1
Нужно поощрять энергию и массовидность террора…
В. И. Ульянов-Ленин

С самого утра протяжно и тоскливо выл ветер, а небо хмурилось и изредка начинало моросить дождём. Вся природа, точно сговорившись, оплакивала что-то. Да и было что! Комиссары ВЧК приехали накануне и тут же арестовали и приговорили к расстрелу порядка двухсот человек…
Дождь моросил, и серые, непроницаемые тучи давили, навивая хандру… Деревья гнулись к земле, хлопали листьями, словно бормоча, причитая. Нет, не ладилось всё с самого утра, или даже с ночи у Николаши Изломова. То ли съел он с вечера что-то ни то, то ли с годами погоду ощущать стал (хотя какие там годы? - всего-то тридцать с небольшим!), а, вот, только всю ночь проворочался, изредка забываясь тяжёлым, почти болезненным сном, и встал сегодня не выспавшийся, злой. И совсем уж некстати приснилась ночью сестра Татьяна, скончавшаяся месяц тому назад от чахотки. Приснилась ровно такой, какой видел он её в последнюю их встречу, бледной, худой, одетой во всё чёрноё, сидящей в тёмном углу их дома… Помнится, тогда был сороковой день со смерти отца, проклявшего сына перед смертью за сотрудничество с большевиками, коих старик иначе, как антихристами и не называл. А с сестрою Николка тогда крепко повздорил, потому что она тоже, как ему показалась, пыталась переубедить его…
- Жалко мне тебя, Николенька, - так и слышался её тихий, слабый голос.
- Отчего бы вдруг? – огрызался Николай.
- Ни во что ты, братец, не веришь… А горше и страшнее безверия ничего нет! Вера-то только и отличает человека от зверя. Человек без неё есть пустой человек, неспособный ни к чему настоящему, ибо только вера и может дать крылья… А без неё человек просто тлеет всю жизнь…
- Так-то ты, сестрёнка, меня трактуешь! Спасибо! С животным уровняла! Ещё прокляни меня, как батя! Давай! Не стесняйся!
- Не могу, Николенька… Ты же мне брат, я люблю тебя, несмотря ни на что. Я ведь помню тебя прежнего… Ты ведь не был таким раньше! У тебя душа была… чистая…
- А теперь, стало быть, нет души?
- Есть, только спрятал ты её куда-то глубоко… А напрасно! Но ведь ты ещё можешь вернуться! Бог милосерден, он простит!
- Бог?! – захохотал Николай. – Не верю я в твоего бога!
- Я знаю, Николенька… Ну, а во что ты веришь?
- В коммунизм верю! В революцию! В победу трудящихся масс! И ради этого я живу!
- Нет, Николенька, не твои это слова, а их… Насвистали они всё это тебе в уши, а ты повторяешь, как затверженный урок… Они людей в грош не ставят, от них земля содрогается, кровь невинная течёт, голод, мор…
- И поделом! Мы перевернём мир! А люди… Что ж, это всего лишь необходимая жертва на алтарь революции!
- В древние времена дикие племена приносили в жертву своим идолам людей, распевая при этом хвалебные песни… Не им ли уподобляетесь? Николенька, неужели ты думаешь, что можно и впрямь построить всемирное благоденствие ценою стольких жертв? Что ради какой-то, пусть даже и благой идеи, можно проливать реки крови?
- Ради справедливости – да!
- Но ведь это несправедливо, Николенька… Нельзя построить справедливое общество на вопиющей несправедливости, нельзя построить что-то вечное на фундаменте преступления, ибо он сгниёт, и всё, построенное на нём, будет обречено!
- Всё равно наше дело будет ко благу! Увидишь!
- Ох, Николенька, если бы ты хоть действительно верил, что это ко благу! Тогда бы грех твой был меньше, ибо вызван был страшным заблуждением, но не сознательным желанием зла… О, если бы это было так! Но ты ведь не веришь, Николенька! Ты просто зол на всё и вся. Тебе кажется, что раньше ты был несправедливо принижен… Гордыня! Вот смертный грех, который толкает тебя на всё это! Ты мстишь! Мстишь всем: отцу, который, как тебе кажется, любил тебя меньше других детей; друзьям, которых ты обвиняешь в предательстве лишь на основании того, что они не признали твоего первенства; тем, кто был богаче тебя; Богу, который, как тебе думается, мало прислушивался к тебе… Месть – ею ты дышишь! Опомнись, брат! Опомнись!
Он тогда чуть было не ударил сестру за эти слова, но удержался и просто ушёл прочь, а через две недели её не стало, и что-то кольнуло Николку, похожее на совесть, но он заставил её замолчать, даже на похороны не поехал… Ими занималась его жена Аня, которую оставил он беременной, и от которой уже подозрительно долго не было никаких известий.
