остались!..

 

Зерцалов, бесцельно набродившись по улицам Городка, где-то на окраине вдруг ощутил, как качнулась, стала уходить в сторону земля под ногами. Он схватился за частокол первой же изгороди и, подламываясь в коленках, медленно сполз в пыльную крапиву. Опять замелькали перед глазами, перемежаясь с разноцветными кругами, чьи-то бледные, отрешенные от всего лица, качнулся ряд выплевывавших огонь черных винтовочных стволов...

 

Туда, к каменному, преподобного Григория, кресту надо!

 

- Гле-ко, солдатик-от пьяной! - послышался откуда-то сверху насмешливый голос.

 

- Молчи, дурища, не видишь - раненой! Головушка ить как разбита! - отозвался кто-то сердобольно.

 

Незнакомые люди обогрели, отпоили горячим отваром, уложили спать, но, едва свет, Зерцалов уже был в дороге...

 

Крест разыскать он так и не смог. Накружился вдосталь в окрестных возле опустевшего монастыря ельниках и сосняках: вроде б выходил на похожие, ведущие к роднику тропинки, да спотыкались они, терялись в чащобе. Местные жители как воды в рот набрали - сколько ни расспрашивал их, поглядывали в ответ либо непонятливо, либо испуганно.

 

Нашелся один древний дедок, подсказал:

 

- Крест-от басурмане, изверги те вывернули да на убиенных в яму столкнули и зарыли потом... Только понапрасну, парень, ищешь! Не откроет теперь Григорий святое место, коли его осквернили! Да и зачем тебе оно, рази кому там поможешь?

 

И Василий не выдержал мутного взгляда стариковских глаз.

 

Он слонялся по начавшему дичать монастырскому саду, не ведая уже: оставаться еще и искать или же отправляться восвояси, когда возле сторожки  в глубине сада заметил немолодую женщину в закутанной по-монашьи в черный платок головой. Оглядываясь, она прошла с ведром  к колодцу, наклонилась над срубом и неловко, неумеючи почерпнула воды.

 

Зерцалов ее узнал и первой мыслью было повернуться и бежать прочь. Это была жена расстрелянного Зубовского Анна Петровна.

 

Близоруко вглядывалась она в Василия, вначале настороженно и с испугом, потом неверяще и обрадовано:

 

- Васенька Зерцалов...

 

Василий, боясь поднять глаза, приложился губами к ее маленькой, застывшей на осеннем холоде ручке.

 

- Ой, батюшки, горе-то у нас какое... Платона Юльевича антихристы!.. - Анна Петровна заплакала, прижала лицо к груди Василия. - И Машенька лежит, больна очень, ни с места. Ладно, люди добрые помогают.

 

В сторожке - сумрак, пара крохотных оконцев едва пропускала свет. Анна Петровна, вздыхая зажгла огарок свечи.

 

- Сейчас, Машенька, сейчас, милая, чайку попьем. И гость с нами.

 

Зерцалов рассмотрел на подушке стоящей в углу кровати белокурую голову девушки - встретиться бы где случайно и точно бы прошел мимо Маши Зубовской, как незнакомой. Бледное, без кровинки, лицо и огромные, беспомощно взглянувшие глаза....

 

Чашку чая Василий не допил: смотреть на хлопочущую хозяйку и больную дочь стало невмоготу. Отговорившись чем-то, он вышел на крылечко и в ранних сумерках, не разбирая дороги, побрел по саду, едва не натыкаясь на стволы деревьев.

 

« Господи, помоги! - сжимал и тер он в отчаянии виски. - Почему?.. Они ничего обо мне не знают... Рассказать им обо всем? Нет, нет, только не это! «

 

Заморосил мелкий нудный дождик, осыпавшиеся кроны деревьев пропускали влагу, и Василий вскоре вымок до нитки. Стуча зубами от холода, он в конце концов вернулся к сторожке и еще долго топтался на крылечке, не решаясь постучаться.

 

« А если остаться около них? - осенило его вдруг. - Самому-то куда идти? И попытаться искупить вину...»

