Образ Нади всё стоял перед глазами, и я вновь мучительно разгадывал. Да, временами она выражала сочувствие, интерес. Но часто, наоборот, отгораживалась дистанцией вежливости или резким словом. А я по прежнему ничего не знаю о её жизни. Спрашиваю, но она всегда уходит от ответа. В итоге я постоянно боюсь допустить с этой тонкой девушкой невольную бестактность и тем отшатнуть. И злюсь на себя, на неё. Невыносимо показаться ей седеющим «охотником за девочками»! И всё это обостряется путаным самолюбием – невольным приобретением возраста.

Вот так я мучился: нестерпимо хотел любить, и вместе боялся быть вежливо отодвинутым. Смысл дальнейшего моего житья при таком повороте мог безнадёжно утеряться. С поздней любовью шутки плохи!
И я понимал: пока Надя остаётся закрытой, внешне противоречивой, от беды раздвоения мне не избавиться. Измучаю себя, и всё закончится тяжелейшим срывом. Ведь, во мне назревала не возможность романа, пусть даже с последующей пропиской дамы в квартире, но - любовь жизни.

Неделю я не появлялся в мастерской. Приводил себя в равновесие перед следующей встречей, которую задумал сделать поворотной. Решился: пусть меня ждёт любой исход, а я всё же нырну в этот омут! Вызову на откровенность. И не стану заранее обольщать себя желаемым ответом. Даже отказ облегчит мою жизнь.

Вдруг позвонил Игорь. Начал ругаться оттого, что я пропал. Оказывается, Надя вторые сутки лежит с температурой под сорок один, с горячечным бредом, и спрашивает обо мне.
Я в ответ обругал его за то, что не сообщил сразу, и подхватился ехать. Но друг запретил беспокоить девушку - та ещё слаба. В больницу её не взяли - нет медицинского полиса, хотя подозревали двустороннее воспаление лёгких. А отлёживается она в мастерской. Игорь в местной поликлинике заплатил врачу и медсестре, и Надя - под наблюдением на уколах. Ей уже легче, а болезнь, скорее всего – острый бронхит.
- Игорь, передай, что я очень виноват. Как только поднимется, я обязательно исправлю. Она поймёт. Передашь?
- Угомонись. Сам скоро скажешь. А мне ты для дела нужен.
И друг мой заявил, что необходимо покупать Наде пальто. Но денег у самого не хватит. Потому я обязан добавить и прямо сейчас ехать с ним искать приличную вещь. Иначе в своём тощеньком старье Надя погибнет или сделается инвалидом. Игорь давно это предсказывал.

Что ж, убеждать меня было излишним, и вскоре мы исполнили намеченное. Не стану описывать, как тщательно подыскивали вещь, близкую по фасону, размеру. Но и качество ткани, отделки были не менее важны. Пальто становилось не просто подарком, но образом нашего к ней отношения. И оба мы робели – вдруг Наде не придётся по душе этот «образ»?

Конечно, пальто забрать домой пришлось мне. Я пошутил - вот бы его Татьяна вдруг увидала и решила, что Игорь воспылал жаждой одарить её! И так нежданно-негаданно возьмёт, да и возвратится супружеский мир! И тогда мы этому пальто Нади должны будем вылепить памятник! А бедная девушка наверняка станет окончательной жертвой метели и воссоединения семьи.
- Смейся, смейся, - огрызнулся Игорь. – Как бы плакать не пришлось. Я-то своё отплакал. Хочешь, анекдот расскажу? Сам недавно узнал. Оказывается, моя Танюха как-то встретила бывшего одноклассника, свою первую любовь. И уже давненько с ним встречается. Даже дети ничего не знали. Видал бы ты этого типа мозглявенького! На мужика-то не похож – так и хочется плюнуть в харю! Троежёнец, между прочим. И всеми его бабами брошен. Вот так-то! Зато, какие дома спектакли были из-за моей подлости, какие истерики с заламыванием рук! Все они, убеждаюсь, артистки прирождённые. Дай тебе Бог встретить исключение. Хотя, трудно уже чему-то верить.