А сегодня во сне Татьяна молчала, просто смотрела… Но как смотрела! Сколько печали, немого укора было в её тихих, серых глазах! И зачем только приснилась? Теперь, вот, кошки на душе скребутся…
А между тем пора… Надо проследить, как будут выносить церковную утварь из храма, который оказался на удивление богатым, а после взорвать его к чертям! Руководить этим процессом помимо Николая будут комиссары Розен и Заманский, верные и достойные сыны партии.
Вокруг церкви собрались было верующие, плакали. Их разогнали, а многих и похватали, чтобы после расстрелять в назидание. Для этого, кстати, за околицей уже глубокий ров вырыли…
Из храма выносили всё, что было возможно, даже позолоту с куполов ободрать не поленились. Двое бывших матросов вытащили раку с мощами какого-то святого.
- С энтим что делать? – спросили, попыхивая папиросками.
- Вскъить и выкинуть эту дъянь куда подальше! – распорядился Розен и сам занялся этим делом с видимым удовольствием.
Длинный, немного согбенный Заманский зевнул, покрутил длинный ус и, поглядев на небо, спросил:
- Ну, що, Семён Осипыч, хрохнем вже эту храмину? Не хай себе дымится!
Розен придирчиво осмотрел поживу, проверил, не осталось ли чего внутри, и, махнув рукой, распорядился:
- Закладывай!
Взрывчатки не пожалели, чтобы уж наверняка и сразу. Комиссары отошли в сторону, уши на всякий случай заткнули, приготовились… Ждать долго не пришлось. Раздался оглушительный взрыв, и древняя, белокаменная церковь стала быстро оседать… Вскоре от неё остались лишь руины, часть стены и столпы пыли. Над развалинами кружилась стая ворон, и от их клекота Николаше стало ещё противней…
- Ну, товаищи, пъимите благодайность! Отменно сегодня пойаботали, отменнейше! – весело проворковал Розен, пожимая руки Заманскому и Николаю.
- Должен заметить, товарищ Розен, что наша работа ещё не завершена, - отозвался Заманский. – У нас под арестом несколько сотен человек.
- Ах, пустяки, Эмануил Яныч! Пустяки! После обеда и покончим с ними… Делов-то! – рассмеялся Розен и пошагал прочь.
Заманский обернулся к Николаю:
- Вы идёте, товарищ?
- Нет, я не голоден, - ответил тот.
- Вы дурно выхлядите сеходня, с чехо бы?
- Ерунда, просто не выспался.
- А-а! Ну, что ж, не обедайте, а я, признаться, прохолодался… - круто развернувшись, Заманский ушёл.
Николай долго следил за его длинной фигурой, немного раскачивающейся при ходьбе. Заманский был выходцем из Польши, много времени жил в западной Украине. Речь его изобиловала польскими и украинскими оборотами, хотя Заманский вполне мог говорить по-русски абсолютно чисто, даже без акцента, но это казалось ему зазорным. В царскоё время Эммануил Янович несколько лет провёл на каторге и в ссылке, откуда бежал, лично знал Дзержинского, чем очень гордился. «Мы с Феликсом Эдмундовичем – старые знакомые!» - любил подчеркнуть он.
Когда, наконец, Заманский скрылся из виду, Николай, воровато оглядевшись, торопливо направился к руинам церкви. С трудом пробираясь через обломки здания, он подошёл к уцелевшей стене, с которой глянул на него образ Святого Николая-Угодника. Именно такую иконку, только очень маленькую, вместе с крестом надела на Изломова его мать, кода ему исполнился год… Когда она умерла, он положил эту икону ей в гроб, и цепочку с крестом с груди сорвал… Теперь Николаше показалось, что святой пристально глядит на него. Это до того разозлило его, что он даже попытался ножом соскрести ненавистный этот взгляд, осуждающий, как сестра Татьяна ночью. Сидевший на высокой ели ворон пронзительно каркнул прямо над головой Николая. Тот отшатнулся и, спотыкаясь, побрёл по руинам назад. В спешке споткнулся он о какую-то балку и больно ушиб колено. Поглядев под ноги, Николай заметил лежащий среди обломков крест, немного потемневший, но целый. Николай поднял его и зачем-то спрятал за пазуху. Вернувшись в штаб, он увидел сидящего на ступеньках Провсестра Григорьича (так он именовал сам себя), который таскался вслед за комиссарами из села в село, из области в область, с каким-то упоением наблюдая за их работой и иногда принимая участие в расстрелах. Сегодня он так же собирался проучаствовать... А пока, как всегда небритый и пропахший спиртом и табаком, лузгал семечки, бренчал на балалайке и напевал свою любимую песенку:

Всё отымем, всё поделим,
Всех повесим, всех пристрелим.
