1.

 

        Прозвище Болонка злые языки прилепили отцу Флегонту Одинцову уже в зрелых годах, будучи в протопопах, приклеили намертво за его задорно  ниспадающую на самые глаза седую, будто извалянную в муке, челочку, за мелкую в кости, но чересчур подвижную фигурку, а пуще - за вспыльчивый нрав, когда старичок напоминал маленькую злобную собачонку, готовую отважно вцепиться в чью-нибудь широкую штанину.  Хотя порывы эти отец Флегонт умел в  себе  усмирить: тут же начинал безошибочно потявкивать в ту сторону, куда ветер дул, и за долгую службу ни разу не подвергся опале и все возможные награды получил.

 

Было ему за восемьдесят;  в епархии  давно числился за штатом, хотя в храме, где верховодили теперь молодые священники, еще иногда служил.

 

Держал он «худобу» - в кирпичном теплом гараже возле дома в стайке трескуче блеяли, стуча копытцами по настилу, две круторогие  козы.

 

- Эх, миленькие! Соскучились! - отец Флегонт каждое утро приносил им пойло и , наддав зеленого с клевером сенца, подлезал с ведерком с натянутой поверху марлей к тугому козьему вымени.

 

И сегодня с дойкой старик управился споро, повесив на ворота гаража замок, бережно понес ведерко с парным молоком через двор и с продышками на лестничных площадках взобрался на четвертый этаж.

 

Василиса еще спала - в лицее выходной. Отец Флегонт осторожно приоткрыл дверь в спальню и залюбовался разметавшейся во сне девушкой. Господи, как время летит! «И все для нее, все для нее...»

 

Пусть спит.

 

       Есть еще время погулять по улице. Старик любил этот ранний утренний час, особенно весной, когда ярко и радостно светило поднимавшееся солнце, под ногами похрустывал настывший за ночь в лужицах ледок, а уже с застрех крыш принималась робко звенеть капель.  Отец Флегонт неторопливо брел по улочке, даже не встречая еще прохожих - над крышами домов начинали только куриться из печных труб первые дымки.  Доходил он всегда до приметного в улице места - стоящих в каре и намертво сцепившихся могучими сучьями столетних лип, под которыми голубел крашеной «вагонкой» на стенах дом, мало чем отличный от соседних. Но Одинцов помнил здесь, на этом месте, хоромы другие: двухэтажные, барские или купеческие, и до того ветхие, с провалившимися потолками и полами, что семья, вселенная сюда после революции, теснилась кое-как в паре комнат внизу...

 

 

 

В первую военную осень и направлялся сюда к зазнобушке на короткую побывку перед отправкой на фронт он, двадцатилетний лейтенант Флегонт Одинцов, пытаясь унять в себе противное тягостное чувство, неотступно сосущее сердце.  Была тому причина...

 

Парашют, запрятанный под болотную мшистую кочку, нашел поздний грибник. Диковинный роскошный трофей он протащил напоказ по пристанционному поселку и напоролся на участкового милиционера. Тот  недолго соображал что к чему: хвастуна за ушко и звякнул по телефону куда надо.

 

Взвод солдат  прочесывать лес повели два лейтенанта НКВД - только что после училища -  Клинов и Одинцов. Еще сельсоветчики снарядили им в подмогу десятка два переполненных боевым духом  стариков,  свистнули и допризывную молодежку,  комсомольцев. Винтовки были только у солдат, по пистолету - у лейтенантов, остальные вооружились кто чем: вилами, колами, топорами.

 

Но трое парашютистов с высоко поднятыми руками сами вышли на опушку леса.

 

К Клинову, засевшему в кабинете председателя сельсовета, на допрос их водили по одиночке. Флегонт прошел в «предбанник», прислушался. Из-за неплотно прикрытой двери доносились громкие восклицания Клинова вперемешку с матюгами.  Сквозь щель Одинцов увидел  лицо однокашника, злое, с выступившими на скулах багровыми пятнами.

 

- Ты будешь говорить правду, гад?!