Эта новость заставила серьёзно задуматься – я хорошо и давно знал Татьяну. Игорю даже не сразу поверил… Да! И времена, и нравы как-то исподволь перестали укладываться в наши взгляды, убеждения.

И вот, наконец, пришло время, когда Надя начала крепнуть. Температура отпустила, и девушка бесцельно бродила по мастерской - совсем бледненькая, тоскующая.

Мы с Игорем встретились на бульваре. Я отдал ему пальто – он должен был вручать его Наде. Я же приготовил ещё подарок личный. Мне совершенно случайно приглянулся один платок. Был он типа шали, но ручной работы, вязаный в широкую ячею – ажурный, серебристо-белой козьей шерсти, необычайно нежный под пальцами и почти невесомый. Его продавала задёшево приезжая старушка. Я представил его на плечах Нади и тут же купил.

В честь выздоровления стол накрыли богато. Выпили отменного кипрского вина. И вот когда оживились, тут-то Игорь извлёк, расправил во всей красе главный дар.
Надя опешила. А когда поняла, вздохнула:
- Но так же нельзя.., - повернулась к Игорю спиной, и тот одел её в наше пальто.

Девушка довольно долго, придирчиво осматривала себя в зеркале. Выражение лица было строгим. А мы притихли, умалились перед этим тайнодейством.
В конце-концов, она оторвалась от зеркала, подошла к нам и глубоким грудным голосом высказала:
- Единственные мои друзья. Вы позаботились обо мне. Для меня это особенно трогательно. Но прошу вас – не ставьте меня больше в неловкое положение. Я и так слишком вам обязана. А отблагодарить могу только искренней признательностью.
И она поцеловала победно сияющего Игоря в щеку. А мне - всего лишь улыбнулась.

Затем пили чай. Я не прислушивался к беседе, замкнулся. Мне показалось, она намеренно разделила нас с Игорем. От меня всегда шло к ней то напряжённое ожидание, которое она чувствовала и порой отдалялась. Вот и сейчас, видимо, ей не хочется осложнять мною удачного вечера. Но как мне теперь быть со своим платком? Утаить?.. Вот и снова я, как всегда с ней, унываю и теряюсь!

Я поднялся из-за стола:
- С вами хорошо, но придётся вас оставить.
В ответ на их недоумение придумал:
– Повестуха заказная лежит. Измучился с ней – не по душе. Но скоро сдавать. Боюсь – не успею. Надо идти гнать.
- А как же?.. – Игорь скосил глаза на пакет с платком. – Забыл?
- Что-то случилось? – мгновенно ухватила Надя.
- Нет, - я постарался доиграть свой экспромт – деваться было некуда. – Просто, едва не забыл, а Игорь напомнил. Мне по дороге платок попался. Только не ругайся. Ладно? – я вынул из пакета вещь. Рискнул непринуждённо шутить: - Не поверишь! Прохожу мимо Большого театра, а там бабушка на ступенях сидит. Стой, говорит, сынок. Тебя дожидаюсь. Купишь – быть твоей зазнобе большим человеком в этом славном доме! Я смотрю: белый с серебром под чёрное – твой цвет. Гляди, какой лёгкий. В таких когда-то великие актрисы МХАТа выступали.

Она приняла платок и молча стала рассматривать вязку. С недоумением посмотрела мне в глаза:
- Я никогда их не носила. И даже не умею. Я в нём на старушку стану похожа.
У меня будто сердце оборвалось - подарок оставил её равнодушной. Она даже накинуть платок не собиралась, лишила меня радости полюбоваться!
Не помог и Игорь подсказкой:
- Надюша, это носят расправленным на плечах. А на груди скалывают брошью. Тебе это должно пойти. Плечи у тебя царские!

- Ладно. Не надо, - бодриться и давить горечь дальше я не смог. - Можно его просто спрятать где-нибудь в дальнем углу. Пройдёт время, наткнёшься случайно, и, может быть, вспомнишь, кто дарил когда-то. Мне уже от этого возможного воспоминания приятно будет. Всё, ребята, пока.

