1
Они встретились в самую горячую пору той войны, когда неудержимой лавиной немец катил на Москву, и всякое русское сердце замирало, как когда-то в 1812-м, от мысли: «Неужели и в этот раз оставим столицу?!» Лейтенант Брагин был доставлен в полевой госпиталь с тяжёлым ранением. Он потерял много крови, и требовалось срочное переливание. У неё оказалась та же группа… Впрочем, и без того было много в них схожего. Оба совсем молодые (ему - 24, ей и 18-то нет ещё, девочка), оба с первых дней на фронте (он – в пехоте, она – санитарка), оба красивые и безумно жаждущие жить, оба – с не терпящей сомнений, одной на всех верой – победим! Их положили рядом. И, когда лейтенант открыл глаза, то увидел пред собой её бледное, обрамлённое чёрными волосами лицо, с неотрывно глядящими на него синими, бархатными, широко распахнутыми глазами.
- Как вы чувствуете себя? – прозвенел её голос-колокольчик.
- Теперь точно жить буду, - превозмогая боль, улыбнулся он.
- Непременно будете… - голос её долетал до слуха лейтенанта словно издали, хотя она была совсем рядом. Он вдруг почувствовал, что сознание вновь оставляет его, и успел лишь спросить:
- Как вас зовут?
- Айседора… - донеслось еле слышно.
Очнулся Брагин уже в другом госпитале и почти физически ощутил новую, горячую кровь, струящуюся по его жилам, её кровь. Айседора… Какое странное имя! Что-то есенинское в нем… Ах, да, конечно, есенинское… Где-то теперь эта девочка? Надо будет непременно найти её потом, после войны, найти и поблагодарить…

Все последующие годы он не забывал её. Девочка с «есенинским именем» прочно поселилось в сердце лейтенанта.
Вскоре после выписки из госпиталя Павел Брагин был переведён на Южный фронт. Здесь получил второе ранение – осколком в голову. Едва остался жив. Несколько месяцев госпиталя и катастрофа со зрением: один глаз перестал видеть вовсе, второй едва различал предметы. Из армии списали, и началась новая жизнь, в которой ещё предстояло найти себя.
Павел Брагин происходил из терских казаков, а потому места эти были ему родные. Решил и остаться здесь, в Грозном. Снял комнату у вдовы погибшего под Сталинградом майора, голодавшей теперь с дочкой-старшеклассницей, которая из-за войны не успела окончить школы. Брагин, до войны окончивший физмат в Ростове-на-Дону, по вечерам занимался с девочкой, чтобы помочь ей наверстать упущенное, и даже предложил ей:
- Вот, кончится война – отвезу тебя в Москву, поступишь в институт… Эх, Москва, Москва! – вздыхал. В столице он прожил месяц как раз перед самой войной, гостил у тётки. Ходил по городу – глаза разбегались. Какой же прогресс здесь во всём! Метро одно чего стоит! А в станице дед едва концы с концами сводит. Голодно! Ну, ничего! Скоро и в деревнях такая жизнь будет! Машины будут, всё! Правда, теперь Павлу чаще вспоминалась другая Москва. Та, из которой уходил он в ноябре, та, которая провожала своих сынов, веря, что заслонят они её и не пропустят врага, та, молчаливая, сосредоточенная, но живая! И парад… И Сталин на трибуне. А наряду со всем этим вспоминался Брагину зимний день, пропахший бинтами и лекарствами, госпиталь, бледное личико с синими глазами… Айседора! Он не мог забыть её, писал в разные инстанции, пытаясь найти молодую санитарку со странным именем. Но она словно растворилась в воздухе. Да жива ли? Всё-таки война. Но об этом как-то уж совсем думать не хотелось. «Не жалею, не зову, не плачу…» Есенин запрещён теперь. Но тайком, про себя в ночной темноте как не вспомнить любимых строк? Есениным Павел восхищался с юности, даже сам писал стихи, пытаясь подражать любимому поэту. Обладая прекрасной памятью, Брагин многое помнил наизусть. Многое придумали теперь для борьбы с крамолой: запрещают книги, изымают из библиотек… Только против памяти ещё не приноровились. Её так просто не изымешь…
А надо было как-то устраиваться. Да куда возьмут полуслепого? Но да зря, что ли, учился он? Вот, и Леру, дочку хозяйкину подготовил… Можно учительствовать попробовать. Неужто не возьмут? Возьмут, с руками даже оторвут! И стал Павел Николаевич преподавать физику и математику в одной из грознинских школ, куда перешла учиться и Лера.

