«Чары практически уже рассеялись. И если от одного лёгкого, случайного моего прикосновения распалась цепь иллюзий, то не говорило ли это о том, что, натянутая слишком сильно, она уже сама ослабела?»
Генри Джеймс. «Мадонна будущего».


Я привык жить один и не люблю праздники, но к Новому году всё же поставлю ёлку, осыплю ветки серебристым шуршащим дождиком и опояшу гирляндой. Потом укреплю на этом лишённом жизни и превращённом в игрушку деревце карандашный портрет-набросок Нади, сяду за стол напротив и запишу, наконец, ту историю. Трижды пытался я строить рассказ, но всякий раз отступал – впервые не могу заставить себя домысливать и обобщать, уходить в типы, отстраняться. Ведь, для меня это не просто материал к литературным опытам; нет - это история моей, лично моей больной ошибки. И я обязан рассказать бумаге всё с документальной точностью. Правда, не знаю – станет ли оттого кому-нибудь проще?

Итак, всё начиналось с моего друга, достаточно известного художника, и его встречи с ней в канун праздника, за два часа до полуночи. По его словам, она стояла на Красной площади перед огромной елью и сосредоточенно рассматривала украшения. Казалось, ничего, кроме пёстрых флажков, на этом бойком освещённом месте для девушки не существует. А глаза её: округлые, беспросветно печальные, - были полны слёз.

Это поразило Игоря. Он достал блокнот и взялся набрасывать. Она заметила, отвернулась. Игорь же, разглядев её теперь и в профиль, поразился пуще.

Нет, она не была красавицей в привычном понимании, хотя все девушки красивы, по определению, одной своей молодостью, неистраченной полнотой сил и возможностью взаимного чувства. Но в Наде покоряло больше другое – тип, как бы сошедший с полотен Боровиковского или Рокотова: свободно развёрнутые в музыкальную линию плечи, синие глаза-очи, излишне белое, будто присыпанное асбестом, лицо с изысканно-удлинёнными чертами. Вдобавок – воздушность всего облика, хрупкость и в то же время пластичность, земная мягкость его. А за всем этим и во всём – долгая безысходная усталость, с которой она будто смирилась. И потому чудилось, что девушке уже не под силу нести свой жизненный груз - он вот-вот сломит её.

Словом, нечто по-женски тёплое, зовущее, но и детски беспомощное, тонко привязанное к жизни сразу бросалось в глаза. Да и смотрела она как бы совсем из другого мира, другого века...

Наконец, навязчивое внимание Игоря ей надоело. Она простенько смахнула толстой варежкой слёзы, непроизвольно поправила старый голубой шарф, трижды обмотанный вокруг шеи, одёрнула чёрное демисезонное пальто, длинное и в талию, также изрядно поношенное, и легко подняла с брусчатки объёмную дорожную сумку. Двинулась прочь идеально ровной походкой.

Игорь, конечно, не мог отпустить её так – догнал и спросил, нужна ли в чём-нибудь помощь?
- Да, я в затруднительном положении. Но сомневаюсь, сможете ли вы помочь, и захочу ли я принять вашу помощь, - она, в полной гармонии со своим обликом, отвечала тоже не по-современному: безукоризненно вежливо и с достоинством. А высокий голос звучал ломко.

Это впечатлило Игоря вдвойне – перед ним словно дверь в чисто- воображённое распахнули, и хлынул оттуда обольщающий «аполлонический» свет. А для художника не придумать подарка, милей этого.

Здесь я отступлю от рассказа и представлю Игоря. Моему другу и сверстнику перевалило изрядно за сорок. Выглядел он солидно. В отличие от меня, бобыля, женат был смолоду, успел вырастить сына и дочь. Но когда дети съехали, зажили семьями, у него воспалились отношения с женой. Игорь – типичный художник, падкий на все радости плоти. И вот теперь в открывшуюся с уходом детей пустоту семейной жизни ворвались обиды жены, копившиеся с давних его увлечений. И началось сведение счётов – отплата за её долгую вынужденную прикованность к быту.
А эта новогодняя встреча с начинающей балериной подведёт их к полному разрыву, разделу квартиры, имущества, к возмущению детей, глубокому его унынию и отъезду за границу.