За Клару – сто, и за Розу – сто,
В каждом месте, где встанем на постой.
Эх матушка, да Революция!
Наши слёзы все да отольются им!
 
Комиссар Розен сдержал угрозу, и во второй половине дня к выкопанному заранее глубокому рву стали сгонять арестованных со всех окрестностей. Откуда-то два красноармейца вели босого мужика в порванной рубахе… За ними бежала растрёпанная баба и, падая на колени, кричала:
- Братцы! Братцы! Не губите! Отпустите его, родненькие! Ведь не виноватый он!
- Пошла прочь! – рыкнул на неё один из красноармейцев. – Не то и тебя прищучим!
- Лучше так! Мы с ним всю жизнь прожили вместе и помирать тоже вместе будем! – сказала баба, утирая слёзы, и пошла следом за мужем к лобному месту.
Прикатили пулемёт, зарядили. Толпу людей выстроили вдоль рва. Мужики, священник, несколько певчих и монахинь, старики, старухи, женщины, дети – всего около трёхсот человек… Снова моросил дождь. Николай стоял под высоким деревом и издали наблюдал происходящие. Неподалёку прохаживался взад-вперёд, нервно попыхивая трубкой Заманский. Суетился маленький, плюгавый Розен в неизменной кожанке, отдавая последние распоряжения…
В ряду приговорённых слышался трубный голос священника, статного старца, лет семидесяти, с длиной серебристой бородой. Он благословлял своих прихожан. Внезапно произошло нечто невообразимое. Осуждённые начали петь… Они пели псалмы. И хор их был строен и звучен, как будто пели они на обычной службе. Было что-то завораживающее, что-то великое в этих обречённых людях, в последние мгновения жизни, будто забывших о смерти, перед дулом пулемёта поющих хвалу Богу… На какой-то миг голоса их заглушила пулемётная очередь. Стоявшие впереди люди стали валиться на землю, оставшиеся в живых продолжали петь…
Николай поглядел на Розена, кусающего тонкие губы, и поймал себя на невольной мысли, что он и в самом деле, по крайней мере, в этот момент, сильно смахивает на чёрта. Беспрестанно дёргающийся, с чёрной остроконечной бородкой, он глядел на казнь почти исступлённо. Его маленькие бегающие глаза, зорко следившие за всем из-за стёкол пенсне, дышали подлинной ненавистью. Она так и лилась из этих горящих злобой глаз, как будто желающих испепелить всё живое. Ноздри горбатого носа колыхались… Николай невольно вздрогнул от выражения лица Розена.
А, между тем, снова застрекотал пулемёт… Люди валились друг на друга, штабелями, мёртвые на ещё живых… Хор всё не умолкал, хотя становился всё реже и тише… Вот уже и всего несколько голосов выводило «Христос воскресе из мертвых…», столь странно звучавшее в данных обстоятельствах. По какому-то странному, почти мистическому стечению обстоятельств, последним остававшимся в живых оказался священник. Он был легко ранен в руку, а его трубный голос продолжал звучать в одиночестве.
Николай увидел, как перекосило злобой лицо Розена.
- Да добейте же эту сволочь! – заорал он и, не дожидаясь исполнения своего приказа, выхватил револьвер и несколько раз выстрелил в священника. Тот возвёл глаза к небу, опустился на колени, перекрестился целой рукой и тяжело повалился на землю…
Сгущались сумерки. Тела проворно спихнули в ров и стали закидывать землёй. Розен утёр лоб и, обращаясь к коллегам, сказал:
- Тяжёлый был день сегодня, товаищи. Устал я что-то. Отдохнуть нужно!
Заманский и Розен ушли, а Николай так и стоял под дождём, наблюдая, как получившийся холм сравнивали с землёй… Когда «работники» закончили и разошлись, Николай подошёл к могиле и бросил в неё подобранный на руинах храма крест. Постояв немного возле неё, он быстро прошёл прочь. На пути встретился ему какой-то оборванец. Завидев Николая, он метнулся прочь, закрестился дрожащей рукой и, глядя полными ужаса, безумными глазами, закричал:
- Каин! Каин! Убийца! П-проклят! Будь проклят! – и бросился бежать.
Николай погнался за ним, но тот скрылся в темноте. А в воздухе так и носилось эхо:
- Убийца! Каин! Проклят!
Совершенно разбитый, Николай вернулся в дом, который заняли сотрудники «чрезвычайки», и вскоре забылся тяжёлым сном. В эту ночь сестра не явилась ему, зато привиделся какой-то старик, не знакомый вовсе. Старик сидел на берегу реки, которая отчего-то имела багровый цвет, и горько плакал. Он был одет в белые ризы, и ото всей его фигуры исходило какое-то божественное сияние. Николай окликнул его. Старик повернул лицо, тонкое, обрамлённое белой бородой, и поглядел глубокими полными слёз глазами… Николай вдруг понял, что старик этот – тот самый святой, чьи мощи сегодня вытряхнули из храма.