 

Капризный, красиво очерченный рот Клинова хищно кривился, блестящие белые зубы закусывали алую нижнюю губу. Лейтенант отклонился назад и смачно, с оттяжкой, пнул острым носком сапога в какой-то темный мешок, лежащий на полу. Раздался стон, и Одинцов, обмирая, различил окровавленного человека, шевелившегося возле ног Клинова.

 

- Будешь говорить?! Будешь говорить?! - пылая разрумянившимися щеками, все больше распалялся Клинов, волтузя сапогами  дергавшееся на полу скрюченное тело.

 

Человек, страшно вскрикнув, поднялся на колени и на четвереньках, запрокидывая залитое кровью распухшее лицо, пополз к Одинцову. Тот не заметил, что дверь предательски отворилась и он, остолбенелый, торчит на пороге на виду.

 

- Товарищ милый, дорогой! Вы хоть мне поверьте! Мне, командиру Красной Армии! Не было иной возможности из плена бежать... Мы же сразу сдались вам. Чего же еще он хочет?!

 

По разбитому лицу диверсанта текли слезы, прожигая в запекшейся кровавой коросте на щеках светлые проточины. Он, обнимая Одинцова за ноги, еще что-то шептал распухшими черными губами. Флегонт наклонился, чтобы помочь ему подняться, но, вздрогнув от окрика и топота солдатских сапог, поспешно выпрямился, пряча, как школьник, за спиной  руки.

 

Солдаты, подхватив пленного под локти, оттащили его  в дальний угол кабинета. Клинов, ехидно улыбаясь,  подошел к Одинцову вплотную, уставился ему в глаза своим холодно-голубым взглядом.

 

- Врагов жалеем? Вон, как жалость-то проняла! В училище еще я к тебе присматривался: вроде как не наш ты.... Смотри, рапорт подам!

 

Пленных увезли.

 

Растерянный Флегонт забыл в «предбаннике» планшетку, пришлось вернуться. Там вовсю орудовала уборщица.

 

- Кровищи-то налили, забрызгали все, даже стены! - ворчала старуха. - Били плененных-то крепко. Криком кричали, сердешные. Солдатик забежал ко мне - дай, бабка, тряпку! И затерли второпях, худо... Перемывать надо.

 

Одинцов заметил посередине темного пятна у ножки стола в кабинете белый комочек. Зуб!

 

- Я уж выгребла не один... - старуха, подняв зуб, бросила его в свое ведро...

 

В Городке, после  встречи с невестой Варей, после поцелуев, объятий, ласковых слов, Флегонт вроде б как подзабыл  злорадное обещание Клинова  написать рапорт.  Но пролетел день - и Одинцов не находил себе места.

 

Ночью плохо спалось. Он, стараясь не потревожить Варю, вылез из-под одеяла, ежась, торопливо натянул обмундирование.

 

За окном густел непроглядный сумрак, долго еще было до зябкого серенького рассвета. На крыльце на холоде не рассидишься, и Флегонт , выкурив папиросу,  поспешил обратно в уют Вариной комнаты, но по берущим за душу своим скрипом рассохшимся половицам в длинном коридоре старался ступать как можно тише, чтобы кого-нибудь не потревожить.

 

И  тут он услышал  наверху , на втором этаже шаркающие, неспешные шаги, даже почудилось, что кашлял кто-то. Знать, не одному Флегонту в раннюю пору не спалось. Одинцов подумал на хозяйку дома, дальнюю родственницу Вари, Анну Гасилову, уже в годах женщину, но потом, вечером, подметил, что хозяйка с сыновьями-подростками и дочерью готовятся к ночлегу в смежной с Вариной комнате.

 

- Наверху никто не живет, - ответила на вопрос Варя.

 

Но Флегонт на другое утро спозаранок пробрался  по коридору так, чтоб уж точно ни одна доска в полу не скрипнула, бесшумно взобрался по лестнице - изучил ее ступеньки днем.

 

За тяжелой, с трудом поддавшейся дверью в ноздри ударил запах керосиновой гари, возле белеющей в темноте печи затрепетало пятно света, Флегонт успел заметить тень, отбрасываемую чьей-то согбенной фигурой с «летучей мышью» в руке. Минута - и все исчезло.