Итак, в тот новогодний вечер Игорь узнал, что Надя осталась без жилья и оттого бродила по Москве, собираясь ночевать на вокзале. Её хозяйка, сдавшая в ближнем Подмосковье комнату трём выпускницам провинциального училища, неожиданно повысила плату. А Наде добыть лишних денег было невозможно. В кордебалете частного камерного театра ей выдавали жалкие сто долларов. На оплату жилья и содержание себя она подрабатывала танцами в клубах, уставала до крайней степени, и на больший приработок ни сил, ни времени уже не оставалось. А бросить ради клубов театр означало погубить сценическое будущее и стаж к пенсии. Вот почему бездомная девушка бродила по Москве, прощаясь со своими мечтами, планами и решаясь вернуться к себе на Волгу.

Позже Надя мне откроет, о чём думалось тогда. А думалось о том, что побег из областного театра ни к чему не привёл. Вновь ждут её тупиковые отношения в труппе и дома. Даже мать своим положением солистки оркестра не спасёт. Вновь начнёт нервничать – слишком плотен и мал там круг «своих», где Надя умудрилась вызвать раздражение «примы».

Можно, конечно, оставить сцену, приспособиться и дома - вести, допустим, за скромные деньги танцевальный кружок. Но было бы Наде хотя лет тридцать! А в двадцать-то годков каково ощущать себя случайной, несостоявшейся в своём профессиональном круге? В эти годы, наоборот, артиста уносят честолюбивые мечты, убеждение в гениальности и нетерпение доказать это всем! А счастье, успех, кажется, давно поджидают тебя вон за тем поворотом. Нужно только успеть схватить и не выпустить их. Ведь, именно к этому готовят с детства. Для того муштруют в стенах зала у станка, в выступлениях на учебной сцене, держат почти взаперти в комнатах режимного общежития с его отгороженностью от семейных радостей, облегчённым курсом школьных программ, без той живой связи с дворовыми дружками, в среде которых учишься отстаивать себя, учишься овладевать буднями… Да, у Нади было особое детство.

Конечно, имелась одна верная возможность избежать бесславного возвращения домой. Эта возможность – продаться кому-нибудь с положением в их круге. Ну, хотя бы на время продаться, пока не устроишься. Для того надо пойти на приём к директору труппы солидного театра и получить приглашение посетить с ним комнату отдыха, что обычно примыкает к кабинету. И штатное место будет обеспечено, как и продвижение по службе с периодическим повышением ставки. Ну, а до каких высот дотянешься – зависит уже от лично твоих разнообразных способностей.

Ничего исключительного в такой театральной практике нет - рядовая вынужденная процедура. Но Надя не смогла принудить себя и несколько раз отказывалась посещать «уголки благополучия». Значит, другого пути, как покупать билет на поезд, нет. И вещи были уже собраны, умещались в той самой сумке, с которой встретил её тогда Игорь.

Художник взялся помочь донести эту тяжёлую сумку. Выслушал на ночной мостовой тот её ровный, чуть окрашенный в иронический тон рассказ с возрастающим состраданием. И не задумываясь, без всякого умысла, предложил поселиться до лучших времён в его благоустроенной мастерской.

Естественно, он представился полным чином. Выглядел, как я уже сказал, человеком солидным, серьёзным. Хотя… Хотя втайне успел по-мальчишески мечтательно очароваться и ею, и тем исходящим достоинством, что виделось ему во всём. Такое случается в нашем возрасте. Особенно - в среде художников, людей с постоянно возбуждённым воображением.

Надя поверила ему. Ведь она была артисткой, человеком близкого круга, и понимала людей этой породы. Да и женское чутьё указывало: такой мужчина может увлечься, но разбойничать не станет. К тому же, она сама не собиралась впадать в доверительные отношения. Значит, опасаться ей совершенно нечего.

И она согласилась. Поблагодарила так просто, буднично, что Игорь приуныл – ждал отклика более горячего. Мужчинам в возрасте частенько хочется быть благодетелями хорошеньких женщин и заслуженно получать если не жаркое чувство, то хотя бы искренние слова благодарности. А женщины умеют этим одаривать. Что стоит наговорить необязательных приятностей и придерживать рядом человека, способного помочь в моменты житейских сложностей в качестве эмоционального массажёра?

Итак, с той новогодней ночи Надя поселилась в мастерской. Он с восторгом рассказывал о ней, но я, хорошо зная слабость его к женщинам, доверял наполовину. И тем не менее, интерес мой и желание познакомиться крепли.
Я появился у них спустя неделю. Мы сидели с Игорем в кухне за чаем – его студия из нескольких комнат, принадлежавшая раньше МОСХу, занимала половину старинного особнячка у Покровского бульвара и выходила окнами в тихий сквер. Мы сидели, говорили о чём-то. Вдруг Игорь споткнулся на полуслове, засмотрелся в окно – это возвращалась из театра Надя, медленно шла под зимне-тоскливыми тополями. Так я впервые увидел её.