 

Он остался, Зубовские были только рады. Перебивались кое-как. Когда в монастыре организовали коммуну, Василий попросили присматривать за садом, где приноровился он развести пасеку. Местные власти поглядывали на Зерцалова хоть и искоса - все-таки барского роду-племени, но и не докучали особо: красный командир, вдобавок раненый. Так и ходил он постоянно в поношенном френче, перехваченном ремнем, в галифе, в начищенных до блеска в сапогах; летом в кепке, схожей с фуражкой, зимой - в папахе. И до того привыкли к его полувоенному виду люди, что появись он в цивильной одежде - вот бы наверно было удивление.

 

Манечке Зубовской Василий сделал предложение. Выздоровевшая и окрепшая Маша от удивления захлупала густыми ресницам и, смутилась, зато Анна Петровна благословила молодых с радостью и облегчением - сама теперь на смену дочери слегла и истаивала тихо.

 

Не венчались - церкви закрыты и в сельсовет « расписываться « не пошли.

 

И не замедлила, лягнула она. В блуде-то жизнь...

 

Схоронив матушку, погоревав, Манечка ровно взбесилась. Женщина грамотная, в колхозной конторе ей местечко нашлось. Там с компанией связалась, едва в комсомол не затащили, кабы не происхождение. Но по избам-читальням исправно ходила, где и спуталась с конюхом Митькой, по кустам с ним стала шарашиться.

 

В деревне все на виду и на слуху; кто жалел, а кто осуждал Зерцалова - что за мужик, нет бы положил конец прелюбодейству! Но Василий лишь скрипел бессильно зубами: вроде муж и не муж, а так - сожитель. Заикнулся несмело - Мария сходу заявила: под венцом перед Богом с тобой не стояла и записи о нашей совместной жизни нигде нет. Вольная птица, свободная женщина.

 

Митьке вот только скоро она наскучила, наигрался парень вволю, а в жены брать белоручку - Боже упаси! Да и вроде она замужняя...

 

Мария, опять же по совету новых своих подружек, сходила к знахарке и приползла потом домой чуть живая. Василий уж думал - все, хлопотал над ней, позабыв обиды, отпаивал с ложечки, доктора из города пригласил.

 

Супружницу удалось выходить. Присмирела она, замкнулась в себе и, случалось, иной день Василий слова от нее не слышал. Но стоило однажды вспыхнуть мелкой ссоре, как попрекнула:

 

- Зря со мной водился-то... Лучше было б мне за матушкой вослед.

 

Зерцалов, уйдя из дому, долго, дотемна, сидел тогда, разведя костер, на берегу речки. Хотелось куда-нибудь уехать, но куда? Кому он был нужен?.. И никак не ожидал, что мог Марии так опостылеть. Любил ли сам ее?

 

К той девочке, в горячке беспомощно разметавшейся по кровати, пробудилось чувство, но, когда он решил опекать семью расстрелянного им человека, остаться с ней, исполнение долга возобладало над всем. Даже заглушило ощущение вины... Поначалу он втайне гордился своим поступком, и ему не могло придти в голову, что через несколько лет он может оказаться просто-напросто лишним.

 

Василий посмотрел на насупившийся за речной излучиной в подступавшей темноте вековой ельник, вздохнул, пытаясь отогнать мрачные мысли. Теперь вот, не по один год, не бродил в чащобе, не искал каменного креста, безымянной могилы. Не желал, видно, преподобный Григорий место указать. Или время еще не приспело?..

 

Вернувшись, Василий в избу не заходил, лег в сенцах на постель из соломы и, не успел глаз сомкнуть, как раздался требовательный стук в дверь.

 

- Зерцалов? Собирайся!

 

Ввалившиеся мужики в штатском перевернули вверх дном все в доме и втолкнули Василия в « воронок «, оставив растерянную и перепуганную Марию.

 

В камере Зерцалов заметил, что к нему постоянно присматривается один из арестантов со смуглым изможденным лицом со следами побоев. Пристальный взгляд черных печальных глаз преследовал Василия всюду. Арестанта чаще других выводили из камеры, надолго, и , приведенный обратно, он забивался сразу в дальний угол, тяжко вздыхал, заходился в захлебывающемся чахоточном кашле и, когда отпускало, стонал негромко. И опять искал взглядом Зерцалова.

 

Ночью, наконец, подобрался к нему и зашептал на ухо:

 

- Признал я тебя, Василий. Никак не думал, что ты живой. Яков я, Фраеров! Забыл?

