Сквозь дыру в тёмном лоскуте ткани, занавешивающей крохотное окно, из которого были видны лишь ноги прохожих, прорвался белый луч солнца и упал на лежащую на столе французскую газету с траурным портретом генерала П.Н. Врангеля на первой полосе.
Капитан неловко чиркнул спичкой о коробок, и тот упал на пол. Чертыхаясь, он подобрал его и всё-таки закурил.
Постепенно блюдце, используемое в качестве пепельницы, заполнилось пеплом и окурками. Луч продолжал скользить по комнате. Капитан перечёл исписанную крупным почерком бумагу, взял единственной левой рукой химический карандаш и поставил дату и подпись.
…Китель висел в шкафу, сияя орденами, среди которых были три Георгия и орден Святителя Николая, вручённый некогда самим Верховным Главнокомандующим Русской Армии бароном Врангелем. Капитан некоторое время рассматривал свои награды, затем горько усмехнулся, с трудом натянул его и долго возился с пуговицами.
Наконец, он вернулся за стол, вынул из ящика револьвер, начищенный до блеска, перекрестился, приставил дуло к виску:
- Ну, с Богом!

***

(Из записей капитана Р.)
…Когда-то у меня было всё: отец, которого я боготворил, невеста, прекрасней которой я не знаю никого по сей день, Родина, за которую я проливал кровь и во всякую секунду, не задумываясь, отдал бы жизнь. То была жизнь моя, и её не стало…

(Из писем Ольги О.)
Мой дорогой и невообразимо далёкий Сашенька!
Я пишу к Вам опять, не ведая по-прежнему, где вы, но и даже более: живы ли вы? О, если бы могли знать… Мне легче было бы взойти на плаху, нежели томиться этою неизвестностью о Вас. То пытка, страшнее которой нет. Страшнее, впрочем, было бы узнать наверное… И тогда конец. Конец надежде. Конец тому последнему, что ещё держит меня на этой земле. И надежда эта в двух слова: Вы живы. Сашенька, это символ веры для меня. О, не подумайте, я не богохульствую! Я нынче была в нашей церкви и снова молилась о Вас, как о живом. Я не могу молиться ни о чём больше. Потому что у меня никого не осталось, кроме Вас. А о себе я не умела молиться и прежде. Я маловерная, Сашенька, Вы это знаете. И, если я обращаюсь к Богу, то только благодаря Вам, потому что никто, кроме Него не станет слушать меня, не разделит надежды моей и моей муки, не поможет…

(Из записей капитана Р.)
…Мой отец всю жизнь отдал служению Родине. Он вышел в отставку в чине полковника и, уединившись в нашем маленьком имении, посвятил всё время воспитанию меня, единственного сына. Матери своей я не знал, ибо она скончалась, едва мне исполнился год. Мой отец имел множество наград и не меньшее количество ран, полученных в боях. В балканскую кампанию за величайшую отвагу он был отмечен самим генералом Скобелевым. Я рос, слушая рассказы о ратных подвигах и мечтая об одном: служить моей Родине столь же славно, сколь мои отец, дед и все пращуры.
Помню, узнав о начале войны, я ворвался к нему в кабинет с восторженными криками:
- Война началась! Теперь мы покажем этим немцам!
Он посмотрел на меня грустно-грустно, потрепал по голове, вздохнул и ничего не сказал.
Когда Государь отрёкся от престола, мой отец только махнул рукой:
- Я знал, что этим кончится, с первого дня войны.
Мой старый, мудрый отец! Он предугадал всё! Он слишком хорошо разбирался, как в деле военном, так и в процессах политических. Он не поделился со мною своими опасениями в 14-м, не желая подрывать мой боевой дух, тая свою боль в себе. За три года войны отец сильно сдал. Я был единственным сыном, к тому же поздним, и он очень страшился потерять меня, хотя ни разу не видел я его слёз, ни разу не слышал сентиментальных речей. Он был чем-то похож на старика Болконского, и провожал меня так же, нечеловеческим усилием воли скрывая строгостью надрыв…
…Мой отец, восьмидесятилетний старец, скончался от тифа в 1919-м году. Скончался, окружённый чужими людьми, на станции, запруженной поездами, заполненными такими же, как он, умирающими. О, я помню эти поезда! Десяток мертвецов в вагоне, а среди них один – живой, обезумевший… Когда я представляю, что таким был конец моего отца… Но довольно! Его похоронили на каком-то сельском кладбище, торопясь, и два ружейных залпа отдали ему последнюю честь…