Дома я залёг на софу. Лежал долго, без движения. Так бывает, что совсем не хочется двигаться… А физиономия должна была выглядеть особо мрачной - я клял себя последними словами. И твёрдо решил вычеркнуть из жизни эту девушку. Просто, мы с ней разные. Я обольстился некоторыми созвучиями состояний, что и с другими случается. Да ещё - её обаянием таланта и молодости.

Около часа ночи позвонила она – в мастерской имелся телефон. Голос её звучал как всегда искренне, с оттенком ласки и вины:
- Игорь оставил ваш номер. Я должна сказать, что была не права. Потом я накинула платок. И ни на какую старушку я в нём не похожа. Я в нём выгляжу настоящей балериной. Вы мне верите?
- Зачем ты спрашиваешь? Конечно, - я в который уже раз не мог устоять перед ней. И всё передуманное только что представлялось заблуждением. А услышанное сейчас выступало правдой, и было гораздо милей: - А знаешь, о чём подумал? Кажется, я понял, какая брошь подойдёт к платку. Надо искать ростовскую финифть.
- Чтобы сколоть на груди? – она тихо, по-своему ломко засмеялась.
- Да. Но кому это доверить, решает сама женщина. Таков обычай.
- Я уверена - мне понравится ваша брошь. Я убедилась сегодня, что у вас великолепный вкус.

И дальше с каждой фразой наш разговор оживал всё более. И вот, наконец, я почувствовал ту самую неподдельную близость, которой дождаться уже не чаял. Может, это телефон так действует, когда живёт только голос…

Мы проговорили до трёх часов. Вернее, говорила Надя. Я лишь поддерживал репликами, уточнял вопросами. А её будто прорвало на воспоминания! И я жадно их ловил, собирая в образ, её образ.
Она рассказывала о добалетном детстве. Это время оставалось самым теплым в памяти. Надя подробно описывала, какими играми они забавлялись с братом, как было горько, когда приходили взрослые и вытаскивали их откуда-нибудь из-под стола, из сказочного мира, чтобы усадить за унылые занятия. Рассказывала, какие удивительные миры вмещал в себя сад за окнами. Оттуда по вечерам под стену спальни приходили таинственные пугающие существа, похожие на людей, но одетые по особому, и заводили убаюкивающие речи, заманивали выйти через окно в лунную ночь и танцевать в их мире, где никто никого не обижает. Когда же Надя немного подросла, её стали водить на уроки рисования к дяде. Тот ставил ей задание и садился в углу играть в шахматы сам с собой. При том он разворачивал такие острые поединки, поочерёдно вступал в споры то с одной, то с другой стороны, кричал и обзывался! Она бросала карандаши-кисти и бежала к дяде на помощь. Но тот отчего-то гнал на место. А в конце занятий, рассматривая рисунок, всегда приговаривал, что с таким воображением из дитя выйдет толк. Вопрос, в какую сторону? Он не догадывался, что его шахматная война как раз подхлёстывала воображение племянницы, и та забывала о задании. Вместо кринок и графинов картины каких только битв и невероятных приключений дяди в чащобах Индии или в песках Африки не появлялись на бумаге! Ну, а дома Надю приваживали к серьёзному чтению. Вдобавок мама методично обучала музыке. Учила умению слышать её из окружающего мира и из себя. И входить в эти музыкальные ритмы, сводить их в образы.

И лишь о балете Надя почти не говорила. Только о своём театре выразилась резко. По её словам, дело портил директор, «этот жирный боров, который считает, что разбирается в балете, а сам ничего не понимает». Но хотя бы не пристаёт. Правда, и не платит толком. Таланты задвигает, а выводит послушных середнячков. Поэтому, его прозвали «Карабасом-Барабасом».