 

Яков закашлялся, и Зерцалову, обеспокоенному и растерянному, пришлось терпеливо ждать конца приступа. Радости от встречи он что-то не испытывал.

 

- Из виду я тебя потерял. Чаял тогда, у креста-то Григорьева, тебе пулей насмерть отрикошетило. А тут, еще до ареста, случайно услышал: жив, здоров и в тех же краях проживает. Ну, думаю, воскрес. В Бога не верил, а тут поневоле верить начал. Сберег тебя Григорий-заступничек!.. Я вот чего тебе скажу и никому другому... - Фраеров в душной полутьме камеры закрутил головой, заозирался, прислушиваясь к храпу и сонному бормотанию сокамерников. - Чую, не сегодня-завтра шлепнут меня! Не нужен стал. - он зашептал еще тише, Василий еле угадывал его слова. - Не охота уносить с собой... Я тут не в одной камере сидел, сволочей и своих краснозвездных и чужих-ваших простукивал да под « вышку» подводил. Добровольно на это пошел, едва арестовали. Не виноват я! .. - Фраеров пристукнул кулачком в грудь и опять зашелся в кашле. - Но вместо свободы и наград забивать еще пуще стали. Я теперь всех оговариваю - и виноватых и правых... А ты, раз выжил, живи дальше, нет ничего на тебе. И еще один грех на мне - дядюшку  твоего, заложника, в первую же ночь расстрелял.

 

Фраеров неприятно задрожал мелким смешком.

 

- Не поп ты, а тебе покаялся...

 

Василию захотелось брезгливо отодвинуться от него: было и страшно и гадко, но было и почему-то жаль этого, опять согнутого в дугу кашлем, вырывающимся из отбитых легких, уползающего в свой дальний угол человечка.

 

Утром Фраерова увели из камеры и больше он не возвращался.

 

Сашка Бешен и Валька слово сдержали: раздобыли лошадь с тележкой, подсадили старика на охапку сена и отправились в монастырь. Тронулись не рано, солнце стояло уже высоко, парило как перед ливнем. По дороге, развороченной весной колесами и гусеницами тракторов и теперь высохшей , с выворотнями земли, колдобинами, ямами кобыла, боясь обломать ноги, вышагивала неторопко, но телегу все равно подбрасывало и трясло почем зря.

 

Зерцалов, вцепившись бескровными иссохшими пальцами в грядку телеги, как выехали, не проронил ни слова: порою казалось, что старик, полулежа на сене, спит с открытыми, подернутыми мутной мокротой глазами.

 

Побеспокоил, разбудил его тяжелый дурной запах, который временами приносил ветерок, особенно когда повозка выскакивала из перелесков, обступающих дорогу, на ровное открытое место. На речном берегу уже стало не продохнуть... Вода в реке текла черная, с белыми пузырящимися барашками ядовитой пены на поверхности. Ни зеленого листочка водоросли, ни резвящегося рыбного малька; вдоль обоих берегов тянулась желтая мертвая канва.

 

Лошадь зафыркала, уперлась, не пошла вброд. Сашка соскочил в телеги, ухватил кобылу под уздцы и, уговаривая, кое-как затянул в реку. Перевел, сам бултыхаясь по пояс.

 

За речным изгибом вроде все так же приветливо и весело зеленел монастырский холм с развалинами церквей. Старик попросил остановиться, слез с телеги и. Придерживаясь за нее, побрел рядом, торопливо и жадно озирая окрестность.

 

Когда взобрались на холм к остаткам крепостной стены, нескрываемая, почти ребячья радость с лица старика исчезла; он был растерян, похоже, узнавая и не узнавая место.

 

Да и Валька, понуро плетясь позади всех и высматривая тайком домишко, где когда-то варзал, с удивлением не находил его.

 

На месте деревеньки грудами головешек чернело пепелище, валялся битый кирпич, распяливали обугленные сучья деревья. А там, где стоял прежде домик, начиналась испаханная тракторными гусеницами и полозьями саней полоса со вмятыми в землю, еще кое-где зеленеющими искореженными яблоньками и, извиваясь, тянулась к поределому бору. У оставшихся у самой воды вековых елей желтела, осыпаясь, хвоя: весенний паводок погубил их.

 

Старик не смог преодолеть рытвину на месте крыльца домика, споткнулся и боком упал на груду вывернутой глины. Бешен и Валька бросились ему на помощь, но он остановил их слабым жестом руки и ладонью прикрыл глаза.

