5

 

Родители Василисы, воспитанницы отца Флегонта, погибли в одночасье в автомобильной катастрофе. Батюшку, дальнего родственника,  пригласили их отпевать, даже машину за ним и матушкой его прислали. Новопреставленных - молодых еще людей отец Флегонт при их жизни не знал, поэтому  потом, за поминальной трапезой, помалкивал, пригубив вина из стакана, разглядывал незнакомые лица.

 

Лет семи девчонку в черной косынке, из-под которой  выбивались жидкие хвостики косичек, подвела к столу молодая женщина с усталым измученным выражением на исплаканном бледном лице.

 

Девчушка нетерпеливо высвободила из ее руки свою ладошку , подбежала к улыбнувшемуся отцу Флегонту и затеребила его за рукав:

 

- Дедушка, ты старенький и все знаешь... Скажи, когда папа с мамой приедут?

 

- Василиса! - одернула ее женщина, но девчонка, уже смело забравшись к Одинцову на колени, тянулась, тихо смеясь, потрогать его бороду. Тогда женщина, вздохнув, опустилась на пустующий стул рядом.

 

- Не знаю куда ее и деть... Школьная подруга я мамы-то ее. Мне уезжать вот-вот надо, на другой  край страны. У одних родных просила, у других, чтобы за девочкой присмотрели, пока документы в детдом оформляют, и никто не берется.

 

Женщина произнесла слово «детдом»  чуть слышно; отец Флегонт скорее догадался по губам. Он с жалостью поглядел на девочку, с его колен тянувшуюся ручонкой к большому румянобокому яблоку на блюде посреди стола, и, может, даже неожиданно для себя спросил:

 

- Хочешь погостить у нас?

 

Девчушка радостно кивнула.

 

Потом, всю обратную дорогу поглядывая на заснувшую рядом на сиденье девочку, отец Флегонт толковал матушке:

 

- Все веселей и поваднее нашей внучке Верочке с нею будет! Угла не объест, пусть хоть перед детдомом поживет...

 

Попадья помалкивала, отводила, насупившись, глаза в сторонку, но Одинцов как бы не замечал этого...

 

Девчонки-одногодки сдружились, летние деньки промелькнули быстро. Веру увезли родители, а над Василисой отец Флегонт надумал оформить опекунство.

 

Матушка такое решение встретила в штыки:

 

- Сдурел на старости лет! Было б хоть что опекать, а тут, окромя битой машины - ни гроша! Лучше б о родных детях и внуках позаботился!

 

Но Одинцов все равно решил сделать по-своему, вздохнул только, взглянув на дородную седовласую, с мясистым лоснящимся лицом надувшуюся попадью - мало чего осталось в ней от прежней Вари-Вареньки, что ждала его когда-то давно с фронта в большом старом доме на окраине Городка.

 

- Если не отвезешь девчонку, - матушка не уточняла -куда, а лишь угрозливо постукивала пальцем по столешнице, - Я тогда уеду к дочерям . Посмотрим как ты с ней крутиться будешь!

 

И сдержала слово. Только вовсе туго отцу Флегонту с Василисой не пришлось - обиходить девчонку стали помогать ему старушки из обслуги  храма, да и сам батюшка  супишко и кашу сварить, постирушку устроить не брезговал: матушка и прежде частенько погостить у дочек в Москву или в Питер отлучалась. В школу Василису за руку он повел сам, помогая девчонке удерживать большущий букет цветов.

 

Наведывалась матушка, навещали дочери, но уже чем дальше - тем реже перемигивались за столом, шептались по углам, покручивая пальцем у виска. Заботило другое - отцу Флегонту было порядочно годков, мало ли что... Неужели по стариковской своей дури отпишет все, что накоплено, чужачке?!

 

Одинцов лишь усмехался, видя напускную ласковость на лицах дочерей и плохо скрываемую злость на лице матушки, подмечал, что чувствует это и переживает больно Василиса, и вот это-то и сблизило их, старого и малую. А тем, родным, было все невдомек.

 

И еще думки одной, овладевшей им неотступно, не высказал родне да и никому отец Флегонт: в благостное время молитвы к Богу пришла она. « А что если воспитаю сироту, помогу подняться - ведь зачтется мне там, на страшном суде Господнем? Прошлые мои грехи, тяжкие и смертные, может, искуплены будут?!»