Да, эта девушка сразу притягивала внимание. И не только стройностью черт, линий, пропорциями фигуры, общей гармонией. К этому добавлялось ещё необъяснимо изысканное сочетание дешёвого, с поднятым воротником, чёрного пальто в талию, мечтательного и грустного выражения тонкого лица и серебряно-льняных, нежных и слабых на вид, волос, расчёсанных на прямой пробор и уложенных в классический пучок на затылке. Надя всегда, и даже в сильные морозы, ходила с непокрытой головой.
Словом, было в облике то неповторимое, присущее только ей и почти нечаянное изящество, которое парижане назвали шармом.

В мастерской, от порога, девушка сдержанно улыбнулась, кивнула и молча прошла, не сняв пальто, в свою дальнюю комнатку. Плотно, без стука, закрыла дверь.

- Видал, как взгляд плывёт, - сострадающе зашептал Игорь. – Уходит утром в девять, с репетиций еле бредёт. Сейчас ляжет на пол, вытянется, минут через сорок поднимется. За стол сядет, так даже куска хлеба сначала проглотить не может. Чаем отпаивается. Но зато хоть за квартиру платить не надо. Уже легче…

Помню, я сидел тогда, слушал друга, видел его идеальную, перемешанную с отцовским чувством и безнадёжную влюблённость, что именно такой и была ему дорога, а сам размышлял о своём. В отличие от Игоря, Надя увиделась мне человеком пусть и трогательным, но сложным, закрытым и достаточно сильным. И это её внутреннее противоречило внешнему выражению.
Да, она меня явно заинтересовала, но совершенно не так, как Игоря. Ну, на то я литератор. К тому же – бобыль, стойкий перед мороком женственности.

Через полчаса Надя вышла к столу, села напротив меня. Посмотрела сосредоточенно, и взгляд её оказался неожиданно ласков:
- Я знаю вас. Много слышала от вашего друга.
- Я тоже слышал о вас, от него же. Но совсем немного. Хотелось бы узнать больше, - меня смутила эта нечаянная ласка.
Но тут выражение лица её сделалось строгим. Девушка театральным жестом вскинула узкую ладонь и как-то испуганно высказала:
- О нет! Прошу вас! Не обращайтесь ко мне на «вы»! Я чувствую себя старенькой!
Странно – при такой экзальтации голос звучал искренне. И я только уверился в первом впечатлении: передо мной была девушка с очень непростым характером.
- Хорошо. Тогда и ты обращайся ко мне так же. Хочу почувствовать себя моложе.
- Нет. С моей стороны это будет бестактно. Вы, конечно, совсем не стары, но всё-таки гораздо старше меня.
От такой прямоты я растерялся, потом приуныл до лёгкого раздражения. Игорь увидел это и, скрывая усмешку, заскрёб, зачесал сиво-рыжую бороду – эту ритуальную принадлежность маститых художников.
- Не обижайтесь на меня, пожалуйста, - угадала моё состояние и Надя. - Иначе я расстроюсь. Бывает, я невпопад высказываю, что думаю.

Удивительно: в течение всего разговора с его перепадами настроения тон девушки оставался безупречно искренним, но я почему-то не доверял. Всё мерещилось расхождение смыслов между её внешностью, голосом и самим содержанием фраз. И в дальнейшем это чувство будет со мною часто. К тому же, меня окончательно сбила с толку проницательность Нади, совсем не по возрасту. И – чувствование того, что разница наша в годах-десятилетиях порой непонятно и быстро улетучивается по её желанию! Как могла эта девушка мгновенно отыскивать нужный подход?!

Вот и в тот раз моя ущемлённая гордость отступила.
- Я не обижаюсь. Ты правильно сказала. Но мне грустно из-за самого себя.
- Вам совсем не отчего грустить. Это оттого, что вы привыкли немножко неправильно на себя смотреть. А скажите? Вы только прозу пишете? А стихи?
- Какая ты интересная, Надя. С каждой фразой – неожиданная. Ты мне потом объясни, почему я смотрю неправильно. А стихов не пишу. Начинал когда-то с них. Но слабенько получалось.
- Жаль.
- Что жаль?
- Нет, это я не о вас – о себе. Литература - моя особенная любовь. Я много лет книжками спасаюсь. Пробую стихи писать. Надеялась ваше мнение узнать.
- Так, покажи. Технике стихосложения обучить не могу, но понять главное попробую, - я заметил, что невольно подстраиваюсь под её манеру вести разговор.
- Нет, сначала вы что-нибудь ваше дайте. Вдруг, мы совсем разные. И что мне тогда делать? Вы станете говорить не то, а мне придётся изображать, что интересно. Но вы разгадаете и хуже обидитесь.
От этих слов сделалось и смешно, и неприятно – девочка уже с самомнением! Но я сдержался, ответил ровно:
- Ладно. По-своему ты права. Заброшу какой-нибудь рассказик. Тебе как удобней?
- Через два дня у меня выходной. Можете заехать в течение дня. Буду вам благодарна.