 

Одинцов прокрался к тому месту, долго шарил ладонями по гладко отесанной стене, пытаясь нащупать дверной проем - напрасно.  Заглянул он и в незапертые комнаты - пусто, лишь кучи всякого хлама угадывались в потемках.

 

Флегонт уж начал прощупывать кирпичи печи, извозив руки в побелке, но забрезживший  в окнах рассвет заставил его ретироваться - не увидел бы кто из жильцов.

 

Первой мыслью  Одинцова было - шапку в охапку! - и рвануть в местный отдел НКВД,  он даже предвкушал, как затаившегося злобного врага выкуривают из дома. Надо - по бревнышку хоромы раскатят, и овчарку приволокут, чтобы унюхала! Но приутих - вдруг просто померещилось, поблазнило спросонок. На смех поднимут!

 

- Сам все разведаю! - твердо и отважно решил Флегонт.

 

Варя, хлебнув чайку, собралась на работу быстро, Флегонт пошел прожать ее, оставив незапертыми дверь и окно в комнате. Свернув за угол, он вроде б как всполошенно вспомнил об этом.

 

- Воровать-то там нечего, - попыталась успокоить его Варя, но Одинцов с озабоченным видом поспешил обратно.

 

За сарайками, за высоким плотным забором да еще пригнувшись можно проскочить в дом незамеченным - Флегонт точно рассчитал. Растворив окно, он забрался внутрь комнаты и затих. Лестница, ведущая наверх, была возле стенки, так что самый тихий звук чьих-нибудь шагов по ней был бы отчетливо слышен.

 

Хлопали двери, топились печи. Хозяйка со своими чадами готовила еду, обряжала скотину. Долог показался Одинцову день. Флегонт уж поклевывал носом и уснул бы, но тут услышал скрип ступенек лестницы - кто-то поднимался по ней. Одинцов осторожно выглянул и, дождавшись хлопка двери наверху, взлетел по ступенькам следом. И вовремя - Гасилиха стояла к Одинцову спиной в проеме открывшейся возле печи потайной дверцы.

 

- Руки вверх! Не двигаться! - срывающимся фальцетом истошно взвизгнул Флегонт и, подскочив, сунул ойкнувшей хозяйке под бок ствол пистолета.

 

Брякнулась об пол кастрюля, раскатилась исходящая парком рассыпчатая картошка; стоявший посреди крохотной комнатушки высохший, заросший седым волосом старичок захлупал глазами, как сова вытащенная на свет.

 

Бояться было нечего - руки старика пусты, в комнате он один.

 

Гасилиха опамятовалась, покосилась испуганно - любопытным глазом на Одинцова.

 

- Флегонт Иваныч, ты бы убрал наган подальше от греха. Неровен час - пульнешь! А это... свояк мой, все хотела знакомство с тобою свести, да больной он, почти не встает.

 

- Документики имеются? - прервал воркотню хозяйки Флегонт.

 

- Как же, все есть. Печник он бывший, раньше-то мастер нарасхват, а ноне... - обреченно махнула Гасилиха рукой и обратилась к старику:

 

- Ты бы прилег, Андреюшко, а мы вниз пойдем!

 

Флегонт, спрятав пистолет,  по-настоящему разглядел деда, пока хозяйка усаживала того на кровать и поила из кружки остывшим чаем, присмотрелся, что пальцы у гасилихиного  свояка тонкие и длинные, с бледно- матовой кожей - нет, не такие у печников, у тех раздавленные, избитые. Но пуще - в облике старика почудилось что- то знакомое.

 

- Не убежит никуда, песок сыплется! - решил Флегонт, но пока на всякий пожарный случай замок на дверь повесил и ключ в карман опустил.  Нужно было придумать, что с дедом делать, главное вспомнить - где встречал его.

 

Одинцов мучительно напрягал память, перебирая увиденные ранее лица, отвечал недовольно и невпопад Варе. Несколько раз в комнату за какой-либо надобностью заходила Гасилиха, садилась напротив Флегонта и, сложив на коленях большие натруженные руки, смотрела на него настороженно и умоляюще.