(Из писем Ольги О.)
Здравствуйте, мой сон, моя химера, моя последняя грёза, друг мой Сашенька!
Я сегодня перебирала все те письма, что написала Вам за это время. О, как же их много! Если бы Вы только прочли их однажды! Сашенька, если этот день когда-нибудь настанет, то ни один час, не одни сутки уйдут у Вас, чтобы прочесть этот мой роман в письмах. Вы удивитесь, должно быть, что я умею писать так. Ведь прежде мои письма к Вам были коротки и суховаты… Что поделаешь, я не умела тогда выражать души на бумаге и к тому же стеснялась Вас… А теперь… Теперь чего стесняться? Сашенька, не ужасайтесь, но стыд покидает меня с каждым днём. Да и откуда взяться ему? Я хожу без чулок, донашиваю ужасные туфли и платье, в котором у нас на Родине прежде не всякая нищая согласилась бы щеголять. Я продала всё, и выпадают дни, в которые у меня во рту не бывает и маковой росинки.
Но, Господи, какая же это всё ерунда! Сашенька, верите? Я привыкла ко всему. К ужасному Харбину с его ненавистным чуждостью своей небу, к дурному запаху, доносящемуся из местных закусочных, к холоду, к голоду, к унижению… Что это всё для меня, когда я смогла привыкнуть даже к самому страшному: к тому, что Вас нет рядом! К тому, что Вас, может быть, нет нигде, кроме моей больной головы, мысли в которой всё чаще мешаются! И всё-таки я не теряю надежды, что однажды вы прочтёте мои глупые письма…