- Горе! Горе! – сказал старец, качая седовласой головой. – Что же ты наделал, Коленька? Остановись! Покайся… Ты можешь ещё спастись! Бог милостив. Покайся!
- Не в чем, не в чем мне каяться! Пошёл прочь! – завопил Николай.
Старец закрыл лицо руками, отвернулся опять к реке и заплакал ещё горестнее…
Внезапно Николай почувствовал, что кто-то трясёт его за плечи. Очнувшись ото сна, он увидел рядом с собой Заманского.
- Що с вами, товарищ? Вы так кричали во сне, словно на вас кто-то напал! – сказал он.
- Кричал? Что я кричал?
- Хнали кохо-то! Прочь! Прочь! – кричали! Що вам снилось?
- Не помню… Дрянь какая-то…
- Это нервы, батенька, нервы! Надо вам отпуск взять, - посоветовал Заманский. – К жене съездить…
- Да, вы правы, Эммануил Яныч, - рассеяно произнёс Николай. – А сколько теперь времени?
- Да вже утро! Кстати, вам здесь письмо пришло, - Заманский протянул Николаю конверт. – Оно за нами ещё от Т*** следует – никак дохнать не может!
Т***… Николай с трудом припомнил это название. Это было первое место их карательной экспедиции. Там, кажется, тоже храм взорвали и заложников постреляли…
Когда Заманский ушёл, Николай торопливо распечатал письмо. Писал сосед, дядька Степан. Всего несколько неровных, неграмотных строчек, а в них… Скончалась родами жена Анюта. Ещё месяц назад… Как раз в тот день, когда началась эта проклятая экспедиция… От самой Т*** письмо следует… Там чекисты стояли долго. Потому что селение было большое и зажиточное. Каждый дом выпотрошили, а где чего нашли, тех хозяев к стенке поставили. И он, Николай, тоже в стороне не стоял. Убийца! Стало быть, он там свой суд вершил, а в это время Анюта…
Письмо само выпало из рук. Николай медленно встал, оделся и пошёл к руинам взорванного вчера храма. Снова по камням пробирался он к ещё стоявшей стене. Никак не верилось, что больше нет Анюты. Ни матери, ни отца, ни брата, убитого большевиками, ни сестры Татьяны, ни Анюты… Никого нет! Есть только идея, во имя который он предал их всех. Есть мертвецы, которые будут являться ему по ночам. Есть Розен, который буде в том надобность, пристрелит и его, как паршивого пса, если только заподозрит в чём. Пустота! Страшная, бездонная пропасть… Николай поглядел на небо. Серые, тяжёлые тучи придавливали к земле. Вдруг откуда-то послышалось знакомое:
- Каин! Убийца! Будь проклят!
Показалось, что за деревьями мелькнула фигура вчерашнего оборванца. Выхватив револьвер, Изломов выстрелил несколько раз в ту сторону, откуда раздавался голос. Наконец, он добрёл до стены с изображение святого Николая. Но тот уже не смотрел на него, потому что чья-то рука закрасила чёрной краской глаза святого. Видать не одного Николая жгли они, как калёным железом… Никого нет. Ничего нет. Только ворон опять сидел на ели и каркал. Николай запустил в него камнем, и ворон улетел прочь. Чёрные тучи сгущались… Николай с тоской поглядел на судорожно зажатый в руке револьвер… Вспомнилась молодость, окопы Первой Мировой, Георгий за доблесть, презрительно брошенный позже на землю, но спрятанный куда-то сестрой Татьяной, отец, брат, жена… А ещё вчерашняя казнь и стройный хор обречённых на смерть… Как будто и сейчас в шуме ветра слышались псалмы. И голос святого, говоривший: «Покайся!»
- Не в чем! Не в чем мне каяться! – истошно завопил Николай, хватаясь за голову. – Я всё делал правильно! И никто не имеет права судить меня! Не в чем каяться! Не в чем!!!
Оглушительно загрохотал гром и заглушил хлопок выстрела…

В связи с безвременной гибелью комиссара Николая Изломова комиссаром Розеном было произведено следствие, по которому в смерти товарища Изломова был обвинён местный житель Иван Веригин, юродивый, который будто бы и выстрелил в комиссара, воспользовавшись болезненным состоянием последнего. Иван Веригин был приговорён к расстрелу. Приговор приведён в исполнение.

2


А золотые купола
Кому-то чёрный глаз слепили…
И. Тальков

Пресс-конференция началась с опозданием. Когда созвавшие её деятели заняли свои места, Петя Трубников зло пробормотал, налаживая камеру:
- Дерьмомазы чёртовы, хуёжники, мать-перемать!