 

- Сад у него тут был, - вполголоса забормотал на ухо Вальке Сашка. - Прежний, монастырский-то в войну вымерз, пока старик в лагере сидел. Так он новый посадил и - смотри ! - что гады вытворили, объехать поленились. А домик у деда еще раньше какие-то идиоты разорили, сам я потом окна досками заколачивал. И уехал-то он всего на ночь: косари в баньке мыться собрались да загуляли, в Городок их понесло и Василия Ефимовича с собой сманили... Он все домишко отремонтировать хотел да слег, больше сюда и не бывал. Я сам не рад, что его привез. Знал, что реку стоками с бумажного комбината отравили. Что ж творится здесь, Господи!..

 

Сашка, не переставая, бубнил и еще, Сатюков же виновато прятал глаза. Казалось, что и старик и Бешен знали про его здешние прошлые проделки. Хотелось, как в детстве набедокурив, убежать, но Валька стоял и боялся взглянуть на опущенные худые стариковские плечи и облепленную белоснежным пухом голову.

 

Старик, отняв от глаз мокрую ладонь, пытался всмотреться в расплывчатые очертания изувеченного, наполовину вырубленного ельника. Где-то там прикрывал вытесанный игуменом Григорием крест косточки невинно убиенных, и на том месте кто-то без тоски и горя валил деревья, потом трелевал их к дороге, уничтожая попутно сад. А ведь даже в войну бора не тронули...

 

Надо туда добраться, может, родник найдется и крест укажет! Но подняться не было сил...

 

- Живого бы довезти! - озабоченный, сказал Бешен.

 

- Ведь я, я его!.. - неслышно шептал Валька.

 

ИЗ  ЖИТИЯ   ПРЕПОДОБНОГО   ГРИГОРИЯ

 

Предав разору село великокняжеской вотчины, довольный Димитрий Шемяка ехал во главе рати. Хмельно шумело в голове то ли от крепкой медовухи, то ли от пролитой крови. Опять близок дедовский престол, еще малость поднатужиться - и вот она, великокняжеская власть! И до того, что у Василия, ослепленного и уже прозванного Темным, прав больше и поддерживает его народ, измотанный и обескровленный княжой распрей, так то не больно важно. Верных Василию людишек и обуздать можно и в крови утопить - взять бы белокаменную!

 

Пока впереди Вологда. Эх-ма! Завалим!

 

А на воле как любо! Легкий морозец пощипывает щеки, в лучах клонившегося к закату багрово-красного солнца змеятся синие тени от деревьев, пересекая волок. Давит лес с обеих сторон узкую дорожку, стоит сплошной, засыпанной розовым снегом стеной и - вдруг - раздвигается перед рекой.

 

Застучали конские копыта по настилу моста. Карько под задремавшим князем всхрапнул, отпрянул назад. Гомонившие за княжеской спиной ратники смолкли.

 

На середине моста, возняв посох, стоял чернец.

 

- Стой, князь! Стойте, люди! - обратился он властно, твердо. - Не довольно ли вам пролитой крови христианской? Ужель алкаете ее,аки звери лютые? И кара Божия вам не страшна?! - глаза монаха из-под низко надвинутого клобука неотступно-строго смотрели на притихших ратников. - Призываю вас поворотить вспять коней своих, вернуться в родные веси. Хватит братоубийства на ликование врагам Земли Русской! К тебе, княже Димитрий, крестник мой, взываю - замирись с братом своим Василием, перестань против него которы чинить. Пойми и заруби себе, что не ты по закону над ним старший, а он над тобою...

 

- Не бывать тому! - разъяренным медведем взревел Шемяка, было трусовато притихший при нечаянной встрече с крестным своим игуменом Григорием, которого уж в живых-то не числил, но при одном упоминании имени князя московского потерявший сразу всякий рассудок. - Эй, молодцы! - крикнул он двум кметям. - Свалите-ко мниха с дороги, чтоб не смердил тут!

 

Здоровенные кмети легко, как перышко, подкинули почти невесомое тело Григория и свергли с моста. Короток Шемякин суд. Только и успел прохрипеть чернец:

 

- Будьте вы прокляты!