 

И он, наконец, вспомнил! Конечно, в ту пору старик был много покрепче и побойчее, и вид у него был  не как сейчас - беспомощный и жалкий, а строгий и недоступный. Это же владыка Ферапонт! Викарный архиерей из города, в котором родился Одинцов. Что в детстве запомнилось - никогда не забудется! Он тогда стоял возле собора в высоком черном клобуке и с посохом в руке!.

 

Флегонт, ликуя, что память не дала сбоя, даже  напружинился весь, готовый конвоировать старика куда надо. Все они, «духовные», враги народа,  нынче по лагерям, а этот, значит, затаился под чужими документами, тоже мне хозяйкин свояк! Тут и на обещанный Клиновым рапорт начальство, пожалуй, особо смотреть не будет . Такая птичка попалась!

 

- Вы епископ Ферапонт? - отомкнув замок, прямо с порога громко спросил Одинцов. И был удивлен - владыка не стал запираться.

 

- Да, - глухо ответил он и перекрестился на «красный» угол, где перед иконами тускло мерцал огонек лампады. - Вот и мой черед настал,  - владыка стал тихо произносить слова молитвы.

 

Флегонт подошел к окну, отдернул занавеску. Во дворе шумно боролись гасилихины пацаны, сама хозяйка, напару с дочерью снимая высохшее белье, с тревогою поглядывала на окна.

 

«А ведь и их тоже всех!. - мелькнула мысль у Одинцова. - Укрывали...»

 

Владыка Ферапонт, завершив молитву, обернулся, и луч солнца  из-за занавески пролился на его бескровное,  с четко выделявшимися старческими коричневыми пятнами лицо, заставил затрепетать ресницы.

 

А Одинцов вдруг представил себе разбитое в кровь лицо того пленного «диверсанта», в смертном отчаянии обхватившего его колени... Нет, больше этого не будет!

 

Он подошел к архиерею и, сложив ладони, приклонив голову, попросил:

 

- Благословите, владыко! Мне на фронт идти.

 

И ощутил почти невесомую ладонь на своем затылке...

 

На станцию возвращался Флегонт следующим утром - кончилась побывка. Он еще не знал - не ведал, что поздним  вечером того же дня, когда допрашивали диверсантов, во время бомбежки станции шальным осколком был убит лейтенант Клинов.

 

 

 

                                                2

 

В голубеньком домике под липами на месте Гасилихиного родового пепелища, откуда все еще в глубоком раздумье побрел, тяжело ступая, старый священник отец Флегонт , жили теперь внук хозяйки Степан и его мать.

 

Сыновья  Гасилихи  не шибко ладили промеж собой. Оба неказистые, мелковатые в кости, с ранней плешью, обличьем очень схожие и оба любившие одинаково обзывать один другого - гадким карликом, они до жути разнились характерами и поэтому, наверное, с малолетства не забирал их мир.

 

Степкин отец вскоре после войны семнадцатилетним пацаном загремел на срок - залез с дружками в ларек, где его и сцапала милиция; так ершистый и неприветливый, он после отсидки стал еще злей и угрюмей. Однако, это не помешало ему высватать за себя в дальней деревеньке старую деву.  Дому пришел конец - молодожен раскатал его на дрова и поставил новый.

 

Другой же брат женихался долго, все выбирал. Нашел, наконец, себе крутобокую копалуху, и детки у них  полезли, как опята весною на пень.

 

Обоих братьев изломал и допек до поры лес...

 

Степкин отец работал вальщиком в паре с соседом; вместе выпили море разливанное, спали в «тепляке» спина к спине, из одного котелка хлебали.

 

Отец заготовил для себя «костер» хлыстов, как-то наведался на лыжах на делянку попроведать, а с нее трактор чужой с возом улепетывает. Отец - вдогонку! Из кабины соседушко высунулся и зная прескверный гасиловский характер, метнул топор. Степкин отец успел пригнуться - топор воткнулся позади его в ствол дерева - и прихваченным с места разоренного костерища крюком для подцепки бревен принялся обидчика из кабины выковыривать...