Персоны, к которым относилось данное определение, были, собственно, именно тем, чем обозвал их Петя. Вся их деятельность сводилась к тому, чтобы старательно изуродовать чужие произведения искусства. Пожалуй, все они могли повторить вслед за героем известного фильма: «Нет большего удовольствия для интеллигентного человека, чем уничтожить произведение, которому нет цены!» Надо заметить, что собравшиеся именовали себя именно интеллигентными людьми. Всё их, с позволения сказать, творчество сводилось к порче картин, изображению собак (вплоть до кусания посетителей), испражнений в общественных местах и прочим безобразиям, кои именовались ими отчего-то вошедшим в моду словом «перформенс». Последним таким «перформенсом», переполнившим чашу общественного терпения, стала знаменитая богоборческая выставка, на коей в качестве экспонатов были представлены разрубленные и всячески осквернённые православные иконы, с сопутствующими богохульными надписями. Досталось даже портрету Достоевского. Вот уж порадовался великий писатель, что его образ приравняли к ликам святых мучеников и даже самого Иисуса! Примечательно, что наибольшую ярость в ликах у «творцов нового искусства» вызывали глаза мучников: их старательно замазывали, расковыривали, прокалывали… В общем, творили то же самое, что в начале 20-го красные комиссары, стиравшие с лица Русской земли Православные святыни. Тем тоже не давали покоя глаза святых, что можно и теперь заметить на стенах полуразрушенных храмов в отдельных селениях. И, хотя непреложная истина состоит в том, что искусство может быть только созидающим, а всё что направлено к разрушению есть нечто обратное, но собравшиеся деятели упрямо стремились отстоять противоположную точку зрения. Причём делали они это с таким озлоблением, что, будь журналисты людьми менее искушёнными, им вполне бы могло стать не по себе. Однако, нервы у работников СМИ были на зависть крепкие: они и «помудрёнее видывали», чем сидящие перед ними субъекты. Субъекты, между тем, были личности весьма известные. Помимо двоих «деятелей искусства», присутствовали: весьма хмурый партийный деятель; знаменитый защитник прав полевых командиров, усилиями которого в первую Чеченскую наши солдаты попали в плен и, несмотря на гарантии указанного человеколюбца, были жестоко растерзаны бандитами, которых не стеснялся он превозносить и по сей день; и небезызвестный же поп-расстрига с мефистофелевским профилем, запомнившийся широкому кругу телезрителей отменным мордобитием в стенах Думы, а теперь (не снимая с груди огромного, со времён священства сохранённого, креста!) служивший весьма загадочные мессы в подвальчике одной довольно специфической организации. Вот, такая развесёлая компания и предстала глазам собравшихся журналистов. Пресс-конференцию открыл партийный функционер:
- Мы собрались здесь, чтобы ударить в набат! Нашей молодой демократии грозит великая опасность – православный фундаментализм!
- Православие – это секта, не имеющая ничего общего с христианством, враждебная всем существующим религиям! – декларировал, шамкая, правозащитник.
Журналистка одного из православных издательств, Надя Калинина, поднялась с места:
- Православие – религия, существующая тысячу лет, давшая миру сотни святых! Как же вы можете так говорить?
Правозащитника перекосило, и, гневно потрясая в воздухе рукой, он завопил:
- Не смейте перебивать меня! Когда я говорю, вы молчите! Молчите!!!
«Ну, неврастеник! Давно б тебя к Кащенко!» - подумал Трубников.
По ходу конференции выяснилось ещё и то, что секты, одна из которых даже запрещена была в Москве совсем недавно, есть нормальные религии, что и подтвердил Мефистофель с крестом:
- Новые религии гораздо лучше понимают истину, нежели старые, многие из которых, так всё исказили, что религиями-то их назвать уже трудно.
Петя Трубников нагнулся к Наде:
- Ну, Надюша, как вам это нравится?
- Волосы дыбом, - призналась Калинина.