Тут я начал раздражаться всерьёз. Этот её искренний влекущий голос, ласкающий взгляд – и вдруг вызывающая дистанция в подборе слов, тоне, когда ей вздумается! Тоже мне – гран-дама, одолжение делает! «Можете заехать»! Что за бестактность! Я же не котёнок, с которым ниточкой забавляются! Как-никак, человек поживший, кое-чего достигший и многих-всяких повидавший!

Игорь пригляделся ко мне и сбил разговор:
 - Давай-ка, Надюша, поешь, - он перед этим специально приготовил ужин, а готовить мой друг любил и умел. А для девушки старался особенно!
- И съешь, всё-таки, хоть кусочек мяса. Ну, нельзя же! Свалишься с такими нагрузками! Здоровье угробишь! Мне смотреть на тебя больно!

Она рассмеялась по-своему ломко – будто стекло тонкое билось и рассыпалось. Ей льстила забота этого основательного и одновременно восторженного мужчины. Так, по крайней мере, мне казалось.
- Игорь! Пожалуйста, прекратите меня мучить постоянно! Я в попугайку превращаюсь! Это страшно занудно – повторять вам одно и то же! – Надя впервые позволила себе по-женски рисоваться, и это выходило у неё без тени развязности.
- Представляешь, мясного совсем не ест! – пояснил Игорь.
- Без толку навязывать, - пробормотал я отстранённо. – Сейчас многие не едят. Вера, небось, какая-нибудь...
- Нет, совсем не вера, – смутилась Надя. – Мне, просто, животных жалко, - и как-то виновато, будто оправдываясь, улыбнулась.

Вновь всмотрелась в мои глаза. Её загнутые ресницы были густо начернены, до комочков. Тушь эта раздражала белки, те покраснели, и оттого казалась, что девушка готова плакать. В сочетании с виноватой улыбкой это не могло не тронуть. Я умилился волне тонкой нежности и природной ласки, что шли от всего её облика.

Но хочу повторить ещё раз: её гармоничный, цельный облик странно расходился для меня с резкостью изложения мыслей и внезапными перепадами настроения.
Вот на этом впечатлении первая наша встреча заканчивалась – Игорь уводил меня, чтобы дать Наде спокойно поесть и раньше лечь спать.

Мы шли немноголюдным в этот час Покровским бульваром. Шли, не спеша – серьёзный разговор требовал этого. Сначала Игорь выпытывал впечатления о девушке. Я признался, что попал под обаяние, но далеко не в той степени. В обрисованном им трогательном образе мне увиделась излишняя трезвость. Как она ловко провела черту меж нами тем упоминанием о возрасте! И как мягко потом скрадывала дистанцию, когда ей того хотелось! Будто своеобразный танец отношений вела! И лишь однажды, в признании о животных, она предстала для меня той «настоящей игоревой» Надей. Таково было моё мнение.

Игорь выслушал, тяжело отмахнулся. Помолчал и мрачно бросил фразу о том, что ничего я не понял. Не дано литераторам созерцательных откровений. Их дело – копаться в своих заблуждениях, усложнять очевидное и приписывать это другим.

Я хорошо знал, в каких случаях мой друг заражается таким критицизмом: либо работа не ладится, либо дома плохо. Часто первое совмещалось со вторым. Обычно Игорь пробовал это скрыть, но горечь всегда вырывалась подобными фразами. И вступать в спор было бессмысленно – тут же получишь пригоршню претензий по любой, даже самой отвлечённой от истинных причин, теме. Потому я прямо спросил о делах домашних.
- Всё плохо, - после паузы выдавил он. – Требовала девчонку выгнать. Я пробую объяснить - она звереет. На развод подаёт. Я, говорит, думала – ты со своими девками угомонился. А ты вон что выдаёшь! Достукаешься с ними, оберут всего! Так я хоть своё отсужу пока не поздно. А ты гуляй дальше. Презираю тебя!
- Да, яростно.., - супруга Игоря была женщиной крепкой, задорной, и я хорошо знал, как всё это между ними происходит. Мне было жаль обоих. И я рискнул - посоветовал другу скрывать не сходящую с его физиономии печать очарования, реже засиживаться в мастерской и чаще просто говорить с женой, вникать в её житейские мелочи, что представляются нам пустяками.
- Ты-то б что в бабах понимал?!