 

С надеждой и упованием поднимал он влажные глаза на образ Спасителя.

 

 

 

                                               6

 

Утром на квартире у Лерки «поправляли» головушки, галдели, смеялись соленым шуткам; Степан поначалу и не заметил, что с порога комнаты пристально смотрит на него какая-то старуха. Голова ее косо повязана линялым платком, в разгаре лето, а  одета она  в поношенное теплое пальто; обувка - на одной ноге сапожный опорок, а на другой растоптанная сандалия с дырявым носком,  и даже чулки  разные.

 

Степан вгляделся в неподвижное, наподобие маски, лицо и подметил черточки, схожие с Леркиными.

 

Из-за спины старухи вывернулся белобрысый малый лет пятнадцати, ясными голубыми глазами выжидающе уставился на Лерку.

 

- Бабушку отдохнуть отведи. И напои чаем! Как на огороде дела? - Лерка деловито давала указания и спрашивала между затяжками сигаретой.

 

- Бабка-то твоя ругаться не будет, что мы здесь сидим? - полушепотом спросил ее Степан.

 

- Это мать моя, не узнал, что ли?! - жестко прищурилась Лерка. - До ругани ли ей... И еще - родной сынуля. Со зрением у него - кранты!

 

 Она прикрикнула на парня:

 

 -  Надел бы ты очки, сынок!  А то шаришься, за стенки держишься!.

 

Лерка «дотянула» стакашек, кивнула гостям, чтоб подождали ее на улице.

 

Степан не успел досмолить найденный «бычок», сидя у подъезда на лавочке рядом с Саввой, чешущим за уши пса, как Лерка уже выпорхнула из дверей в нарядном платье, с кокетливо собранными в пучок волосами на голове; мрачную синеву под глазами прикрывали солнцезащитные очки. Только что вот сидела за кухонным столом в  затрапезном грязном халате, бесстыже заголяя худые ноги, с растрепанными космами и с помятой рожей и - на тебе, совсем другое дело!

 

Савва сочно крякнул и, ударив по струнам гитары, хватил:

 

- Мохнатый шмель на душистый хмель!.

 

Баритон его в стиснутом пятиэтажками дворе-колодце отлетел от стен множеством отголосков; сразу завысовывались из окон любопытные, а все, кто был во дворе - женщины развешивали сушиться на веревках белье, дети играли в песочнице, мужики возились с автомобилями - все побросали свои дела и делишки и удивленно вытаращились на Савву.

 

Лерка, гордо задрав подбородочек, взяла по поводок дога - тот послушно и добродушно ткнулся ей мордой в колени, и неторопливо зашагала вслед за пританцовывающим перед нею с гитарой поющим Саввой. Степан, топая за ними,  все не переставал удивляться Леркиному виду: «Прямо принцесса английская! Небось, в колонии-то конвоиры с собаками под охраной водили. А теперь сама аж с догом идет, человеком, наверное, себя чувствует!»

 

Все бы ладно, но оглянулся Степан и его покоробило, приподнятое настроение стало улетучиваться: к стеклу в окне первого этажа дома льнула лицом Леркина мать со скорбно поджатыми губами...

 

На окраине Городка еще и друг Иосиф окликнул. Он, потихоньку ступая, выводил на прогулку сестру, подхватив ее за подмышки. Рослую, выше на целую голову брата, Таньку теперь трудно было узнать: одна рука плетью болталась вдоль тела, ноги еле передвигались, но страшнее всего были испуганные беспомощные глаза на бледном исхудалом лице. Доправив кое-как сестрицу до лавочки в тени деревьев неподалеку от подъезда, Оська изрядно взмок  и не раз сказал спасибо подоспевшему на подмогу Степану.

 

- Вот так и живем... - начал Иосиф, но Степан, махнув рукой, побежал догонять новоиспеченных друзей  - на Таньку было лучше не смотреть...

 

- Куда мы? - растерянно спросил он.

 

- Туда! - указал Савва на белевшую за полем на холме церковь. - Там меня встретят и приветят. И вас заодно.

 

Казалось, до храма - рукой подать, но перешли по разбитому тракторами мосту затянутую тиной и забитую городскими стоками речушку; полевая дорога, развороченная весной, закаменела в глыбах, и скоро путники выдохлись; лишь пес, отпущенный на свободу, вспугивая птичек, носился по полю, смешно вскидывая зад.