В 1946-м году Павел Николаевич засобирался в Москву, на годовщину Победы. Может, кого из однополчан встретить удастся. Да и Москву повидать большая охота! Какая она теперь, столица-то? Чем живёт? А Лера окончила школу с золотой медалью. Пора держать слово: показать девочке Москву. Институт-то выбрала она поближе, всё в тот же, родной, ростовский. Поехали, однако, вместе.
Жила Москва! Пела! Цвела! Водил Леру на Красную площадь, в Большой театр, в Сокольники… Встретились и однополчане. Васька Кривошеин да Денис Дударёв. Радости было! Завидовал им немного. До Берлина оба дошли. Вон, и медали за взятие горят на солнце победным блеском. А ему, вот, не привелось… Дударёв женился недавно. Теперь осёдлая жизнь, семейная. С женой познакомился в госпитале. Медсестра. Теперь на врача учится. И снова вспомнилось Павлу то, давнишнее, издали донёсшееся – Айседора…
Лера по-детски радовалась всему. Иногда стыдилась, что многого не знает да и одета совсем не так, как здесь, в столице ходят… Павел вдруг заметил, что она удивительно повзрослела за последний год. Была девочка-подросток, угловатенькая, худенькая, а теперь экая красавица! Казачка! Впрочем, он бы и не заметил, и долго бы считал ещё свою ученицу ребёнком, если бы не Васька Кривошеин, большой знаток женщин… «Ты, что ж, балда, не видишь, как она глядит на тебя? Не упускай! Другой такой не найдёшь!» Он и впрямь не видел. А после васькиных слов поглядел на Леру совсем другими глазами, и как-то странно дрогнуло сердце. Она ведь точно, влюблена в него… И давно. Мгновенно перед глазами пронеслись последние годы. Как же он не замечал её? Не понимал её чувств? Слепец! А ведь и хороша она! Густые тёмно-русые волосы, смуглое смешливое лицо, стройное, красивое тело… И такая ясная улыбка!
И вдруг совсем некстати вспомнилась Айседора. Как же она? Но, в конце концов, не ждать же её до самой смерти! Может, и в живых её нет. А, если жива, где искать? Да и бала ли она? Не видение ли она из бреда тяжело раненого человека? Не сон ли? А Лера рядом, живая, настоящая, любящая… Верно Васька сказал – другого такого случая не представится! Если теперь потеряет её, не простит себе по гроб жизни!
На обратном пути сделал ей предложение. Бросилась на шею, расплакалась, как ребёнок… Милая, любимая, единственная… Мать её, давно и тяжело болевшая, была счастлива, что теперь может оставить дочь в надёжных руках. Скоро и поженились… Лера перешла на заочный и на время сессий уезжала в Ростов, а он остался в Грозном, преподавать в своей школе, где пользовался огромным уважением и коллег, и учеников. А она писала письма. Каждый день. И он отвечал. Все эти письма хранились потом в специальной шкатулке, как семейная реликвия. Шкатулка была большая, музыкальная, старинная. Её когда-то лерин отец подарил её матери на годовщину свадьбы. А теперь, после смерти последней, она осталась Лере. Шкатулка играла какую-то очень красивую мелодию. Вроде похожую на вальс. А, может, и иное что-то. В музыке начисто лишённый слуха Павел был не силён. Зато Лера её обожала. Шкатулку она открывала по особо торжественным дням: слушали музыку, перечитывали письма… Так потекла мирная, спокойная и размеренная жизнь.



2
 То, что Юрочка музыкально одарён, решила его бабушка, Ирина Антоновна, и вынесла вердикт: быть внуку пианистом! Вначале занимался в музыкальной школе, но позже, для лучшего усвоение, тем паче, что в летние дни школа не работала, на семейном совете решили нанять мальчику педагога. Семья Юрочки была довольно состоятельна, поскольку отец, Дмитрий Андреевич, работал на высоком посту во Внешторге. Наняли преподавательницу из консерватории, молодую, красивую женщину лет тридцати-тридцати трёх. Она владела несколькими музыкальными инструментами, прекрасно пела, имела несколько призов всесоюзных конкурсов, вдобавок ко всему в совершенстве знала французский язык. И Дмитрий Андреевич, будучи человеком расчетливым порой до мелочности, решил воспользоваться этим и сэкономить. Путь преподаёт заодно и язык. За доплату, конечно… «Мадемуазель», как окрестила учительницу Ирина Антоновна, предложение приняла с радостью. Под её чутким руководством мальчик делал поразительные успехи в обоих предметах и через два года одержал первую победу на одном из музыкальных конкурсов.