От этой злости я онемел – никогда Игорь не позволял себе так обращаться. Обида захлестнула меня. Ведь он попрекнул тем, что несколько раз я пробовал строить семью, но не сложилось! И он знал, каково мне было переживать те неудачи! Сам же помогал своей душевностью перебарывать долгие последствия – злость, тоску, неверие в себя…

Я выдержал паузу. Ответил, когда понял причину его непроизвольной грубости – друг не удержался на грани скрытого от всех отчаяния:
- Игорь, я думаю – двадцать лет дружбы не должны быть зачёркнуты ни твоими отношениями с женой, ни трепетным чувством к этой девочке, - я произнёс эту выстроенную фразу намеренно ровно.

Он обнял меня, слегка хлопнул по спине - жест признания вины. И следом взялся горячечно объяснять:
- Я коснуться её боюсь! А тут – выгнать! Да я счастлив был, если б мои дети такое достоинство несли, принципы! Что она, не сумела бы, как другие? Да ей – раз плюнуть! А она бомжевать пошла, не продаваться! А мне Танька – ни полуслову твоему не верю! Думала – перебесился! Терпела. Смолоду ещё понятно: дурь, кровь гуляет! От всех бабёшек смазливых неровно дышал! Прощала, на работу проклятую списывала. Верила – в ум придёт. Так на тебе под конец! На соплячку променял! Любая девка с улицы лучше жены, матери детей! Все эти поиски бредовые красоты какой-то немыслимой за счёт моей жизни! Я такого оскорбленья не прощу!.. Это она после того, как я выгонять отказался. Пытался объяснить, что она подлости требует. А она – ты мне в тысячу раз подлей сделал! На смех выставил!
- Может, мне разубедить её попробовать?
- Хуже будет. Только подтвердишь, что пошли разговоры. Нет, всё безнадёжно. Она уже решила. Дети на её стороне. Я им вроде врага. Все мои работы, что у них, собрали – забирай, говорят, папуля!
- Да-а… Вон, как скопилось. Видимо, безвыходные ситуации бывают. Но исходят из наших же характеров. Себя переламывать тяжелей всего.
- А я что, себя оправдываю за прошлое? Всякое было. И винился. И прощала. И любили ещё горячей. А тут без вины зарезала! Это уже возраст.
- И что теперь делать?
- Посмотрю, как дальше. Хочет - пусть барахло, квартиру забирает, выгоняет меня. Пусть показывает, на что способна. Мне плевать. Пальцем не шевельну. А потом свяжусь с немцами. Они давно зовут на заказ поработать после тех биеналле. А здесь кому искусство нужно! Выродились. Одно "бабло" на уме. Пускай Зурабчики с Никасами посмешище тут на весь мир дальше устраивают. Серьёзно работать здесь уже не дадут. Сам знаешь – нет цензуры страшней замалчивания. Но когда-нибудь всю нынешнюю "туфту" всё равно сносить, сжигать придётся. На помойке не заживешься.

Вот так заканчивался тот вечер – чувство обречённости Игоря невольно придавило и меня. Да он ещё под самый конец «утешил»:
- Так что, живёшь один – живи без комплексов. Хуже, когда открываешь под конец, что даже среди самых родных оставался одинок, что ничего тебе не прощается, хоть кайся на коленках каждый день.

Прошло два дня. Я раздумывал: нести Наде рассказ или нет? Идти не хотелось. Обида ещё царапала память. Если бы Игорь не сбил тот разговор, я б уже тогда сказал, что в этот день занят. А без такой отговорки выходит, что обещал и не исполнил. Что ж делать?..
Выбрал маленький лирический рассказ: безобидный, настроенческий. Решил занести мимоходом и тут же уйти.

А она встретила с открытой радостью. Выглядела отдохнувшей, и горечи во взгляде заметно убавилось:
- Спасибо, что пришли, - мягко улыбнулась. – А я сижу тут одна. Всё переделала, журнал какой-то нашла. Читаю непонятно, о чём, - ломко рассмеялась. – Заходите, располагайтесь. Накормить не обещаю, но чаем напою.
Не смог я отказать – пришлось остаться. Да и обида моя растворилась в её искренности. И я подал рассказик:
- Иди, читай. С чаем сам разберусь. Игорь сегодня будет?
- Нет, - она как-то жадно ухватила распечатку, и, пробуя читать на ходу, побрела в комнату.