Вообще-то, в театре артисты дружатся редко. Много тому причин, начиная с зависти. Вот и Надя одинока. И если бы не мы с Игорем, она оказалась бы в полной пустоте. Но благодаря нам, её друзьям, она держится гораздо уверенней. А без необходимости зарабатывать на квартплату появилось время подтянуть технику. Её отметила педагог-репетитор Большого театра. Предложила заниматься, потому что для некоторых сложных вещей у неё не хватает школы. А это тормозит рост. И без нас с Игорем такой возможности подтянуться у неё бы не было.
- Ну, за это Игоря благодари. Я тут не при чём, - мне было удивительно хорошо слушать её голос, её беглый лёгкий рассказ.
- Нет. Вы – при чём. И ещё как! Вот, когда вы иногда по-особенному говорите со мной, или смотрите, я в своих глазах на целую голову вырастаю! Понимаете?
- Это как – по-особенному?
- Ну… Не притворяйтесь. Вы сами знаете. И не вытягивайте из меня откровений, неудобных для девушки, - и вновь довольно рассмеялась.
- А знаешь, Надя, о чём я подумал? Ты так рассказываешь! Почему тебе не написать об этом? Ты бы всё чудесно развернула. И вышла бы книжечка.
- Да, я сама думала. Вот, опять вы мне помогаете. Спасибо, спасибо.
- За что же спасибо?
- За просто так. Я думаю – это самое лучшее!
- Согласен. Только обещай, что напишешь для начала хотя бы один рассказ. Пусть пока только для меня. Лично. Ты согласна?
- Да. Только, не очень скоро. Времени совсем нет. Но мне, в самом деле, нужно уже сейчас к чему-то готовить себя. До пенсии почти двенадцать лет, а я каждый день считаю. Не останусь в балете. Это ужасно. После тридцати начнут вылезать суставы, коленки. Кожа от грима сохнет, лицо портится. А спина, связки.., - голос Нади зазвучал не просто горько, но зло. – К старости превращаешься в этой среде в какого-то ящера! А вы думали, почему я пугаюсь всего, что напоминает о возрасте? Я даже не хочу дожить до этого. Моё отличие от наших глупых девочек и ещё более глупых самовлюблённых мальчиков в том, что в детстве я прикоснулась к иным интересам. И я не вижу смысла скакать кобылой по сцене, чтобы потом на пенсии прирабатывать подобным. Мне тесно…
- Значит, буду ждать от тебя рассказ.
- Договорились. Я позвоню. У меня впереди очень плотная неделя. Спасибо вам за этот разговор…

Конечно, после этой беседы уснуть я не мог. Никогда не было так сладко на сердце, никогда я так ещё не нравился себе. Наверное, оттого, что по-настоящему не влюблялся. Но теперь, теперь Надя целиком захватила меня. И я уже твёрдо и без сомнений хотел быть с ней, хотел быть её мужчиной, мужем. Суметь оберечь, вместить весь мир…

Минула долгая неделя, и Надя позвонила вновь. Потребовала быть у неё ровно в шесть вечера. Но не раньше! В голосе – весёлая загадочность.

Я очень старался не опоздать и не явиться раньше. И предчувствовал, что дожил-таки до самого главного свидания, украшенного лёгким флёром шутливой интриги. Ровно в шесть стоял с букетом чайных роз на пороге мастерской.
- Спасибо, что пришли, - встретила Надя – стол был накрыт на двоих.
- Опять – спасибо! – разыграл я возмущение. – Да за что же? Неловко получать это незаслуженно.
- А я хочу говорить вам спасибо, и буду говорить. Вот, за цветы, хотя бы. И вообще…
- А я думал – ты рассказ написала. Хотя, рановато. Но когда напишешь, я тебе такое огромное спасибо преподнесу, что не посостязаешься! Итак, Надежда, что за таинственность, и почему именно в шесть? – этим многословием я пытался сдерживать распирающее меня счастье.
- Потому, что Игорь только ушёл. А я хочу с вами без него посидеть. Рассказ не написала, но попробую выдумать прямо сейчас. Начало такое: сегодня мне исполнился двадцать один год. Представляете, какой это ужас! Разменяла третий десяток! От этого мне стало очень, очень горько, и я решила позвать доброго человека. Он один во всём равнодушном городе способен понять меня и немножко утешить… Ну, как вам такое начало? - и она нарочито печального вздохнула.
- Поразительно! И самое сильное место – твой вздох. Двадцать один! А что мне тогда делать? Только в гроб ложиться.
- Фу! Вот что вы такое говорите! На мой день рожденья! Садитесь к столу и ешьте. Я готовить не умею. Что смогла, то сделала. Если не вкусно, хотя бы молчите.
- Договорились, - я послушно уселся на своё место. – А почему о празднике раньше не сказала? Я цветы каким-то чутьём купил. Знал бы - обязательно брошь к этому дню выбрал! В каком ты виде меня перед собой выставляешь?!
- Брошь может обождать. А почему вы раскомандовались? Это мой день рождения. Хочу – говорю, хочу – нет. Я, вообще, равнодушна к праздникам. Но в этот раз настроение сошлось. Днём в кафе с приятельницей посидели. Потом одного человека встретила. Дальше Игорь приходил. Ему сказала. А сейчас с вами хочется побыть. Налейте, пожалуйста, чаю. И подождите немного, - она вышла в свою комнату.