В этот летний день, ожидая прихода учительницы, Юрочка упоённо долбил по клавишам, разучивая очередное произведение боготворимого им Моцарта. Внезапно перестав играть, он повернулся к матери и заявил:
- Когда я вырасту, я на ней женюсь!
- На ком? – удивлённо приподняла брови Варвара Сергеевна.
- На Айседоре Александровне! Она такая красивая, мама!
- Сынок, она, конечно, очень красивая… Но пойми, мой дорогой, когда ты вырастешь, она будет уже почти в летах твоей бабушки. И станет не такой, как теперь.
- Она всё равно будет красивой!
- Сыночек, время всех меняет. Ты видел фотографию бабушки в молодости? Вот. Большая разница, не так ли?
Юрочка задумался, вздохнул и решил:
- Ну, раз так, тогда я найду девочку, похожую на неё и женюсь на ней!
- Нос у тебя не дорос думать об этом! – погрозила пальцем мать.
В этот момент раздался звонок в дверь, и Варвара Сергеевна, ещё раз строго взглянув на сына, пошла открывать. Юрочка сразу почувствовал запах её духов, такой тонкий и нежный… А, вот, и она сама, вплывает в комнату, как видение, как что-то неземное, почти не касаясь стопами пола… Айседора Александровна буквально поразила впечатлительного мальчика своей красотой. Впрочем, красота эта поражала всех. Хотя, несмотря на это, её обладательница в свои на самом деле тридцать четыре года была не замужем. Высокая, с безупречными формами женщина, Айседора Александровна обладала прекрасным вкусом, а потому умудрялась одеваться не хуже известных актрис. Вот, и теперь на ней светло-серый костюм: блузка и плиссированная длинная юбка с темным широким поясом, подчёркивающим осиную талию, и лёгким шарфом, небрежно обвитом вокруг стройной шеи. Чёрные волнистые волосы рассыпаны по плечам, а длинные ресницы придают синим глазам бархатную матовость. А ещё руки, изящные и тёплые, и голос… Голос у Айседоры Александровны был звенящим, как ручей, хрустальным. Она говорила нараспев, зачастую вставляя в свою сочную речь какие-то чудные народные обороты. И нынче, входя, с порога:
- Ну, соколик, как твои успехи?
- Хорошо, Айседора Александровна! – выдохнул Юрочка.
- Хорошо? Сейчас послушаем! На чём мы остановились? Моцарт… Ну, что же, играй, светик мой.
- Айседора Александровна, а, помните, вы обещали сыграть в четыре руки?
- Раз обещала, сыграем! Вот, исполнишь теперь без ошибок, и сыграем!
Конечно, без ошибок! Он и раньше редко их допускал, а ради такой награды… Она сидела рядом, внимательно вслушиваясь в его игру, кивая головой.
- Замечательно! Ты, солнце моё, вундеркинд, как говорят немцы. Великим пианистом будешь! Может, и меня тогда старуху добрым словом вспомнишь!
Вот, и она про старуху… Ну, как это можно? Разве она может состариться когда-нибудь? Она всегда будет такой! Замечательной! Так и выпалил ей:
- Вы не будете старухой! Вы всегда будете молодой и красивой!
Айседора Александровна рассмеялась, поцеловала его в голову:
- Спасибо, соколик! Да только время – вещь неумолимая. Ладно, давай играть в четыре руки. Я же обещала!