 

Палило нещадно. У беленой, украшенной кирпичной кладкой, стены церковной ограды заозирались где бы напиться воды и сунуться в тенек. Кругом -  тишина, как все вымерло. Савва, пригладив бородку, приосанился и, постучав в дверь  дома возле ворот, спросил батюшку. Старушечий голос из-за двери ответил, что нет его, в отъезде, но к вечеру должен вернуться.

 

- Будем ждать, - обескуражено поскреб Савва в затылке.

 

- Пойдем к карьерному пруду! - предложил Степан.

 

С краю погоста огромный карьер уродовал холм, сожрал его почти наполовину; на дне поблескивало озерцо, наполненное водой из подземных ключей.

 

- Искупаемся?

 

Савва в ответ промолчал, лег на траву в тень  вековой липы на краю обрыва. Лерка тоже опустилась рядом и положила его голову себе на колени. Степан вздохнул и бегом, рискуя свернуть шею, пустился по откосу вниз.

 

Вода в озерце, прокаленная солнцем, чуть ли не исходила паром, зато донные ключи сразу застудили ноги.

 

- Давай сюда! - крикнул восторженно Степан Лерке с Саввой, но те не откликнулись: он, похоже, задремал, а она задумчиво перебирала, крутила в пальцах его кудри.

 

На Степанов крик дружно захихикали проходившие мимо по тропинке к погосту три молодые бабенки. Были они, видно, из села неподалеку от церкви. Степан смутился, нырнул, едва не окарябав лицо об камешник на дне. Донный холод стянул судорогой ноги, скоро выгнал из воды. Степан, убедившись, что поблизости никого нет, разлегся на песочке...

 

Разбудил его шум подъехавшего автомобиля, хлопот дверок. Савва, тот,  бегом  припустил к сторожке,  у крыльца  троекратно облобызался со стареньким батюшкой, которого прежде Степан не однажды видал стоящим  в задумчивости  возле его дома в Городке.

 

- Что, брат Савелий, и до нас, грешных, добрался? Как в «расстриги» попал, так и болтаешься до сих пор? Всему виной - питие да развеселая жизнь?!.  Когда ты у меня ставленником стажировался в соборе,   глаголил я тебе сколько - смирись! Не мирское здесь! Не послушался...

 

Старик говорил с укоризною, но Савва и не подумал обижаться: стоило священнику присесть на лавочку у крыльца, тоже примостился рядом.

 

- Было дело. - криво ухмыляясь, блеснул он золоченной «фиксой» . - В попах-то я как оказался... Сынка начальника одного областного прищучил,  меня «подставили» и - погоны долой! Из ментов поперли, куда-то надо было сунуться. Никто ведь! Жил возле епархиального управления, сначала сторожем взяли, потом в священство продвинули.  Больно голос мой архиерею понравился, да и в церковь народ валом повалил, «кадры» до зарезу  потребовались. Только,  стало быть, и тут я не ко двору пришелся...

 

- А вера-то как же? - отец Флегонт попытался заглянуть Савве в глаза, но тот опустил их долу. - Вот и смутил тебя лукавый за маловерие. Он тут как тут. По себе знаю...

 

Старик удрученно вздохнул, но потом, вспомнив что-то, улыбнулся:

 

- Все хотел спросить... Ты, брат Савелий, Анне Гасиловой, покоенке, родственником не приходишься? Или просто - однофамилец?

 

- Внук! А это - второй! - кивнул Савва на Степана, и тому стало неловко под пристальным взглядом священника. Стыдясь своего опухшего, с синими подглазьями, в колючей щетине лица, он поспешно отвернулся.

 

- Только вот помню  бабку плохо, мал был, - продолжил Савва. - Сынки ее до поры допекли, мои стало быть, дядья. Мать моя, старшая ее дочь, учительницей работала, потом в райком комсомола ее перевели. Тут и я на свет появился. Мать рассказывала, что бабка-то все переживала: не порченый бы какой вырос, безотцовщина. И надумала меня окрестить втихаря  от матери... А церковь закрыта, склад там. Но у бабки старичок доживал, вроде как квартирант. Седенький и дряхлый, скрюченный в три погибели, слепой. Выбирался иногда на завалинку на солнышке погреться. Так вот, бабка лохань притащила, воды налила, меня голышом поставила. И выходит вдруг из соседней комнаты тот дед во всем черном: раньше-то в телогрейке ходил, а тут ряса надета и поверх епитрахиль и панагия поблескивают. Я от него было бежать, не узнал поначалу - вот как старик преобразился!.. Я и сам, в наше время, рясу надев, тоже преобразиться хотел, да духу не хватило, - Савва помолчал, посмотрел на видневшиеся вдалеке домики Городка. - Отчаянная головушка бабка была... От матери я недавно узнал - по документам дальнего родственника аж архиерея укрывала. Как НКВД и не пронюхало, то каюк бы всем! Владыке - пулю, все бабкино семейство - под корень!