(Из записей капитана Р.)
…Когда мы приближались к Орлу, я, воспользовавшись краткой передышкой, помчался в Ольховское. Сердце моё сжималось, чувствуя недоброе. Я едва не загнал лошадь, и мой денщик Семён очень сердился на меня.
И, вот, мы подъехали. Дом был пуст, правый флигель уничтожен пожаром. У статуй, которые когда-то украшали парк, были разбиты головы: в них стреляли… Я оставил лошадь у ворот и вошёл внутрь. Всё там было разбито, изломано, на паркетах жгли костры, в которые кидали книги. Несколько портретов, изрешечённых пулями, грязь, нацарапанные мерзкие надписи… Едва помня себя, я поднялся по лестнице на второй этаж. Там мы часто собирались когда-то… Боже, неужели это было? Вечность прошла с тех пор…
Вот, она, эта комната. Стулья разбросаны, пух из вспоротых подушек, фортепиано… Надо же, оно цело. Помню, я сел к нему, порхнул отвыкшими пальцами по клавишам… И, вот, когда я услышал этот звук, точно что-то прожгло меня насквозь, я завыл и, уронив голову, зарыдал. К этому моменту за плечами у меня уже была Германская и два года Гражданской, я несколько раз был ранен – но ни разу я не испытывал такой жгучей боли.
В этой комнате мы увиделись впервые. На ней было белое платье, ей было пятнадцать лет… Здесь она играла мне на фортепиано и пела. Как она пела! Если бы она явилась на сцене, то затмила бы талант Плевицкой! Оленька, Ольга Петровна… Она пела романсы, народные песни, какие-то французские куплеты – и всё это было наполнено таким очарованием!
Из окна этой комнаты виден сад. Я проникал в него, перебираясь через ограду, и мы бродили по аллеям, взявшись за руки. В этом саду мы прощались с нею в августе 1914-го года… Был тёплый солнечный день, она была печальна, а я щеголял в новом мундире и мечтал о подвигах… Я беззаботно мечтал о скорой победе и параде в Берлине, а она, она была неожиданно серьёзной. Я видел в ней девочку, совсем ребёнка, а, оказалось, что мальчишкой был я. Она вдруг прервала мои бурные излияния и сказала тихо-тихо:
- Сашенька, голубчик, я не знаю, когда нам теперь суждено увидеться вновь…
- Да совсем скоро, Олечка! Неужели вы думаете, что война долго продлиться?
- Не перебивайте меня, пожалуйста… Я лишь хочу сказать, что всегда буду ждать вас. Что бы ни было, буду. Не давайте ответных обязательств, я не хочу их от вас. Жизнь лишь раз даётся человеку, и он должен быть волен. И вы будьте вольны, но помните лишь, что моя дверь всегда вам открыта, как и моя душа. А, если вы не сможете почему-либо прийти сами, лишь позовите – я услышу и приду. Сердцем я всегда буду с вами.
- Вы так говорите, Олечка, словно мы с вами навсегда прощаемся.
- Не навсегда… Я верю, что не навсегда.
Тогда я впервые осмелился поцеловать её. Боже, как обостряются все чувства, когда завтра может уже не быть…
А теперь этот дом опустел. И я ничего не знал, что сталось с нею, поскольку последнее письмо получил два года назад. В те дни она была сестрой милосердия. Кажется, на Украине…
- Ваше благородие, - потряс меня за плечо Семён. – Я тут деда одного нашёл, он, кажись, знает, что тут было.
Я поднялся, сбежал по лестнице. У крыльца переминался с ноги на ногу старик. Я узнал его. Он был здешним конюхом.
- Клим, что здесь было?! Что барыня? Барышни?
Старик утирал шапкой глаза и бормотал что-то неразборчивое. С трудом удалось нам от него добиться внятного рассказа.
В Ольховском большевики разбили свой лагерь. Расстреляли сразу несколько человек дворни, включая дворецкого, священника и мужа старшей из княжон, военного врача Каретникова, узнав в нём «охвицера». Над трупами надругались. Барыню, двух её дочерей и сына Пашу семнадцати лет заперли в верхних покоях, а сами устроили оргию, опустошив запасы вина в погребе.
Елена Афанасьевна слишком хорошо понимала, что ждёт её дочерей. Рёв пьяных матросов, доносившийся снизу, приводил в ужас. Тогда решились на отчаянный шаг. Старшая дочь, Ася, успела спрятать пистолет мужа. У Паши оказался нож. Решено было бежать. Барыня хворала ногами, и такое приключение было ей не под силу, она благословила детей, и они выбрались из окна (того самого окна!) в сад. Кинулись врассыпную, чтобы хоть кому-то уцелеть. Среди ночи застучали выстрелы, раздались крики…
Описывая события той страшной ночи, старик всё время сбивался на плач. Я и сам теперь не могу описывать их спокойно. То литераторы умеют смаковать каждую самую жуткую деталь, показывая её всесторонне публике… А мне сего «таланта» не дано. Потому сухой остаток: раненую выстрелом Асю добили штыками, матери показали тело… Елену Афанасьевну расстреляли тем же утром. Она держалась мужественно и смерть приняла, как облегчение.
Уже позже, наводя справки где только можно, я узнал, что Паша вступил в ряды Белой армии. Ужасная участь родных что-то повредила в его психике. Он добровольно вызывался в палачи, собственноручно расстреливал и рубил в куски пленных, испытывая при этом какую-то безумную радость. После этого он часто бывал пьян и плакал. Когда я представляю себе этого мальчика, которого я помню добрейшим и невинным созданием с весёлым, ясным лицом, вешающими, расстреливающим, меня охватывает ужас. Паша не вынес всего случившегося. Не найдя смерти в боях, через год он застрелился в Новороссийске.
Что стало со средней из трёх сестёр Ольховских, я не знаю. Но не её судьба волновала меня тогда, а Ольги. О ней я расспрашивал старого конюха, но он мотал головой:
- Ничего не знаю, барин. Её тогда не было здесь, Господь миловал. Может, по милости Его, и жива где!..
О, если бы так!