- Вы на глаза, на глаза их внимание обратите! Сколько тьмы и ненависти в них! И как неудержимо изливается она! Попробуйте упомянуть при них триаду: Россия-Православие-Христос – какой вой поднимут они! Не могут вынести! Жжёт их эта триада, так жжёт, что и мочи нет, что трясти их начинает, и до зубовного скрежета даже! И ведь взглянешь в глаза их – не по себе сделается. Они словно изничтожить тебя готовые. А как кривит-то их! Словно сковородка под ними раскалённая. Знаете, Надюша, видал я раз, как в церковь на службу привели бесноватого. Ровно та же картина! Кричал, размахивал руками, глазами вращал. Ужас! А всего ужасней, Надюша, что такие-то у нас весьма уважаемыми персонами почитаются. И по телевидению они, и в печати. А тронь их – экий вал поднимется! Растопчут…
Между тем, пресс-конференция заканчивалась. Никто больше не решился перебить нервных «ревнителей прав и свобод», и в набат ударили они громко. Убирая камеру, Петя Трубников довольно усмехнулся:
- Будет вам репортаж! Заёрзаете у меня, бесноватики…

***

Той осенью П* область сотрясали участившиеся случаи ограблений Православных храмов. Очевидно было, что во всех случаях действовала одна и та же, хорошо организованная банда. Выносили только самое ценное: древние иконы, дорогую церковную утварь. В иных местах и оскверняли храмы богохульными надписями. Местная милиция разводила руками: профессионально работают, приезжают ночью, взламывают дверь, быстро берут ценности и уезжают, не оставив следов – как тут ловить? Просили поставить охрану. Отказали: в области церквей не один десяток, на все сотрудников не напасёшься, а у нас, между прочим, ещё убийств не раскрытых вагон и маленькая тележка! Тогда местные батюшки и наиболее активные прихожане решили организоваться и самим защищать свои храмы.
Идея эта принадлежала отцу Гермогену, настоятелю церкви Ильи-Пророка в селении Р*. Отец Гермоген (в миру Андрей Опарин) был до принятия сана военным врачом. С 94-го года служил он в полевом госпитале, в Чечне. Что только не пришлось пережить там! Раз разорвался снаряд прямо возле госпиталя. Все, кто находился рядом с Опариным, погибли, а он невредим остался, словно неведомая сила какая-то хранила его. Довелось и из окружения прорываться, и самому в бою побывать – всё было! Оперировал под пулями, под грохот взрывов. Скрепил сердце, и не смело оно дрогнуть, замереть от страха. Принесли однажды в госпиталь солдата, на мине подорвавшегося. Совсем ещё пацан зелёный – и у кого хватает совести таких в эту бойню послать, на смерть?! Хотел подбодрить, но парень остановил: «Не надо, доктор. Я знаю, что умру. Вы крест мой себе возьмите и помолитесь обо мне… И, если не в труд будет, сходите когда-нибудь ко мне на могилку… А, впрочем, и не будет её. Меня хоронить некому!» Он умер вечером того же дня. Была весна 1996-го года. Каково-то это – молодому в весну погибать! А тут подоспел и Хасавюрт, позор которого неизбывной болью ожёг сердце доктора. В августе он вернулся в Москву, и вид столицы ещё добавил горечи. Москва не ведала войны и не помнила своих погибавших солдат, Москва гуляла и готовилась к Выборам, а по телевидению рекламные ролики кандидатов перемежались пошлыми куплетами в исполнении новоявленных, распущенных поп-див. А у Опарина и доныне перед глазами стояло белое лицо умирающего паренька, и крест его – вот, на шее и теперь. А хоронить его и впрямь некому оказалось. Могилы нигде не нашлось. Сгинул, как не бывало вовсе. И за что?! Обливалось кровью опаринское сердце. Однажды, чтобы хоть немного притупить боль, доктор пришёл в Храм… А вскорости он уже принял сан и попросил отправить его настоятелем какого-нибудь сельского Храма.
Так церковь Ильи-Пророка обрела настоятеля. Она была основана ещё в середине 19-го века, но в 20-м, разумеется, закрыта большевиками. К моменту приезда отца Гермогена от некогда величественного здания остались лишь голые стены, крыши, поросшие молодыми берёзками, остатки иконостаса вверху (не добрались, видать), слабые контуры росписей… Не было даже куполов. И мрачно смотрела высокая ослеплённая колокольня, похожая на порушенную невесту. Отец Гермоген поселился в маленьком доме рядом с церковью и, не теряя времени, принялся за её восстановление. Изначально нашлось ему лишь два помощника: местный тракторист Никита, ставший впоследствии алтарником, и его молоденькая жена, хрупкая и болезненная, с лучистыми глазами и трогательными ямочками на щеках, всегда приветливая и отзывчивая, Любаша (нынче свечница в церкви). Местные жители поначалу относились к батюшке насторожённо, недоверчиво. Мнение это начало меняться, когда узнали о том, что отец Гермоген в прошлом врач. Врача не было ни в одной из ближайших деревень, а до города – едва доедешь! И потянулись к батюшке за исцелением телесным. Отец Гермоген никому не отказывал и, врачуя недуги плоти, не забывал и о душе. Вскоре батюшку полюбили, и иные стали и приходить, и помогать в работе. Отец Гермоген не боялся никакого дела: сам месил раствор, сам пилил, сам штукатурил. К властям обратились лишь раз – когда надо было увенчать церковь куполами. На восстановление её ушли долгих пять лет. А колокольню и доныне не удалось привести в надлежащий вид. Где раздобыть высотников? Сам батюшка, ещё при возрождении церкви, поднявшись раз на её крышу, оступился и упал на землю. Но и в этот раз помиловал его Бог: отделался отец Гермоген лёгкими ушибами и, отлежавшись день, на другой уж снова взялся за работу.