 

- Могло бы быть такое, да Господь не допустил! - сказал отец Флегонт. - На тех женщинах вера тогда держалась...И я благословение, на фронт уходя, получил.

 

- От владыки Ферапонта?!

 

- Да. И, как видите, жив остался. И после Богу, вот, служить сподобился.

 

Савва смотрел на отца Флегонта с изумлением. Тот  прервал неловкое молчание:

 

- Ты смирись сердцем, брат Савелий! Господь наш милосерд, не оставит... Ко мне-то чего пожаловал? Помощь какая нужна?

 

Савва в ответ махнул рукой, торопливо попрощался со священником, кивнул Степану и Лерке: догоняйте, мол.   За угловой шатровой башенкой ограды, где начинался вновь отведенный погост и отсюда же шла дорога к Городку, он, будто споткнулся, затоптался  в нерешительности. Те три местные молодухи, что проходили мимо накануне, сидели,  рдея щеками,  на краю погоста и,  разложив на траве нескудное угощение,  с интересом разглядывали чужаков

 

- Что стоите? Идите к ним, может, чего обломится! - со злостью подтолкнула Лерка Савву. - Я уйду, не помешаю.

 

 Нахмуренный Савва подтянулся, порасправил плечи, забрал у Степана гитару:

 

- Один раз живем!.

 

По дороге с холма Лерка спускалась, опять гордо задрав подбородок, вышагивала широко, решительно, но в низине побрела сгорбленная, тихо, побитой собачонкой.

 

Савва  этого не видел: примостившись со Степаном возле молодок и промочив горло предложенной чарочкой, он начинал пробовать голос.

 

 

 

                                                7

 

Отец Флегонт проводил взглядом согбенную фигуру молодой женщины, тихо побредшей по дороге с холма в низину, видел он  и как привернули на край погоста к молодухам Савелий с братом, расслышал вскоре Саввин баритончик, выводящий слова разудалой песни.

 

- Так и не внял он моим словам, - подумав про Савву, хмыкнул священник. - Но грешно его осуждать-то, не судите да не судимы будете - в Писании речено. И мудрее не скажешь...

 

Он прижался спиной к шершавой грубой коре ствола липы, под которой притулилась лавочка, прикрыл глаза, подставив лицо нежарким лучам закатывающегося за дальний синий бор солнца. Вот так, с закрытыми глазами, в тишине,  Одинцов мог легко перемещать, прокручивать в памяти всю свою долгую жизнь  и, чем ближе сдвигалась она к началу, тем свежее и красочнее вставало перед мысленным взором то или иное.

 

Он отчетливо увидел вдруг сияющие  позолотой где-то в недосягаемой вышине купола собора в большом городе - городе его детства. Внутри обширной ограды вокруг храма толпился народ, но лица многих были не просветленно-чистые, а злые, красные, потные, хоть и отмечался церковный праздник. Флегошу бы, пожалуй, в толчее стоптали - под стол еще пешком ходил, но бабушка его, шустрая старушонка, сумела пролезть  с внуком на самый край посыпанной свежим песком и забросанной цветами вперемежку с травой тропинки, на которую  не смели ступать, хоть и вдоль нее одни орали, другие крестились.

 

Шум внезапно смолк, когда на тропинке показался опирающийся на посох старичок в черном одеянии и высоком монашеском клобуке - владыка Ферапонт. Но никто не встречал его у восходящей ступени вверх паперти. Окованные железом врата храма ч гулким хлопком стремительно затворились, снаружи перед ними встали люди в кожаных куртках и средь них - ухмыляющиеся криво попы-обновленцы.

 

-Иуды! Пустите архиерея! - заорал возле Флегоши нищий, и тотчас молодой здоровяк из толпы сунул кулачищем ему в ухо.