(Из писем Ольги О.)
Бесценный Сашенька, я сегодня видела дивный сон. Мне снились Вы, Сашенька. Мы с Вами в Ольховском. Едем верхом, как тогда, в 11-м, когда вы приезжали к нам летом. Вы помните? Вы должны помнить! Вы ещё тогда были кадетом, Сашенька. Стройный юноша с пробивающимися усами. Стриженый. Ах, как вам не шла эта стрижка! Как мне не хватало Вашего чуба!
Моя сестра тогда только-только вышла замуж, а Паша был совсем мал. Родненький, Вы помните, как мы все вместе засиживали допоздна? Мы даже сделали тогда большую фотографию, где мы все вместе. Где-то теперь эта фотография?..
Мне жутко вспоминать то, что было после. Никого из моих нет в живых, знаете ли вы об этом, Сашенька? Я узнала об этом окольными путями от общих знакомых. Правда, я ничегошеньки не знаю о Наташе, но чувствую, что её нет в живых. Она была самым близким мне существом. Она одна знала, как я Вас люблю…
Мне иногда странно, что я жива. Мужа моей тётки, у которой я гостила в Киеве, расстреляли большевики. Мы с нею ходили искать его среди мёртвых. Их было так много! А солдаты смеялись над нами:
- Глянь-глянь, не твой ли тебе улыбается?!
А ещё приказали всем офицерам явиться в театр. Якобы явившихся добровольно перепишут и простят… Они и пошли. И Коленька (Вы помните его?) пошёл. Их всех изрубили. Около двух тысяч человек… Тётушка заболела и скончалась, а мы с кузиной и её маленьким сыном остались…
Я не знаю, зачем я ещё жива. Может быть, для того, что живы и Вы, для того, что однажды нам встретится?..

(Из записей капитана Р.)
…А ещё у меня была жена. Её звали Ириной. Вдова, она работала в госпитале, где я лежал после очередного ранения. После смерти отца и исчезновения Ольги, я не находил себе места, я искал смерти, я отчаялся. И вдруг – Ирина…
Я не знаю, любил ли я её тогда. Не знаю, не разучился ли вовсе любить среди этой бойни. Это было какое-то отчаянное желание умирающего хоть что-то вырвать у стремительно убегающей жизни, хоть на миг испытать, что значит семья, жена, тепло… Тепла жаждала моя душа так же, как тела женщины. И я решился. Сделал ей предложение. Мы обвенчались и были довольны друг другом некоторое время.
Потом я был ранен вновь. Я лишился руки и получил сильнейшую контузию, до сих пор причиняющую мне дикие боли по временам. Потом была эмиграция…
Здесь рухнуло всё. Она хотела жить, а я сделался уже почти мёртв. Бравый капитан, любимец начальства, герой был ей нужен, но сломленный, нищий калека – не устраивал. Она начала часто исчезать, часто мы целыми неделями не произносили ни слова друг с другом, а иногда она срывалась и проклинала меня…
Может быть, мне следовало бороться. Но я не хотел. Я устал. А, возможно, просто не любил её.
Наконец, настал день, когда я узнал, что она открыто живёт с другим… Это было ударом. По остаткам гордости и самолюбия. Это был удар по моей чести. Позором. Видеть эту женщину я больше не мог и не желал, как и она меня…
Ирина окончательно покинула меня. Не знаю, с кем и где живёт она теперь. Мне мерзко думать об этом. И я знаю одно: на моём пути была женщина, которая никогда не поступила бы так. Но её нет в живых…