В день открытия церкви Любаша, сияя от счастья, принесла щедрый дар: большую древнюю икону Богородицы. Эта икона украшала церковь ещё до революции. А в 20-х годах, когда богоборческая власть взялась истреблять храмы, прадед Любаши, местный священник, отец Даниил вынес драгоценную икону их церкви и спрятал её в своём доме, сделав для того на чердаке специальный тайник. Вскоре после этого отца Даниила сослали на Соловки, где он и погиб, в доме его провели обыск, но иконы, к счастью, не нашли. Так, на протяжении почти восьмидесяти лет, хранилась она в семье Любаши и теперь, наконец, возвратилась на своё место.
В ноябре пришла весть, что в деревне Г*, расположенной к западу от Р*, ночью ограбили очередной храм. Все последние недели отец Гермоген и Николай ночевали при Церкви, спали по очереди, каждую ночь ожидая бандитского налёта.
На другой день после неутешительного известия под вечер из соседнего села прибежала девочка лет десяти с плачем:
- Бабушку бык боднул! Помирает! Помогите!
И отец её с нею пришёл:
- Помогите, батюшка! Вы же врач!
- Идите домой. Я сейчас возьму лекарства и приду к вам, - кивнул отец Гермоген, погладив девочку по головке.
Темнело быстро, а дорога в нужный пункт была долгой и небезопасной. Собственно, и дороги как таковой не было. Была лишь старая, заброшенная узкоколейка, змейкой извивающаяся между тёмными, мрачными лесами. По ней только и можно было дойти из одного села в другое. Ещё и метель, первая в этом году, поднялась к ночи. Сквозь эту мглу, по шпалам не одну версту предстояло пройти отцу Гермогену. Николай задумчиво поглядел в окно и сказал решительно:
- Я с вами пойду, отец Гермоген.
- Незачем. Я же не барышня. Дойду и сам, не заплутаю, - ответил батюшка, пригладив длинную с ранней сединой бороду.
- Лихие люди здесь ходят. Не след вам одному, - покачал головой Николай, натягивая валенки. – Как хотите, отец Гермоген, а я с вами пойду.
Николай был душой и телом настоящий русский крестьянин. От лица его, сурового и открытого, веяло силой и спокойствием. Николай был смел, рассудителен и упрям в принимаемых решениях. Вот, и теперь ни за что не хотел он отпустить отца Гермогена в дальний путь одного.
- А церковь как же? – пытался убеждать его батюшка. – Кто её охранять будет?
- Сегодня не сунутся, - уверенно мотнул головой Николай. – Только вчера одну обчистили. Им ить тоже дух перевесть надо. Не полезут нынче.
Отец Гермоген безнадёжно махнул рукой:
- Дай-то Бог!
Вышла из горницы Любаша, бледная, воздушная, улыбающаяся тихо и светло. «Не от мира сего!» - говорили о ней в селе. Любаша никогда не повышала голос, со смирением переносила любые невзгоды, охотно помогала всем нуждающимся. Она любила возиться с местными ребятишками, и смех её, звонкий и заливистый, роднил её с детьми. Любаша являлась совершенным олицетворением своего имени. Вся она была любовь, любовь ко всему и всем, бескорыстная и самозабвенная. Николай однажды сказал ей:
- На тебя, Любушка, смотреть – уже радость. Свет от тебя идёт, как от солнышка. Взглянешь на тебя, и сердцу отрадно делается…
Однажды, когда Любаше было лет шестнадцать, маленький мальчик, решивший тайком от взрослых покататься на лодке по озеру, упал в воду. Дело было весной, и солнце ещё грело слабо. Собравшийся на берегу народ охал, кричал что-то тонущему ребёнку, но помочь ему не отваживался никто. Только Любаша, не раздумывая, кинулась тогда в воду и каким-то чудом сумела спасти уже изрядно нахлебавшегося воды мальчонку. Когда из последних сил плыла она к берегу, никто опять же не пришёл ей на помощь, но зато советовали, как правильно плыть, как при этом держать ребёнка… Потом все удивлялись, как это Любаше, такой хрупкой и слабой, удалось спасти утопающего. А сама героиня только тихо улыбалась и отвечала:
- Это не я… Это Бог нас обоих спас!
Любаша проводила отца Гермогена и мужа до калитки.
- Ты, Любушка, ложись спать. Не жди нас! И не беспокойся ни о чём, - ласково сказал Николай, целуя жену в лоб.