 

Поднялась сумятица. Флегоша видел, как влыдыку Ферапонта подхватили под руки двое, пытаясь вывести его из толчеи. По щекам в седенькую бородку архиерея скатывались слезинки.

 

- Опомнитесь! Пожнете плоды горькие!

 

Да разве слышал кто его слабый голос в разгоряченной толпе!

 

Архиерейский  возок куда-то делся, на месте его стоял автомобиль с хмурыми людьми в штатском. Владыка споткнулся, незряче выставил перед собой руки. Едва его усадили промеж двух угрюмых усачей, автомобиль, выпустив облачко сизой гари, резко взял с места. А в церковной ограде все не могла утихомириться, бушевала толпа...

 

 

 

Отец Флегонт очнулся от забытья, услышав веселые голоса возвращающихся по тропе краем карьера в деревню молодиц,  различил он в летних светлых сумерках  и Савелия с брательником, которые, слегка пошатываясь,  вышагивали по дороге к Городку и, оживленно переговариваясь, видимо, очень довольные, хлопали друг друга по плечам.

 

- Господи, сколько еще плоды-то пожинать... - с горечью вздохнул Одинцов и тут обмер сердцем, опять вспомнив о Василисе.

 

Он каждый вечер ездил на вокзал к приходу поезда - еще неделю бы назад  Василиса должна была вернуться из турпоездки в Питер, а все ни слуху ни духу. Отец Флегонт дожидался, пока с перрона  не разойдутся последние пассажиры, и, удрученный, возвращался. Хотел уж заявить в розыск, но удерживался, неудобно как-то: что люди в Городке подумают, какие сплетни поползут! Может, она у родни загостилась? Да примут ли ее, держи карман шире...

 

Все этот ее одноклассник,  «новый русский», деда которого наверняка приходилось в молодости в войну по лесам гонять! Вился вьюном возле Василиски, глазами жрал и охмурил девчонку!.. Позор! И что ей еще надо?! В гараже новенькая «иномарка» стоит в подарок:  всем любопытным сказано, что Василиса выиграла главный приз на «поле чудес», пусть и ухмылялись люди - не видал что-то никто ее в той телепередаче. Все для нее - и что можно и что нельзя! «Подниму Василису - вину свою искуплю!» - только эти слова в голове все время и толклись.

 

« Эх, а Бога-то не обманешь!»

 

Отец Флегонт, по-прежнему прижимаясь спиной к стволу липы, поднял глаза на сияющие в прощальных лучах солнца кресты на куполах храма: на блекло-фиолетовом фоне вечернего неба они, казалось, трепетали, потом вдруг, теряя очертания, расплылись... Кто-то бережно обнимал старика, целовал в щеки мокрыми горячими губами, знакомо шептал: «Деда, дедушка!»

 

- Василиса! Вернулась... - тихой радостью еще успело встрепенуться у старого священника сердце.

 

А в осветившемся, как ясным днем, проеме ворот церковной  ограды он узрел идущего к нему навстречу владыку Ферапонта в черной одеянии и высоком клобуке...

 

 

 

                                              8

 

Дом остался Степану от отца недостроенный: две избы, передняя и задняя, громоздились под наспех закиданной дранкой крышей; крыльцо уже подгнило, да и сам дом стал заваливаться набок, когда сдал под ним тоже второпях залитый в осенние заморозки фундамент. Дом все больше напоминал несуразный гриб со съехавшей шляпой.

 

Степану до поры все было даром. Но потекла крыша - в дождь плошки по чердаку расставляй, и нужда- неволя кровлю менять заставила. Подвернулось по схожей цене железо; Степан нанял жестянщика, и «уповодками», между выпивкой, с крышей управились. Любуясь потом работой, Степан задумал и фундамент ленточный кругом завести, чтобы дом ровно, свечечкой, стоял. В руинах бывшего городковского собора, сначала - тюрьмы, а потом - мастерских, он выковыривал и потом, как каторжник, таскал на тачке тяжеленные прочные кирпичи; мать морщилась, крестилась втихую, но молчала. Отломал крыльцо - затеял ставить новую просторную веранду.

 

На работе Степан держался еще крепко, денежки водились, а в редкий запой покрывал начальник, бывший одноклассник.