Я заварил чаю, расставил чашки, достал из шкафчика любимые засахаренные фрукты Игоря, какое-то печенье, успел насидеться и соскучиться. Надя отчего-то долго не выходила, и меня всё больше разжигал интерес, как она воспримет рассказ.

Наконец, дверь тихо отворилась и появилась она. В руках – исписанные от руки странички из тетрадей. Выражение лица очень серьёзное, а в глазах – глубокая задумчивость. Я никак не ожидал такого действия, рассказ выбирал специально лёгкий.

Она, как и в первую встречу, устроилась за столом против меня:
- Спасибо, это мне близко. Я задержалась, потому что перечитывала. Можно оставить у себя?
- Конечно. А чем близко? – я был очень польщён.
- Я считаю, в искусстве необходим такой…улёт! – она лёгким жестом вскинула над головой руку. – Он у вас в настроении. Там всё в настроении. Это хорошо. Действия почти как бы нет. Действие растворено в настроении и на него не обращаешь внимания. Оно не давит, не гонит. Я не люблю читать действие, когда думать не о чем. А в искусстве мысли выходят из чувств. Это я понимаю. Это меня наполняет.
- Так ты же - балерина. А другим действие подавай.
- Нет, не потому, что балерина. У нас на сцене кобыл тоже достаточно. Это потому, что я так устроена. Вот, почитайте, пожалуйста, при мне. На лицо ваше хочу посмотреть, - она протянула мне два листка, заполненных крупным ясным почерком.

Это были стихи. Я начал читать, и мне становилась понятней та её серьёзность, сосредоточенность после моего рассказа. Эта девушка была очень одарена. Я видел, как она искала, подбирала каждое слово в стихах, как заботилась о предельности смысла. При этом стихи оставались лёгкими, благозвучными, а образы сами разворачивались в картины.

В первом стихотворении она прощалась со старым парком в родном городе. Этот парк превращался в живой, наполненный памятью о пережитом, образ детства - образ тёплый, солнечный, но очень при том грустный. Любой куст, клумба, неказистая скамейка тосковали от скорой разлуки. И всех, и всё было жаль.

В другом стихотворении вырастал такой же одушевлённый образ Москвы. Но образ зимний, замкнутый. Город полон своей жизнью, скрытой глубиной, а героиня отгорожена бесконечной лентой фасадов старых особняков. Сердце города пока закрыто. И всё стихотворение – тихая мольба принять её в память города, ответить на робкую любовь к нему.
Два стихотворения – два образа ровной объемлющей любви. И – путь жизни.

Я был впечатлён. Грусть, нежность к этой девочке нахлынули так полно, что сердце заныло. Вот когда я понял Игоря!

Затем мы свели взгляды. Она смотрела уверенно и в то же время с добротой. Так смотрят люди, знающие цену своему таланту.
- Не вижу, каким советом помочь. Ты без меня знаешь – это замечательно. Тебе надо писать, - теперь и я, как она вначале, сделался очень серьёзным.
- А у меня уже много скопилось. Эти написались в ночь, когда хозяйка выгоняла. Девчонки ругались с ней, а я ушла в туалет, села на пол спиной к стене. Накатило такое горькое, и я написала. Спасибо вам. Потом ещё что-нибудь почитаете, если захотите.
- Обязательно. За счастье почту! А вот, что поразило – образы очень зримые и пластичные.
- Конечно, - опять по-своему нежно улыбнулась она. – Ведь я ещё рисую.
- Да-а?.. Ты удивительная! Никого, похожего на тебя, не встречал! Я очень рад, Надя, что мы познакомились.
- И я… И не встретите никого. Я одна такая, - между нами вдруг установилась почти откровенная близость. Надя позволила себе играть, а мне – любоваться ею. Наш танец отношений разворачивался.
- Значит, ты и рисуешь, и стихи пишешь, и танцуешь…
- А ещё играю на фортепиано и умею сочинять музыку! У меня совершенный слух. Жаль, нет инструмента. Я бы для вас сыграла. Но нарисовать что-нибудь обещаю.
- Значит, не случайно ты в мастерской очутилась.
- Не знаю, - пожала плечами она и вдруг потупилась. – Может, неслучайно. Но всё равно пора определяться.
- Что ты имеешь в виду?
- Не могу же я здесь вечно быть? – удивилась Надя моей непонятливости. – У Игоря какие-то неприятности. Из-за меня?
- Он тебе что-то говорил? – я встревожился. Не стоило бы моему другу делиться с ней этой историей – у девушки своих бед предостаточно.
- Нет. Сама догадалась.
- Тогда прошу тебя не вникать в это. Разберутся. Это их старое. Обещаешь?
- Конечно. Какие странные обещания вы требуете…
И наша вторая встреча на этом закончилась.