(Из писем Ольги О.)
Родненький Сашенька! Вы не знаете, конечно, а ведь я Вас искала. Сквозь всё это кровавое безумие. Все эти годы. Я, может, оттого и выжила только, что каждую минуту моей жизни думала о Вас и искала Вас.
Знаете ли вы, что я исколесила все фронты Белой армии, надеясь хоть где-то встретить Вас? Не знаете… Везде я спрашивала о Вас, кое-где мне даже удавалось кое-что узнать. Например, как Вы были ранены… Дважды. Я тогда очень молилась за Вас, Сашенька. А ещё я всякий раз чувствовала, когда Вы бывали ранены, словно связь была у меня какая-то с Вами.
Однажды я узнала, что Вы, Сашенька, женились. Я обрадовалась: значит, Вы живы! Я ни единой мыслью не упрекнула Вас. Ведь я сама сказала Вам тогда не клясться ни в чём. К тому же могли ли знать Вы, что я жива? А ведь Вы ежечасно рисковали собой, Ваша жизнь была переполнена ужасом войны – чего же я могла требовать от Вас?
А ещё, Сашенька, Вы не знаете, что я была у Вас дома. Точнее там, где был Ваш дом, ибо он сожжён дотла. Счастье, что ни Вы, ни Ваш отец этого не видели. Я вспоминала, как мы с матушкой гостили у Вас. Михаил Георгиевич был так любезен. Помнится, он встретил нас при полном параде. В орденах. И я тогда так удивилась, что у него их так много. Я даже вначале побаивалась его, а потом так привязалась! Сашенька, Ваш отец был удивительный человек! Когда Вы были уже на фронте, я, прежде чем ехать следом сестрой милосердия, навестила его. Он не показывал виду, но как он страдал, как переживал за Вас! Мы тогда словно породнились, словно исчез барьер, нас разделяющий. Ваш отец был тогда болен, но не писал Вам об этом, чтобы не беспокоить. Он много мне о Вас рассказывал, наказал непременно писать ему, что я и исполняла, а ещё подарил медальон, в который я вставила две фотографии – Вашу и свою. Хоть здесь мы вместе! Так нас соединил Ваш отец. Может быть, Отец Небесный соединит нас и на земле…

(Из записей капитана Р.)
…Когда-то у меня была Родина, служение которой было для меня своего родя религией. И вот, Храм разграблен, святыни изломаны, а в алтаре свиньи хлебают кровавое пойло… Тошно, жутко и отвратительно!
С 17-го года я раздвоился. Я обожаю и ненавижу свою Родину одновременно. Я до боли люблю всё, что было, и до судорог ненавижу то, что стало. Торжество Хама, Каина и Иуды, горы трупов, разграбленные святыни, разворошённые могилы, грязь, ненависть, надругательства над мёртвыми и живыми, плевание в «пустое» небо, крепостничество душ, мертвенность лозунгов, плакатов и газетных передовиц… Нет, до тех пор, пока вся эта короста покрывает светлый лик моей Родины, я, как русский, не могу дышать ровно. Я бы с радостью дал колесовать себя, если бы это только спасло положение! Но я бессилен изменить что-либо, и нет ничего невыносимей этого бессилия!
…Часто я думаю, зачем немецкая шрапнель помиловала меня, зачем вражеский штык не остудил моё сердце?.. Как бы то было лучше! Я думаю так и белой завистью завидую тем, кому повезло больше, кто не увидел гибели Родины…

(Из писем Ольги О.)
Сашенька, голубчик, Вы вновь мне снились сегодня! Это был такой страшный сон, что я проснулась в слезах, хотя думала, что их у меня не осталось. Сашенька, что с вами происходит? Я чувствую, что что-то страшное… Я нужна Вам, Сашенька. Я найду Вас и приеду к Вам! Вы только меня дождитесь!
Совсем забыла сказать! Сашенька, я не напрасно столько времени писала во все уголки, не жалея последних денег. Я знаю теперь наверное: Вы живы, Сашенька! Вы в Париже! Правда, я ещё непоправимо далеко, но это нестрашно: уж это последнее расстояние я преодолею. Дождитесь меня, родненький!