 

Дошли руки и до баньки. Он срубил ее из свежего кругляка, сложил печь , напарившись первый раз, настегавшись вдосталь березовым веником, едва живой, выбрался на приступок у дверей. От перегрева сжимало сердце; Степан жадно хватал ртом воздух, и тут его словно пристукнуло: «Для кого стараюсь-то? Мать старая, сам... - он прислушался к неровным толчкам в груди. - Приедет сестра из своей экспедиции, она же геолог-бродяга, загонит все и - поминай как звали!»

 

С того Степан затосковал, все опять стало валиться из рук, а там и с работы за пьянку вышибли.

 

Но дом стоял, как игрушечка...

 

Ночевать к Симке  Степан ходил украдкой, приноравливался, чтобы сестра ее работала в ночную смену; другая уехала куда-то учиться. Соскучившись за пару дней, он жадно мял податливое мягкое Симкино тело, и та отвечала взаимностью. Умаявшись, они ненадолго затихали, но под утро Симка неизменно, толкнув локтем как следует Степану в бок, садилась у окна и нагая,  белея как печка, в полутьме, курила.

 

- Узнает кто про нас, удавлюсь сразу, к черту! - между затяжками Симка говорила отрывисто, зло. - Давай собирайся, уходи, не увидел бы кто!

 

Степан, всякий раз задавив обиду, вставал, одевался и  скукоженную, дрожащую на сквозняке Симку даже не обнимал на прощание. Он  старался побыстрей прошмыгнуть длинным барачным коридором, чтобы не столкнуться с кем-либо из жильцов, вывернувшим по нужде в общий туалет; под окнами пробегал, пригибаясь. И дома перед матерью приходилось  комедию ломать, прикидываться, что с жуткого похмелья, а насчет ночлега - отшибло память.

 

Уходя опять вечером к Симке, Степан хитрил, предполагая, что мать следит за ним, долго мотался по улочкам, кружил, дожидаясь темноты.

 

Симка ждала его, хоть и старалась скрыть это. Но все гости были выпровожены; она оставляла свет только в кухоньке со тщательно занавешенным окном. Поглядывала вроде б как с любопытством, глазки поблескивали, а Степан выставлял на стол посудину - добыть нелегко, но старался, что-нибудь потихоньку от матери продав из дому.

 

Щеки Симкины розовели, Степан жадно сграбастывал ее.

 

- Тише ты, дурачина... - Симка торопливо раскатывала тюфяк по полу - стенки в бараке как картонные, кашляни и то слышно.

 

Однажды она, обнимая крепко Степана, с горечью прошептала:

 

- Ребеночка бы нам... Да нельзя - родня ведь! Говорят, урод будет, Бог накажет...

 

Вскоре Симка пропала; Степан узнал от сестры, что укатила она к подружке в дальнюю деревню. Он затосковал, дома не находил себе места, но, покрутившись возле Симкиного барака, не решался туда зайти: всякий раз Симку спрашивать - подозрительно.

 

Она сама нагрянула к нему. Матери, вот удача, не было, а Степан дотапливал баню...

 

Потом он, плеснув на каменку,  захлебываясь и обжигаясь паром, от души стегал веником растянувшуюся на полке и взвизгивающую Симку. Поменялись местами; и облепленная березовым листом Симка парила теперь Степана, но бережно и неторопливо.

 

Отдыхиваясь, они сидели впотьмах на приступке бани, предосенний воздух быстро охлаждал разгоряченные тела; Симка придвинулась и прижалась к Степану.

 

- Я замуж, кажется, выхожу, - проговорила она не то смеясь, не то серьезно.

 

Степан, вроде б как понимая шутки, ткнулся носом в ее мокрое плечо и поцеловал.

 

- На самом деле! Не сидеть же век у окошечка и тебя поджидать.

 

Он слышал от сестер, что у Симкиной подружки есть в деревне брат, то ли пастух, то ли конюх, тоже застарелый холостяк. За него, что ли?

 

- Замерзла ты, ерунду и городишь! - Степан, ежась от холода между лопатками и клацая зубами, потянул Симку обратно в жаркое нутро баньки...

 

 

 

Симка и вправду на другой день уехала в деревню и запропала так запропала... Степан порывался туда съездить да не решился: скверно, назовешься братом, а на уме другое.