Они сидели рядом и играли… Теперь уж и не вспомнить, что. Но как это было чудесно! И её пахнущие каким-то душистым цветком волосы касались его лба, а аромат духов приятно щекотал ноздри. Как сладко! Ах, если бы можно вечно было так играть… А ещё он аккомпанировал ей. Она пела романс… Кажется, «Не уходи», а потом «Выхожу один я на дорогу…». На эти домашние концерты собиралась обычно вся семья. Бабушка, большая ценительница, даже плакала иногда. Потом она вышла замуж и уехала в Петербург. Преподавала там. Юрочка даже писал ей туда. Она отвечала… Позже, уже окончив школу и поступив в консерваторию, он всё собирался съездить к ней, навестить. Но не ехал. А однажды, будучи с друзьями в северной столице, зашёл по её адресу. Но никто не открыл. Видимо, никого не было дома. Юрочка не очень опечалился тогда. Может, и к лучшему. Она теперь уж не та, должно быть. И пусть лучше останется в его памяти прекрасным видением из детства. Да и у Юрочки теперь есть уже другая. Его сокурсница, скрипачка, совсем не похожая на Айседору Александровну…


3
…Снова грохот. И опять, и опять… Сыплются бомбы на город. Российские бомбы на российский город… Сколько дней продолжается эта страшная, непредставимая, чудовищная канонада? Он не знал. Здесь, в каменном мешке подвала счёт времени утратился окончательно, нет больше никаких сроков, а есть лишь несмолкающий грохот и боль, от которой спасло бы только безумие, но оно не приходило, как ни странно, хотя пора бы. Ах, для чего не лишился он разума, как бедная Сонюшка, соседка. Счастливица! Она сидит теперь в этом же подвале, где-то в уголке и бормочет что-то, а то петь начинает или смеяться. Она не здесь уже. Где-то в другом краю. Да все, таящиеся тут, разве здешние?! Живые?! А, может, смерть пришла уже? И это – ад? Ад… А есть ли он, этот самый ад? Или врут про него? Господи, да к чему нужен ад, когда есть всё ЭТО?! Чудовищное, не поддающееся описанию? Неужто же может быть что-либо страшнее ещё? Темно как, темно… А, может, он просто ослеп. Совсем ослеп… Что ж, не так-то уж плохо. Ослепнуть, оглохнуть… Чтобы не видеть и не слышать всего этого ужаса! Для чего он жив теперь? Что за очередная издёвка судьбы? Дом, где он прожил всю жизнь, уничтожило в первый день бомбёжки. И ему бы почить под руинами… Ан нет! Волею какой-то нелепости был он тогда не там… Всё смешалось в памяти. Как оказался он в этом подвале? Помнится, подхватили чьи-то руки: «Пал Николаич! Живой?! Слава те, Господи!» Не узнал спасителя своего, а он, сведя его в этот подвал, убежал куда-то. Жив ли? Опять Сонюшка поёт что-то… И как ей было не сойти с ума? Ночью ворвались к ней бандиты, те, что теперь прозвались властью, мужа убили, дочь увезли с собой… Какое же счастье, что свою единственную дочь, Варю, с внуком успел он ещё в 90-м, чуя недоброе, выпроводить в Сталинград (Волгоград по-нынешнему) к старому другу Денису Дударёву… Как-то теперь она? Писем уже больше года никаких. Да и какие теперь письма? Война кругом… Скольких знакомых за это время потерял. Кого убили, кого из республики выслали, отобрав предварительно всё нажитое. Страшно умирать, а жить ещё страшнее сделалось. Вот-вот, придут и к тебе, и держись тогда! Что им, этим волкам, откуда только взявшимся, до заслуг твоих? А ведь среди них и офицеры бывшие есть, и даже «интеллигенция». Что же это случилось такое? Какая дьявольская сила обратила их вдруг в убийц, в бандитов, в нелюдей? Была одна на всех родина, а теперь нет врага злее, чем бывший «брат». Вот, и редактор газеты местной, Умаров, чуть началась вся эта заваруха, напялил на себя форму, повязку чёрную, бороду отпустил – слуга аллаха! А пять лет назад ещё коммунистом был, членом партии… атеистом… Эк ведь оборотился! И сколь теперь этих оборотней! Нет, пожалуй, есть всё-таки дьявол… Или шайтан. Всё равно! Он-то и заправляет теперь. Иначе как объяснить хотя бы и эту бомбёжку? С ума они посходили, что ли? Кто, какими движимый