- Храни вас Господь! – ответила Любаша и перекрестила уходящих вслед, после чего вернулась в дом, где долго молилась перед ярко горящей лампадой, кладя земные поклоны.
Ночью Любаше приснился прадед. И, хотя она видела его лишь на старой фотографии, во сне он выглядел совсем как живой. Отец Даниил был чем-то встревожен, он прижимал к груди образ Богородицы и шептал: «Икона не должна пропасть! Не должна!» Любаша проснулась затемно. Отчего-то тревога явившегося во сне прадеда передалась и ей. За окном было ещё темно. Любаша поднялась с постели, подлила масла в гаснущую лампаду и, одевшись, отправилась в церковь. Метель уже прекратилась. В селе стояла мертвая тишина, не нарушаемая ничем. Светало. Ещё издали Любаша заметила у церкви незнакомую машину. Недоброе предчувствие пронзило грудь. Двери в церковь были распахнуты. Любаша бегом помчалась туда. Она бежала, не думая об опасности, как тогда, когда кинулась в воду спасать тонущего ребёнка.
В церкви орудовали двое: один, чернявый и приземистый, с нерусским лицом, складывал в мешок немногочисленную утварь; второй, долговязый детина, уже протянул руки к образу Богородицы.
- Не тронь! – вскрикнула Любаша, остановившись в дверях. На мгновение оба бандиты замерли. Затем чернявый подмигнул косым глазом своему напарнику, и тот, схватив икону, ринулся к выходу. Но Любаша бросилась ему под ноги, долговязый споткнулся, упал на пол, и икона отлетела в сторону. Любаша схватила её обеими руками, прижала к груди. Сведённые судорогой ноги не дали ей подняться с колен. Любаша обвела бандитов своими чистыми глазами, в которых сквозил укор и горечь:
- Что же вы делаете-то?! Как у вас руки-то не отсохнут Божий храм сквернить?! Одумайтесь! Вы ж души свои губите! Несчастные! Ведь вам в аду за то гореть! Уходите отсюда!
Чернявый грязно выругался и, надвигаясь на Любашу, потребовал:
- Заткнись, кликуша! И отдай икону.
- Не отдам! – ответила Любаша, не отводя взора. – Её мой дед от ваших предшественников спас и сам погиб! Не отдал! И я не отдам…
- Червь! Оставь её! – крикнул долговязый. – Уходим, пока нас не замели!
В руках чернявого блеснул пистолет:
- Отдай добром!
- Не отдам! – выкрикнула Любаша.
Раздался щелчок, и она ничком повалилась на пол, накрыв образ своим телом. Чернявый зло сплюнул:
- Дура!
Снаружи послышались голоса. Бандиты переглянулись и кинулись к дверям, но путь им преградили отец Гермоген и Николай. Отец Гермоген в мирской жизни был мастером по самбо и теперь, мгновенно вывернув Чернявому руку, обезоружил его и мощным ударом поверг на пол. В то же время второй бандит оказался в медвежьих объятиях Николая. На шум сбежались жители окрестных домов, убийц связали, и быстроногий подросток, Саша Алексин, тот самый, которого десять лет тому назад спасла Любаша, побежал на почту – звонить в милицию.
А Любаша так и лежала на холодном полу, сжимая руками икону и глядя удивлённым, как будто не верящим чужой злобе, взором ввысь…
Её хоронили всем селом. Место для могилы выбрал Николай – «у леса, под берёзой, она там сидеть любила…» - и поставил там высокий деревянный крест, летом едва виднеющийся из-за высокой травы. Ласково лепечут берёзовые листья над могилой, щебечут птицы, каждый год вьющие в ветвях её гнездо. А, когда приходит осень и убирает деревья золотом, чудится, что горящий на солнце нимб сияет над крестом, так же, как сияли когда-то чистые глаза Любаши. И сама она смотрит откуда-то сверху с тихой улыбкой и молится за всех, оставленных ею на земле. Часто можно увидеть возле могилы двух священников. Это отец Гермоген, ныне знаменитый на всю округу тем, что сумел в своём приходе практически полностью искоренить пьянство и наладить загибающееся хозяйство, и отец Даниил (в миру тракторист Николай Завидов). А ещё прибегает паренёк, Саша Алексин: перекрестится, положит букет полевых цветов, поклонится и убежит обратно.
Привелось и нам однажды побывать в этих краях, и отец Гермоген проводил нас к могиле Любаши, кою местные величают теперь не иначе как «наша мученица», «наша праведница». Сам батюшка, поправляя венок на кресте, сказал тихо:
- Вот, Любонька, скоро и колокольню мы возродим. Саня звонарём у нас будет. Помолись там перед Престолом Божьим о нас, грешных! – вздохнул и перекрестился.
Перекрестились и мы…