 

Вот так и дождался ее, когда уж прихватило первым морозцем землю, в реке между хрупких ледяных заберегов стыла темная , будто свинцовая, вода, а из низких серых туч в беспросветном небе сыпала часто снежная крупка. От Симки остро пахло деревней: скотним двором, печным чадом, кислой шерстью. И говорила она теперь только об корове, об овцах, о том, как тяжело обряжать полный двор скотины, таскать от колодца большущие ведра воды; о том, что свекровушка больная и обряжуха неважная, а муженек или сожитель - до свадьбы ли! - денег домой носит мало, но отпустил вот на пару деньков в Городок родню попроведать.

 

Заметив, что Степан от ее россказней откровенно заскучал, Симка, ткнувшись губами ему в макушку и вздохнув, начала раздеваться. Увидев выпирающий ее живот с выпяченным синим пупком, Степан округлил глаза.

 

- Мы когда с тобой в бане мылись, я уж беременная была, - созналась Симка. - Своего-то сейчас до себя не допускаю, а тебя...

 

Симкина кожа в слабо протопленной избе покрылась пупырышками; Степан, простонав, накинул Симке на плечи полушубок и, выбежав на улицу, подставил пыхнувшее огнем лицо секущей снежной крупе...

 

Запил он страшно, до синих чертиков и черных карликов. Поволок все из дому на продажу; мать было воспротивилась да куда там - Степан в пьяной ярости отца оказался пострашнее. Мать, как в прежние времена при покойном ныне муже, сиганула однажды с перепугу в окошко. Или Степану это померещилось? Он, лежа без сил на полу под распахнутым окном, изрядно подзамерз и, кое-как поднявшись, закрыл створки рамы. На воле - белым-бело, глаза режет! Что-то часто блазнить стало в последние дни или просто «гляделки» болят? Из чертиков и карликов сегодня появился только один, со знакомым обличьем и подбитым глазом.

 

- Да что ты, брат, очухайся!

 

Савва!

 

- Ну и вонь! - Савва покосился на лужу блевотины под умывальником. - Пойдем-ка на волю, а то у тебя тут « крыша» запросто съедет!

 

Потянул теплый ветер, снежок быстро истаивал, асфальтовая разбитая дорожка вдоль речного берега мокро блестела, с голых, с распяленными в вечернем небе сучьями деревьев срывались хлесткие капли. Ежась, брательники подошли к воде: на поверхности колышущейся незамерзшей стремнины отражались огни фонарей, окружающих обкорнанное, без куполов, здание заброшеного храма на другом берегу.

 

Савва посмотрел куда бы присесть, облюбовал ствол подмытого еще весенним паводком дерева. Степан, притулясь рядышком, стал рассказывать брательнику и про Симку и про себя, сипя от спазмов в горле, размазывая по лицу слезы и не заботясь нисколько - понимает его Савва или нет.

 

Тот не судил и не сочувствовал:

 

- Ты, брат, забудь теперь побыстрей обо всем, не рви себя понапрасну... И женись-ка на сестре твоего друга Иосифа. Подружка детства твоя, сам рассказывал. Видел бы ты - какими глазами она тебя тогда, летом, провожала, если б оглянулся!

 

- Так Танька же... Не баба уж, инвалид!

 

- Человек. А один ты пропадешь. Думай!.

 

Савва вздохнул,  потрогал все больше наливающийся синяк под глазом.

 

- Не повезло вот тоже. Слава Богу, ноги вовремя унес... Приехал сюда, и дай, думаю, до тебя Лерку проведаю.  «Запал» я что-то на нее, серьезно, все о ней вспоминал. А там шалманище пьяное, двое или трое «урок» сидят. Я пру с дуру, а Лерка делает вид, что не узнает такого, ошибся, мол, гражданин номером. Я сразу, дурак, не сообразил что к чему... Спасибо Лерке - ухорезов тех кое-как в дверях задержала, убежать мне дала... Видно, век, брат, бродить мне неприкаянному. «Совок» я...Рад бы в рай да грехи не пускают!

 

Савва поднялся, оскальзываясь по берегу, выбрался на дорожку и запел:

 

                              - Тихая моя Родина,

 

                              Ива, река, соловьи...

 

Степан заторопился за ним следом, все еще всхлипывая, попытался подтянуть.

 

Песня разносилась над подернутой хрупким ледяным панцирем рекой и гасла в шуме незамерзающей стремнины, где все еще отражались пляшущие огни на перевернутом  обкорнанном храме.

Николай Толстиков. Пожинатели плодов (1)

Николай Толстиков. Пожинатели плодов (2)

Николай Толстиков. Пожинатели плодов (3)