А потом состоялось ещё несколько похожих встреч. Мы исподволь привыкали друг к другу. Снежный ветреный январь перетёк в такой же февраль, но мы этого даже не заметили. Уютно просиживать вечерами в мастерской, пить обжигающий чай и беседовать тихо о чём-то необязательном!
Надя отогревалась душой, веселела. Но во всём, что касалось её личной жизни, прошлой и настоящей, оставалась замкнутой.

Игорь тоже стал приходить более спокойным – смирился с неизбежностью событий. Только вздыхал чаще и тяжелей, да уходил раньше. В семье велась обстоятельная делёжка нажитого имущества и обсуждение бесконечных вариантов разъезда.

Каждый раз после ухода Игоря мы оставались в какой-то разреженной пустоте, в молчании, будто чувствовали и свою вину. И всегда Надя спрашивала меня:
- Вы считаете, я обязана съехать? – и тут же отвечала. – Конечно! Я сама об этом знаю.
- Надя, ты не веришь мне? Я говорю одно и то же, потому что это правда. Я не убаюкиваю твою совесть. Всё это было бы и без тебя. Но сошлось так. Ты оказалась только косвенным поводом.
Она горько усмехалась:
- Материалом быть я привыкла. Но на косвенный повод не согласна. Я стараюсь найти местечко. Пока не нашла. Но найду обязательно. Я обещаю. Представьте, как ужасно жить с постоянным чувством вины!

При этом в её выразительных синих глазах разливалась боль. И тут же передавалась мне. И меня начинала мучить двойственность сознания. Я мог предложить ей свою квартиру. Но как она это воспримет? Мне даже подумать об этом страшно! Я ценю её как девушку особенную. И вдруг она решит, что я предлагаю пошлое содержанство!

Но иногда – вдруг! – мне мерещилось, что она ждёт этого предложения. Наши искренние беседы, её глубокие грустные взгляды чудились неким подталкиванием к решению. И чем больше я раздумывал над всем этим, пытался понять скрытый мир девушки, тем сильнее запутывался, терял способность к поступкам вообще.

Мир двоился! Оба предположения казались мне равно истинными. Но и это было ещё не худшим. Самое худшее – корень противоречия сидел глубоко во мне. Если бы я был уверен, что люблю Надю полно, цельно и взаимно, то не задумываясь позвал замуж. Не помешало бы и моё стеснение из-за разницы в возрасте. Это только так считается, что подобная разность непреодолима и оттого часто уродлива. Да, когда люди сходятся на основе страстей или материальных интересов, редко, что кроме безобразия выходит. И его приходится гримировать. Но есть интересы и высшие. Есть восхищение и уважение, есть переживание неповторимости любимого. Есть, наконец, редкостная полная гармония душ! А вот в таком я как раз был совершенно не уверен с Надей. Слишком много пока зыбкого! Смогу ли я при всём её обаянии, при всём моём трепетном отношении стать надёжным мужчиной в жизни этой девушки? Ведь я просто не знаю, как вести себя с ней! Часто бываю напряжён от этого непонимания и от её переменчивого настроя. И даже подозреваю девушку в желании нарочно понравиться, чтобы устроить как-нибудь свою жизнь! А если эти подозрения хоть немного подтвердятся, я уже не смогу должно уважать человека. Это никакое не достоинство моё или недостаток – это особенность моей натуры. И с этим разочарованием я вынужден буду взять на себя тяжёлейшие заботы по дому из-за её профессии. Я должен превратиться в няньку, мамку, помогать во всех мелочах, учить житейски всему и без конца напитывать своими чувствами её молодой эгоизм. Значит, мне придётся отбросить неведомо насколько свои дела, планы, амбиции. Искать заработок втрое больший на презренной «литподёнке». Но к такому перевороту жизни я сейчас не готов! И эта неготовность искалечит всю нашу жизнь! К тому же, в моём возрасте так тяжело и медленно меняются, если меняются вообще. Нет, прежде нужна полная уверенность.

Вот такие сомнения, подозрения мучили меня всё последнее время. Да, я скрывал их за нашими уютными чаепитиями, беседами. Только Надя, мне чудилось, проникает в причину этой напряжённости и даже старается помочь. Порой во время лёгкого разговора вдруг возьмёт и посмотрит в глаза: долго, сочувственно.
Как я любил эти взгляды! В те мгновения все метания отпускали меня, и в мире оставались только два человека, соединённых общим теплом душ. И я начинал верить.