За то короткое время, что я был один, моё настроение начало странно меняться. Вдруг царапнула ревность к приоткрытому ею миру, где не было ещё меня. А затем, затем возникло ощущение тревоги. Тревога исходила не от меня. Она росла из всего окружения: из этой расплавленной минуты одиночества, из самого воздуха, который странным образом будто густел, делался совершенно неподвижным, мёртвым. А я сидел оцепенело и предчувствовал событие.

Надя вернулась. В её кулачке было что-то зажато. Расположилась на своём месте, против меня. Разжала пальцы. В ладони покоился брелок-«валентинка» – потешный керамический медвежонок с изображением алого сердца во всю грудь. Она протянула его мне.

Я принял безделушку. Рассматривал, унимая начавшуюся дрожь сердца. Несколько, может быть, строго посмотрел ей в глаза и медленно спросил:
- Ты даришь это мне?
- Почему вас это так удивляет? Вы даже выглядите сейчас другим.
- Надя, я очень тронут. Ты не представляешь. Я не ожидал…
Она улыбнулась:
- А я люблю дарить неожиданно. По настроению. Увижу симпатичное, куплю, а потом дарю первому, кому захочется в этот день подарить. Разве это не приятно?

Такое простое объяснение убило все выстраданные надежды. Она совсем не думает обо мне, а сосредоточена только на себе. Вместо близкого восторга пришли пустота, холод, безразличие. И сарказм в отношении своих идиотических надежд!
- Что с вами? – испугалась она перемены во мне. – Я не так сказала?
- Нет, Надя. Всё так. Всё ты сказала как надо. Это я, дурак, не то слышал, не то видел. Не знал, как сегодня относятся к подаркам. Раньше мы дарили подобное с исключительным смыслом. Но я постараюсь не отстать от времени. Ты права – приятно оказаться на сегодня первым, кому тебе захотелось подарить эту штуку. Даже, если это простая случайность, - я сжал в кулаке медвежонка и угрюмо уставился в столешницу.
- Почему вы так со мной говорите? – голос Нади задрожал и отдался во мне болью безнадёжности. – Вы… Вы – дурной обидчивый мальчишка! - в её огромных глазах встали слёзы, колыхались, но не проливались. – Вы меня оскорбляете! Вы постоянно ловите в моих словах какой-то скрытый смысл. А я так не приучена! Я говорю то, что думаю, и думаю сейчас, без расчёта. Мне нечего скрывать. И я не могу, не хочу вечно оправдываться перед вами в моих мыслях и ваших подозрениях! Зачем вы думаете как все?! Вы, вы поступаете как человек, который любит одного себя. Неужели вам навсегда понравилось жить в самом себе?! – она стремительно поднялась и пошла в свою комнату.
- Надя! Не уходи!..
Но она не вернулась и даже не взглянула. Это была жестокая обида, разрыв. Так я понял.

Прошло около месяца. Я давил тоску по Наде и жажду видеть её. Новая встреча означала новую бесцельную боль. Я смирился с тем, что никогда не сумею понять женщины - пропустил своё время.