 

Со «срока» отец вернулся больной: заходился в кашле - как только легкие через рот не вылетали; ссохшийся, с землистым изможденным лицом, он недолго оклемывался, опять пошел ворочаться с лесинами. Куда больше?

 

Всегда угрюмый,  без словечка, он тихо-мирно заваливался после работы спать, но в дни, когда ему удавалось зашибить «халтуру» и крепко выпить, становился зверь зверем. Крушил в доме все подряд, выгонял жену, Степка с сестрою улепетывали на улицу опрометью. Подрастающему сынку отец запросто мог дать зуботычину: только искры из глаз. А поутру, подняв прокравшихся обратно в жилище  и забывшихся тревожным сном домочадцев, тащил Степку в лес драть корье или рубить дрова.

 

Раз, так пьяно закуражившись, отец наложил на себя руки.

 

Степка на похороны не ходил, убежал к другу своему Оське, прихватив с собою из ящика под кроватью бутылку водки. Тем и помянули. Он не знал: осудила его или нет за это родня, никто слова не сказал, да и про отца, не слишком до родовы тороватым, стали скоро забывать.

 

А Степан, когда худо-бедно дожил до «сорокашника», об отце вспоминал все чаще и чаще , без прежней обиды: «Вякнул бы он сейчас что, посадил бы я его на забор и вместо петуха пусть бы кукарекал!..»

 

Гасилов нигде не работал уже несколько лет. Это прежде бы, в «совковые» времена, его прищучили менты и отправили куда-нибудь вкалывать на стройки народного хозяйства; теперь же строек тех и в помине не было, а пол-Городка моталось-мыкалось без работы.

 

Степка когда-то трубил три года в морфлоте на Севере, после «дембиля» в училище гражданской авиации сумел поступить и летал бы, может, на трансконтинентальном лайнере или, на худой конец, на «кукурузнике», но... Приехав домой на побывку, он втрескался по уши в гостившую у соседей девчонку. Никогда на танцульки не ходил, с девками не целовался, ошивался все с верным другом Оськой Безменовым по охотам и рыбалкам, а тут , краснея и пыхтя,  даже в любви попытался объясниться. Девчонка - верть хвостом: у ней таких Степок -  пруд пруди! Она в далекий  город, и влюбленный Степа за ней, а оттуда, с чужбины, еле ноги унес. Времечко меж тем летело, и «самоволку» Гасилову в училище не простили... 

 

Дома он устроился радистом в «гражданскую оборону» - в ВМФ кое- чему научился, и не заметил, как год за годом, жизнянка до сорока и докатилась.

 

Вроде бы жил, как все, только почему так : семья - одна мать, руки-ноги болят и сердце порою норовит из груди выскочить, и работы никакой нет, вольный казак? Со здоровьишком-то ясно: самогонку приловчился гнать черт знает из чего и не одну  цистерну выцедил; семьей бы тоже мог обзавестись, да все никак не удавалось забыть первую «зазнобу», перед другими, не успевая толком с ними познакомиться, напивался и выделывался. Не только девки, но и молодые разведенки, вдовушки махнули на такого кавалера рукой.

 

Один верный, с детства, друг Оська Безменов остался. На его всегда будто удивленно вытаращенные водянистые глаза, ссутуленную и высохшую, как мумия, фигурку слабый пол не клевал, так что со Степаном они состояли теперь на равных. Разве что Гасилов не засовывал,  как Оська, периодически палец в ухо и, блаженно мыча, не тряс головой.

 

Оська приходил и трещал без умолку, недаром прозван был - «армянское радио». Степан нарезал для закуски соленые огурцы, хлеб, разливал по стаканам  самогонку, даже слушая по привычке в пол-уха его болтовню, узнавал все новости в Городке, про все Оськины невзгоды и радости.