мотивами, отдал такой приказ? Обезумели! Неужели не ведают они, сколько в городе осталось русских? Те-то все заранее побеспокоились, драпанули из города. А свои, русские, недобитые ещё бандитами, измученные и преданные всеми, остались! И теперь на их дома, на их головы падают бомбы! Русские убивают русских… И, вот, он, ветеран войны, почти слепой прячется в этом погребе от СВОИХ. Свои… Где теперь свои? Есть ли? Боже мой, где, где видано это? Неужели же была когда-то Победа? Май 45-го? Парад? Москва..? Москва, должно, и теперь есть. Только не та Москва. Чужая Москва. Ещё более чужая, чем иная какая страна. Там-то теперь главный враг. Там-то… Оттуда льётся яд всегубительства… А, может, уж и Москвы нет? И ничего нет? И не было? Но ведь было же! Ничего не спас он из имущества разрушенного дома, но ордена остались! Он самые дорогие в последнее время носил на груди. Их не видно теперь во тьме, но руками нащупать можно: Победы, За Оборону Москвы, Красного Знамени… Всё, что осталось… А откуда-то из памяти недавнее совсем: первое сентября 90-го года… Школа, торжественное линейка, цветы, детские беззаботные лица, и он, директор, выходит с приветственным словом… Где теперь эти дети? Что будет с ними? И первого сентября нет больше… И школы. Её тоже уничтожило бомбёжка. И Леры нет… Умерла год назад. Не выдержала всего этого, заболела… Горевал тогда, а теперь, кажется, слава Богу! Хоть теперешнего ужаса не видеть ей! И ему уж недолго. Когда же кончится эта канонада? Невыносимо слушать раскаты её, невозможно…
В какой-то момент наступила тишина. Когда случилось это? Бог весть. И подвал зашевелился. Как-то сразу ожил. Стали выбираться наверх. Ещё и не ведая, что там, но, чувствуя, страшнее уже ничего не будет. Спешили к свом разрушенным домам с тайной мечтой, что хоть что-то осталось, что-то удастся найти на развалинах. С чьей-то помощью выбрался и Павел Николаевич. Нет, зрение ещё при нём. Видит он свет, какие-то силуэты неясные – более ничего. Остановился, как вкопанный, вслушиваясь. Мотор загудел… Танки идут. Наши… А откуда-то донёсся запах походной кухни. От него замутило даже. Русская речь слышна. Там переругивается кто-то… Солдатики наши..? Стоял Павел Николаевич, как вкопанный, в трёх шагах от руин своего дома. Вдруг из развалин донеслась тихая, хрипящая мелодия. Павел Николаевич вздрогнул: неужели цела шкатулка? Всё уничтожилось, а она цела? Последнее, что осталось у него? Надо же забрать её, забрать, в память о Лере, о той жизни, что была когда-то и которой не будет уж никогда впредь. Павел Николаевич, спотыкаясь и шатаясь, двинулся к развалинам. Кто-то догнал его, удержал:
- Ты куда, отец? Расшибёшься ведь! – молодой голос с хрипатцой.
- Ш-шкатулка… - прошептал Павел Николаевич. – Музыка…
- Твоя, что ли? Погоди, отец! Постой здесь! Сейчас принесу! – шум удаляющихся шагов, спешливых, тёмный силуэт впереди. Солдатик наш, должно быть…
Через несколько мгновений солдат вернулся и всучил Павлу Николаевичу шкатулку:
- Держи, отец! Ты иди к костру! Сейчас каши с тушёнкой навернём!
Павел Николаевич покачал головой, глянул невидяще на шкатулку:
- Вот, она жизнь-то моя… - прошептал и заплакал.


4
Юрий Дмитриевич Вершинин раздосадовано захлопнул дверцу своей роскошной иномарки. Как не вовремя сломалась! А его ведь ждут на приёме! В честь него, кстати говоря, и устроенном. Ещё бы! Знаменитый пианист после десяти лет пребывания за границей почтил родину визитом! Приехал в рамках мирового турне! Газеты рвут на части, банкеты в честь его персоны – встретили, как национального героя! Москва, сколько лет – сколько зим! Изменилась столица, да… Ну, Бог с ней с машиной. Тут уж недалеко. Можно и на метро… А что? Тряхнуть стариной в самом деле! На соотечественников глянуть… Хотя… не всегда приятное зрелище, прямо скажем. Издёрганные все, усталые. А он в своём шикарном костюме и дублёнке, роскошный барин… Почти неприлично теперь выглядеть так благополучно.