 

ГЛАВА     ДЕВЯТАЯ

 

Из больницы Катька пропала, как в воду канула. Валька, обеспокоенный, не стал дожидаться утреннего рейсового автобуса, взял у знакомого напрокат велосипед и рванул в райцентр. На Катькиной квартирке запыхавшегося с дороги Сатюкова встретили удивленно вытаращенными глазами младшая сестра Катьки и дочки.

 

Ни слуху ни духу...

 

Валька промотался весь следующий день, как опоенный, в конце концов, вечером оказался в пьяной ватаге парней и, когда вытягивал уже через силу очередной стакан « бормотухи «, кто-то из вновь прибившихся к компании ему словно ведро холоденки наголову вылил:

 

- Катька-то твоя с хохлами в бараке... Говорят, из больницы удрала и - на делянку в лес, к бригаде! Запила там и все такое. С какой-то еще лярвой по переменкам голышом через скакалку перед мужиками прыгали...

 

Все-то уж в Городке знали и знали все, только вот Валька ушами хлопал да сопли жевал. То-то парни поглядывали на него - кто с усмешкой, кто - сочувственно. А он понять не мог...

 

Сатюков взвыл, выглотал залпом « бормотуху « и, ошалело выкатив глаза, помчался к лесхозовскому бараку.

 

Лесорубы-закарпатцы, мужики семейные, обстоятельные, за зиму заколотят на делянках длинный рубль и по весне задают тягу в родные края, уступив место черноусым « мушшинам»  в кепках-аэродромах  какую-нибудь конторку или коровник строить. По городу, по злачным местам, по танцулькам лесорубы не шатаются, а обычно обжимают голодных до любви молоденьких разведенок по домам, но все равно держатся в своем бараке сплоченно: вроде б и не оккупанты, да на чужой земле. Впрочем, особо нетерпеливые местные бабенки поплоше сами к ним по ночам шастают и, когда бригада в Городке после делянки на отдыхе стоит, порою крутое идет гульбище.

 

Вот он, приземистый бревенчатый, по-стариковски скособочившийся барак на берегу реки!

 

Валька сходу пролетел темные сени. Яростно пыхтя, нашарил дверную ручку, рванул...

 

В большой комнате с низким закопченным потолком на затоптанном дочерна полу стояло с дюжину неряшливо заправленных коек, за столом посередине трое молодых мужиков, нещадно дымя, лупились в карты. При свете тусклой лампочки под потолком иной из них подносил подслеповато к глазам карту, прежде чем хлопнуть ею об изрезанную, усеянную черными точками - следами от искр папирос, столешницу.

 

Но Вальке и тусклый свет и сизое облако табачного дыма, шибанувшего в глаза и в нос, были нипочем - с подушки на койке в углу свешивался рыжий жгут Катькиных крашеных волос!

 

Сатюков, долго не раздумывая, с грохотом опрокидывая табуретки, летом пролетел с порога в комнату и сдернул одеяло. На койке обнаружилась Катька в объятиях чернявенького мужичка. Валька на мгновение застыл, распялив рот, потом,, осатанев, вцепился в Катькину руку и что есть силы потянул. Но сам едва не упал рядом. Вытащить благоверную - пуп сорвать: Катька лишь села, свесив на пол ноги, пьяная вдрабадан, ничего не понимая и заваливая голову со всклоченными волосами на плечо.

 

Была Катька в чем мать родила да и мужичок, сосед ее, лежал смиренно, словно Адам в раю, пока прикидывался спящим, хоть и приоткрывал настороженно один глаз.

 

Вконец растерянный Валька заканючил, готовый расплакаться:

 

- Катя, Катенька, вставай! Пойдем!..

 

Мужики побросали карты. Нарочито лениво, нехотя поднялись из-за стола и стали обступать Вальку.

 

- Гей, пацан! Чи тоби треба?

 

- Ша, дурни! Ваше ли дило?!

 

Пожилого плешивого мужичка, видно, « бугра «, обнаружившегося на койке у окна ,они послушались сразу, поохолонули.

 

- Уходи, парень! И мадаму свою забирай! Не мы их приводим, сами к нам лезут!

 

Лесорубы, ухмыляясь, просунули Катьке руки в рукава плаща, пихнули Вальке ее халатик, и, не успел Сатюков глазом моргнуть, как оказался вместе с Катькой вытолкнутым за двери.