В один из вечеров Надя вспомнила, что обещала мне рисунок. Принесла кусок ватмана, карандаш, уселась за столом напротив и начала набрасывать что-то. Я долго не мог понять, что она задумала, хотя отметил - компонует грамотно и карандашом владеет профессионально. После узнал – её обучал родной дядя-художник.

Наконец, она протянула работу. На листе был проработан контур замка на облаках. Я рассматривал довольно долго и думал о неистребимости этого стереотипа девичьей мечты. И ещё, появилась отчётливая мысль: этот рисунок обращён ко мне как побуждение. Вновь зашевелилась двойственность. Стало неловко. Нет ничего мучительней полунамёков. Додумывай, как хочешь! А тебя будто испытывают на верность движения! От тебя ждут чего-то, о чём не говорят, но предполагают, что ты обязан догадаться. А если не догадаешься, так сам в том виноват, и упустишь какой-то мифически-драгоценный приз! А я, по характеру, терпеть не могу обиняков в важных вопросах жизни. Я ждал от Нади уже большей откровенности.

Вот почему так намеренно долго рассматривал рисунок – пытался унять противоречивые чувства и мысли: с одной стороны льстивые, а с другой - раздражающие.

В самом рисунке единственно оригинальным показался напряжённый ритм из перепадов островерхих башен и башенок, крыш теремов, рядов овальных окон в сочетании с острыми летящими вертикалями и плавно опоясывающими горизонталями. Было что-то от музыки, от скрытого состояния Нади, которое всё время я пытался угадывать. Да, и немного позабавило общее место – круглый циферблат часов без стрелок на главной башне дворца, в самом центре.
- Завидую. Ты совсем ребёнок, - попробовал я отшутиться, отделаться от назойливых противоречий. И для этого использовал преимущество возраста - право на такой тон: - Тебе ещё снятся прекрасные воздушные замки. И даже башенные часы, как им и положено - без стрелок. Если б я мог приложить это к себе!

Я думал, что наконец-то нащупал начало деликатного признания. Я думал повести откровенный разговор о возможном будущем.
Но взгляд Нади потух. Она сникла. Неспешно разорвала рисунок.
- Зачем! Разве это не мне?! Я хотел выяснить! – обида впервые целиком захлестнула меня. Даже перешла в отчаяние!
- Извините. Вы не так поняли. Не огорчайтесь. Меня часто неправильно понимают.
- Так объясни! Я хочу понять! Может, я только этого и хочу!
- Увы. Сегодня уже поздно. У меня – режим.

Мы поднялись. И когда я, совершенно разбитый, оделся и открывал входную дверь, она вдруг доверчиво всмотрелась:
- Вы не должны уходить таким. Я скажу, чего больше всего хочу на свете, – прошептала, не отводя глаз. – Семью. И чтобы росли сын и дочь, - и по-своему печально, как чему-то несбыточному, улыбнулась.

Услышанное было совершенно неожиданным в своей откровенности. Я не поспевал умом за такими перепадами настроения, мысли. Смешался:
- Не печалься. Это счастье для тебя может быть самым достижимым из всех. Тебе всего двадцать лет! Подумать только… Впрочем, и мне когда-то бывало столько. И что?.. Прости, если в чём огорчил.
- Вы не огорчили. Вернее, вы можете огорчить, но только как обиженный ребёнок - не из умысла, а от непонимания, - улыбнулась она вновь ласково. – Ведь вы моей жизни не знаете. Ах, если б на земле было так: представилось, сказалось, и сразу это сделалось... Да, пожалуйста, о моих словах никто знать не должен. Я только вам открыла. Пожалела вас.

Я возвращался домой в состоянии, которого никогда ещё не переживал. Грудь распирало от нахлынувшей нежности. Удержать её было невозможно, и она выкатила двумя слезинами. Все мысли и чувства – вразброд! Со стороны, видимо, я казался «классическим» влюблённым: смотрел под ноги в точку, порой что-то бормотал или улыбался. Людей вокруг ощущал, но как бы не видел. Забыл свернуть в нужный переулок, возвратился. Затем в метро вышел не на своей станции и сделал не ту пересадку. Добирался до дому вдвое дольше обычного.

Андрей Можаев. Будни и праздники «святого искусства» (1)

Андрей Можаев. Будни и праздники «святого искусства» (2)