И всё-таки Юрий Дмитриевич спустился в метро, дохнувшее в лицо чем-то неприятным, тяжёлым, удушливым. Идя по переходу, Вершинин старался смотреть себе под ноги. И зачем это он частника не взял? Вдоль стены вереницей стояли, сидели, лежали люди. Его соотечественники. Русские люди. Воины-афганцы, старухи, дети, ветераны войны… Нищие! Вот, и посмотрел. Юрий Дмитриевич брезгливо морщился, стараясь идти как можно быстрее. И все-то руки тянут… Кажется, только к нему, к нему одному… Откуда только взялось их столько? В одночасье? Уже, почти миновав переход, он таки поднял глаза и увидел сидящую на полу старуху. Маленькая, измождённая, с лицом тонким, бледным, с запавшими щеками и глазами и редкими прядями седых волос, выбивавшихся из-под платка и падающими на землистого цвета лоб, она была одета в старенькое пальто, на ногах – какие-то обмотки и старые, разбитые сапоги. Перед ней на расстеленной на полу газете лежало несколько книг и… медаль «За оборону Москвы». Руки старухи были красными и распухшими. От холода? Или больна? Глаза закрыты. Вершинину даже показалось на мгновение, что она мертва уже… Но нет, дышит. Юрий Дмитриевич порылся в бумажнике и, вытянув довольно крупную купюру, сунул её старухе прямо в распухшую руку (из шапки стащат ещё…) и уже сделал шаг в направлении лестницы, как вдруг услышал позади себя произнесённое усталым, далёким, но ещё чистым голосом такое до боли знакомое:
- Спасибо, соколик…
Вершинин, почувствовал, что его бросило в холодный пот. Он медленно, с трудом обернулся и увидел глядящие прямо на него больные, слезящиеся, но не обесцвеченные безжалостным временем синие-синие глаза, Её глаза…
- Айседора Александровна..? – еле вымолвил Юрий Дмитриевич.
Бескровные губы старухи дрогнули в слабой и горькой улыбке:
- Здравствуй, Юрочка.
Ему хотелось бежать прочь от этого кошмарного видения, этого призрака, но он отчего-то оставался стоять перед ней, как вкопанный, и лишь выдавил:
- Как же это, Айседора Александровна? Как же вы..?
- А ты, Юрочка, подойди теперь ко всем, - старуха кивнула в сторону, - и спроси их, как. Они тебе много интересного порасскажут. А мне и рассказывать нечего. У меня всё просто и обыденно…
Вершинин стыдливо вытащил ещё одну купюру, но Айседора Александровна отстранила его руку:
- Мне лишнего не надо, соколик. Ты вон пойди и отдай их женщине той, что с мальчонкой на руках. Ей его кормить нечем. А мне всё помирать…
- Да что вы говорите такое! Да я теперь же… Я мэру… Я…
- Оставь, милый, - Айседора Александровна взмахнула рукой. – Не дёргайся. Я всё одно помру через две недели. Молчи! Я это знаю совершенно точно. Наверное знаю. А посему иди своей дорогой и лихом не поминай. Иди, соколик! Бог с тобою, - последние слова она выговорила с заметным трудом и снова закрыла глаза, словно погрузившись в забытьё.
Вершинин повернулся и почти бегом вылетел из метро. Оказавшись на улице, он вдохнул морозного воздуха и потёр лоб снегом. Взглянул на руку – в ней купюра. Надо было отдать той женщине… Но не возвращаться же теперь уже! Убрал назад в портмоне. Юрия Дмитриевича жгла обида. Обида на Айседору Александровну… Как она могла дойти до такого? И угораздило же встретить… Все эти годы она жила в его душе таким светлым и радостным видением счастливого детства, а теперь что? Теперь будет жить иное ведение, страшное и безжалостное… Вершинин тряхнул головой, словно стараясь выкинуть из него навязчивый образ. Ах, ты, елки! Ведь приём вот-вот начнётся, а он стоит тут! Господи, какое счастье, что завтра он улетает опять во Францию, к милой Мари, прочь из этой страны, от этих измождённых людей, нищеты и мрака! Завтра он сядет в самолёт, в салон первого класса, где будут подавать ему чёрную и красную икру, и улетит в Париж! Милый Париж! Как он прекрасен! Особенно в сравнении с этим, прямо скажем, оскорбляющим эстетическое чувство всякого интеллигентного человека миром «униженных и оскорблённых»! Прочь! Прочь отсюда! В Париж! А затем на гастроли в Рим, Лос-Анжелес… Всё-таки ужасно замечательная штука жизнь! Подходя к зданию, где ожидали его высокопоставленные почитатели, Вершинин окончательно развеялся и повеселел. Жаль только детского прекрасного воспоминания…