 

В сенцах мало-помалу оклемывавшаяся Катька засопротивлялась, стала  рваться назад, в темноте расквасила Вальке нос.

 

- Уйди, сволочь! Салага! Ненавижу! К мужикам хочу!

 

Сатюков разъярился, глотая горячую юшку, ухватил Катьку за волосы и только так смог выволочь на улицу. С расшатанных гнилых мостков они свалились в придорожную канаву, забарахтались как кутята. Валька оказался верхом на Катьке, принялся молотить ее кулаками. Под ударами Катька лишь мычала, распластавшись в грязи, Валька скоро выдохся. Без сил он упал рядом и, уткнувшись лицом в ее увоженный глиной плащ, заревел в голос...

 

Остальное все происходило будто в дурном сне или в плотном, застящем глаза тумане. Мимо проходили какие-то люди, что-то говорили, смеялись, указывая пальцами; потом, глубокой ночью, держась друг за дружку, Валька и Катька брели чуть ли не на ощупь по дороге...

 

Очнулся Сатюков в хибарке от яркого солнечного света, бьющего из окна. Был, наверное, полдень. Рядом шевелилась, просыпаясь, Катька. Во вчерашнее не верилось, словно привиделось все в предутреннем, с « бодуна» кошмаре. Но нет. Катька, едва села на диване, так и застонала, заохала.

 

- Полюбуйся...

 

Валька с изумлением, ощущая неприятный ерзающий холодок по хребту, начал изучать на Катькином обнаженном теле проступающие иссиня-зловещие кровоподтеки..

 

- Благодари Бога, что пьяная без памяти была. А то сгоряча удавила б...

 

Валькины исследования прервал его отец, вошедший в незапертую дверь. Молчаливый, грузный, он относился к сыновьим похождениям внешне спокойно: хмыкнет, почешет лысину, но словом худым не укорит. Да, видать, и его « достали « Валькины любовные утехи.

 

Отец так же, как всегда, молчал, но и цацкаться долго не стал - ухватил Катьку и потащил к выходу. Та, комкая на груди одеяло, завизжала отчаянно.

 

Валька, очнувшись от столбняка, вызванного папашиным появлением, бросился подругу выручать, но отец дал ему такого тычка, что он отлетел и башкой об дверной косяк треснулся.

 

Что, дурень, в тюрягу из-за нее, сучки, захотел?! - ругался отец. - Так ведь сядешь, коли  шарабан твой пустой она тебе сама не оторвет! Ей же убить - раз плюнуть! Весь город вчера над вашей дракой потешался!

 

В помутненном Валькином сознании мелькнул проблеск - ружьишко! Память от деда, в чулане под диваном запрятана! Запросто с папашей не совладать, оплеуху только опять получишь. А тут посмотрим...

 

Заряжено ружье или нет, стрелять из него собрался или припугнуть только, да и сможет ли оно выстрелить вообще - вместо бойка загнан гвоздь, Валька не смог бы ответить. Сгреб ружье и - следом за отцом и Катькой на двор: они уже были там.

 

Отец, увидев направленное на него ружейное дуло, побледнев, отшатнулся в сторону, а Катька резко вывернула Валькину руку, сжимавшую ружье, вверх. Выстрел бабахнул. Оглушив всех, обдав пороховой гарью; с крыши посыпались кусочки прогнившей дранки.

 

Катька, забежав обратно в дом, вышла одетая и торопливо пошагала по улице прочь; Валька же, выронив дымящееся ружье и тряся отшибленной отдачей рукой, помчался вслед.

 

Она внезапно, около лесхозовского барака остановилась:

 

- Не ходи за мной больше никогда, понял?! Всё! - заговорила зло. - Поймешь - почему, когда - нибудь... Я в яме, в дерьме по горло, уже не вылезть, а тебя за собой тянуть не хочу! Живи...

 

Валька с жалкой глупой улыбкой попытался обнять Катьку, но она отстранилась, жестко усмехаясь.

 

- Не понимаешь? Думаешь, сотрясение-то мозгов я , с рундука слетев, заработала? Это хахаль меня попотчевал, горячий попался. Пусть родители твои спасибо скажут, что тебя еще сберегла, дома у меня показываться запретила... Хотела я, чтоб жизнь-то тебя побила! С мое! Понял бы тогда меня... И перед отцом извинись.