(Из записей капитана Р.)
…Сегодня я узнал самую страшную весть, какая только могла прийти. Скончался генерал Врангель. Теперь всё кончено. Окончательно кончено. Это был единственный человек, имя которого внушало веру, человек, с которым была связана последняя робкая, как огонь лучины, надежда на то, что мы вернёмся, что мы снова обретём нашу Родину. Теперь его нет. Нет нашего вождя. Нашего знамени. Значит, ничего нет. Кончено…
Давно пора было рассчитаться с жизнью по всем векселям. Довольно! Довольно этой смрадной комнатушки в подвале, стыда, нищеты, отчаяния и позора! Хватит… Хватит… Последний патрон я всегда берёг свято. Теперь пришёл его черёд.

(Из писем Ольги О.)
Сашенька, я сегодня совершила почти святотатство. Продала медальон Вашего отца, да простит он меня. Только фотографию Вашу оставила и покрываю её поцелуями несчётное количество раз.
Зато теперь у меня достанет денег, чтобы ехать к Вам в Париж! Я завтра уже еду. Багажа – никакого. Я нищая. Но, Господи, в первый раз за такое долгое время – счастливая! От того, что, наконец, увижу Вас! Неужели это, в само деле случится?..

***

- Нет!!! – пронзил мертвенную тишину крик.
Рука капитана дрогнула, выпущенная пуля застряла в стене.
В следующую секунду её дрожащие руки уже обнимали его голову:
- Господи, да что же вы?.. А если бы я на минуту позже?.. Нашла, нашла… Я всегда знала, что вы живы, что я вас найду…
Он слушал её всхлипывающий голос, чувствовал, как губы её касаются его лба, и никак не мог поверить, что это, в самом деле, его Оленька…
В это время луч упал на её лицо. Она постарела за эти годы! Похудела, побледнела, и волосы у неё – седые совсем… А и ночью бы увидел – узнал.
- Десять лет прошло, а как будто век… А вы такой же, Сашенька. Только повзрослели… На отца своего похожи стали… Я теперь от вас никуда уж не отлучусь… Ходить за вами стану… Родненький вы мой, я ведь только ради этой минуты и жила, иначе давно бы не было меня…
- Я калека, Оленька. Измучаетесь вы со мной…
- Мне всё равно… Если я без вас всё вынесла, то с вами мне уже ничего не страшно…
Луч скользнул с её заплаканного лица на его. Капитан снял очки, зажмурил глаза и снова открыл их.
- Какое у вас лицо без очков, Сашенька…
- Какое же?
- Беззащитное… Прежнее почти…
Ольга опустилась на пол и положила голову ему на колени, касаясь губами его руки. Капитан погладил её по волосам и скомкал исписанный лист.
- Сожги его, - прошептала Ольга. – Я меня сердце останавливается, когда я думаю, что могла опоздать. Я бы умерла тогда. Тут же. На пороге…
Заплясал в тарелке поедающий бумагу огонёк, словно торжествуя над смертью.
- Вот, теперь, Сашенька, я счастлива, как ни противоестественно это звучит в наши дни… Так счастлива, что, кажется, на сто человек этого счастья моего хватило бы…
Луч едва скользил, будто нарочно замедлив ход, а двое, освещаемые им, всё не осмеливались шевельнуться, словно боясь неосторожным движением спугнуть его, разбить хрупкий хрустальный шар, попавший в их руки, мгновение счастья, вдруг подаренное небом на самом краю пропасти…