 

Мать Оськи преставилась рано; отец остался с кучей дочек, Иосиф - один сынок. Старенький домишко их походил на изрядно подпившего мужичка: припав набок к земле, все норовил совсем упасть да каким-то чудом держался - у отца, инвалида войны, подправить жилище руки, видно, не доходили. По детдомам, однако, хотя и порою хлеба на столе не водилось, никого из младших не раздали. Старшие девки выросли, разъехались жить самостоятельно; остались Оська и младшая сестра Танюха. Оську отец выделял из прочих и жалел больше: однажды пьяный ненароком спихнул спящего пацана с печной лежанки. Очутившись на полу, Иосиф не взревел, лишь тихо замычал, суча ножонками.  Папашка  услышал-таки его, слез с печи и испуганно прижал к себе, ощупывая голову. Оська-то оклемался, но отец потом, в подпитии, жаловался, что нащупал тогда на Оськином темечке приличную вмятину...

 

Степка догнал Иосифа в шестом классе, где тот мирно досиживал третий год. За одной партой они добрались до восьмого, после Оська ушел работать в лес да и застрял там на всю оставшуюся жизнь. Но был он похитрее, что ли, прочих: деревья не валил, лесины не таскал и к стынущим на морозе трелевочникам и прочей технике близко не подходил, разве что по большой просьбе, изнывая зимой от безделья, обрубал топориком сучки на поверженных стволах. В остальное время  Оська числился лесником и не просто обходил свой учяасток, а постоянно несся рысью по ему одному ведомым тропам - «набор костей и кружка крови»

 

Занемог, занедужил от смертной болезни отец, но где горе, там и радость - инвалиду войны все-таки дали квартиру и вовремя: в домишке вздыбился возле просевшей печи пол и дугою выгнулись потолочные балки. Едва выехали, в доме случился обвал; не стало вскоре отца, и остались Оська с сестрой жить в новой  квартире...

 

Все это Степан выслушивал уже в сотый, если не больше, раз и, взяв стакан, морщился, представляя засидевшуюся в девках и все еще красивую Оськину сестру, злющую брезгливую гримасу на ее лице, когда забегал иногда навестить друга.

 

- Опять пить? Алкаши несчастные!

 

Танька захлопывала дверь; Оська за стенкой  боязливо не подавал голоса.

 

А было время еще, наверное, до школы... Степка и Танька не лезли в шумные  затеи уличной ребячьей компании, везде ходили и играли вдвоем, купались голышом в теплой затхлой воде пруда и стали стыдливо избегать друг друга, лишь когда  задразнили их завистники: «Тили - тили- теста, жених и невеста»

 

Куда все ушло?..

 

Степан, опрокинув в себя первый стакан, знал что будет дальше и что не случится ничего нового: у Армянского Радио внезапно «сядут батарейки» - Оська, замолкнув на полуслове, повалится под стол и продрыхнет там до утра, а  сам Степан будет дальше тянуть самогонку в одиночку, пока не заснет, уронив голову на столешницу.

 

Пьянел Гасилов быстро, но шальная злорадная мыслишка не успела увязнуть бесследно в хмельном дурмане... Бедный Иосиф, не переставая бормотать, свалился от толчка в плечо на пол, и вдруг все перед ополоумевшими глазами его закрутилось. Это Степан стремительно закатал приятеля в домотканную цветастую дорожку и придавил больно подошвой Оськину скулу.

 

- Блей козлом!

 

Иосиф возражать не стал, заблеял жалобно, а Степан, стоя над ним, раскачивался из стороны в сторону, тупо пытаясь придумать новую пытку. Все равно незлобивый Оська за претерпеваемые порою мучения сердца на друга долго не держит, замиряется, едва стоит тому при встрече подмигнуть да щелкнуть выразительно пальцами по горлу.

 

- Изувечишь ведь дурака, сидеть за него! - прибежала из другой половины дома на шум мать .

 

- Уйди! - свирепо завопил Степан.

 

Пока он с матерью переругивался, Оська сумел высвободиться из «кокона» и на четвереньках, открывая лбом попадавшиеся  по пути двери, улизнул на улицу.

 

Мать заплакала, негромко запричитала; Степан, залудив «дозу», уткнулся лицом в ладони:

 

- О-ох, тоска зеленая! Сдохну!

 

Николай Толстиков. Пожинатели плодов (1)

Николай Толстиков. Пожинатели плодов (2)

Николай Толстиков. Пожинатели плодов (3)