Однажды, свежим весенним днём, позвонил Игорь и потребовал срочно ехать в мастерскую.
- Она там?
- Да нет её давно. Уехала. Ты что, не знаешь? Она, вроде, замуж выходит.
- За кого? – сердце моё всё же дрогнуло очень чувствительно.
- За кого-то дельца из дирекции одного театра. Не стану уточнять. Тебе это вредно пока. Знаю, что мужчина солидный. Кстати, на два года старше тебя, и без комплексов… Ну, что молчишь, дурак? Ведь это ты должен быть на его месте.
- Это она тебе про меня сказала или сам сочинил? Кажется, ты теперь тоже холост. Что же сам-то нашу «богиню» отпустил к дельцу? А? Я хоть далеко был, не знал. А ты – рядышком, - от этих новостей меня разобрала злость.
- Хорош трепаться. Если хочешь со мной проститься, приезжай. Завтра улетаю. Так вот, дружок…

И затем были прощальные посиделки в этой родной мастерской. Мы пили водку. Игорь иронично рассказывал. Ему удалось миром завершить домашний раздел. Себе ничего почти не оставил. А как скинул "обузу", так впервые за долгое время по-настоящему захотелось работать. Он принял приглашение в Германию и думал со временем там осесть. Будет, хотя бы, куда картины завещать! Здесь на искусство плюют, и продолжат плевать ещё долго. Мы до лучших дней уже не доживём. Может, мы вообще последние, кто не просто искусство делал, но жил им и пытался соответствовать. Да, с ошибками, дурью… Но всё же – хоть как-то тянуться к тому, во что веришь! А сегодня искусство "новых" людей напрягает. Его отменили, а называют то, что красуется на полках магазинов и заботой рекламы пользуется спросом у розничного покупателя. В Германии же хотя бы музеи не разворовывают.
- Да, Игорь, - в тон ему пошутил я. - С завистью гляжу, как ты из пессимиста превращаешься в бодрого пессимиста!
- Чего и тебе желаю, мой друг! Вот, попробуй-ка бодро выдержать сие испытание! – и он выложил передо мной билет на спектакль «Жизель». – Надя очень трогательно просила тебе передать. И обязательно дождись её потом у служебного входа.
Я хмуро задумался:
- Думаешь, стоит идти?
- Придётся. Хотя бы из уважения к той нашей дружбе. Будто сам не понимаешь? А что у вас там ещё выйти может... Тебе разве неинтересно?

Потом состоялось прощанье с моим ближайшим другом. И в последний раз уходил я из мастерской такими изученными переулками! Мне казалось – моя Москва теряется. Нет, не просто меняет облик - пустеет. И я постепенно перестаю ощущать её.

Спустя несколько дней я сидел близко к сцене в том камерном зале и следил только за Надей. Она вела кордебалет, и это было первым, пока скромным, её повышением по службе.

Вопреки настрою и поставленной себе задаче не распускаться, я опять не мог налюбоваться ею. Опять забывал обо всём! Меня снова покоряла какая-то безмерная мера отпущенного ей и пока не развёрнутого таланта. Как бы она могла состояться уже сейчас, сложись обстоятельства чуть удачней!

Да, Надя была на сцене прекрасна! Прекрасны эти длинные гибкие руки, эта высокая шея с лебяжьим изгибом. Эти изящные линии ног и постанов корпуса – будто статуэтка фарфоровая восемнадцатого столетия! А её огромные, оттенённые синие глаза-очи, такие сияющие от наслаждения танцем! И - правильной формы, отливающая серебром волос, головка с прямым пробором и пучком у затылка! Надя вся целиком была растворена в пластике, слита с образами музыки – она этим дышала...

Вдруг мне вспомнился тот, порванный ею, рисунок воздушного замка с часами без стрелок, над чем пошутил. И я понял то, что ложно представил тогда. Ведь, она изобразила в той аллегории саму себя: не свои желанья-грёзы, а реальное ощущение жизни. Но понять это можно было только здесь, у сцены, в условном отсутствующем времени. Да, именно и только в музыкально-постановочном действе – её воздух. Всё остальное – земля, на которой она, как все мы, старается выживать.

Я ждал её у служебной двери недолго. Она вышла со своей сумкой быстрым шагом – ещё не остыла от спектакля. Я безотчётно рванулся к ней. Как же я, оказывается, на самом деле истосковался!
Она, повторяя движение, бросилась ко мне. Я обнял, прижался губами к щеке. Упала на асфальт сумка.

Мы стояли так недолго. Надя мягко, кулачками в грудь, отодвинула меня. Всмотрелась молча и ласково улыбнулась.
Я вспомнил и подарил ей букет чайных роз, точно таких же, как и в первый раз. Попросил несмело:
- Пойдём пешком до метро? Очень хочется проводить тебя.

Она всё так же молча кивнула. Я подхватил её сумку, и мы медленно двинулись.
- Ты что, кирпичи для зарядки носишь? – сумка оказалась неожиданно весомой.
- Это же пуанты. И ещё кое-что, - улыбнулась она. – Они тяжёлые.
- И ты всё время это таскаешь?
- Теперь часто муж подвозит. А так – таскаю, конечно. Пуанты нельзя никому доверять. А я, как назло, сумки терпеть не могу! Но приходится.
- Конечно. Ты же балерина. А сумки к земле тянут, - пошутил я, всё чище радуясь встрече.
- Если бы только сумки, - вздохнула она и вдруг с той прежней горечью коротко посмотрела мне в глаза.

Нас обогнала женщина с мальчиком. На ходу попрощались с Надей.
- Наша солистка с сыном. Вот, ещё один несчастный театральный ребёнок. Их отец бросил. Она уже старенькая. Много репетировать надо. Всё время здесь с утра и допоздна. Приходится сына с собой водить. И это - обычная наша жизнь.

Мы приближались к станции метро, непроизвольно замедляя шаги. Я метался мыслями – искал, что же высказать из самого важного? Вряд ли мы будем видеться впредь.
- Надя, я очень-очень благодарен, что ты пригласила меня. Тебе давно надо партию получить. Знаешь, мне сейчас и больно, и счастливо. Ты – прекрасна.
Она улыбнулась по-своему: нежно и грустно. Увела взгляд:
– Спасибо. Мне приятно это услышать. Но я пригласила вас по другому поводу. Я обещала рассказ и старалась держать слово. Собственно рассказ не получился, а вышло как бы письмо. Или отписка. Не знаю. Вы сами решите, - она достала из сумки и протянула мне папочку с немногими, исписанными круглым почерком, листами. – Вот. А ещё я додумалась, отчего всё так вышло. Вы правильно говорили, что не можете меня понять. А я не помогла. Не умела ещё. И боялась новой боли. Только теперь, на расстоянии, умею выразить. Вот в чём беда. Вы с Игорем живёте иллюзией. Он, от слабости житейской, ищёт её вовне. Вообразит себе идеал из кого-то и на пьедестал ставит! Если идеал не оправдался, новый придумает. А вот вы… Вы ищете из себя. Вам нужно найти навсегда, один. Поэтому, вечно сомневаетесь, боитесь ошибиться. Даже очевидные чувства: и свои, и к вам, - словно преступников допрашиваете. Такой характер у вашего острого самолюбия. Вы знаете, что если найдёте наверняка, счастью не будет пределов. Это оправдает вашу жизнь. Это для вас как вечность. Но ваша беда и ошибка в том, что такие чувства, по каким вы тоскуете - слишком воздушны и почти целиком придуманы. Их нельзя тянуть-испытывать, точно вы тряпку какую-то рвать пробуете. В них нужно до конца поверить. И всё. Дальше они сами наградят. Я так думаю… Жить иллюзией – и мучительно, и очаровательно, наверное. Моя жизнь складывалась так, что все иллюзии из меня методично вышибали. Я принимаю мою жизнь такой, как она складывается. И не раскрашиваю под свои мечты это жестокое чучело. Но вы мне показали, что иллюзии могут кое-что дарить. Всё зависит от художника, который разрисует это чучело. Спасибо вам... Над нами должно было что-то сомкнуться! – вскинула она ладонь в своём театральном жесте. – Я поняла сразу: с улыбки, взгляда. А дальше.., - она, жалея, погладила меня по руке, ещё раз горько улыбнулась и ушла не оглядываясь.

Долго, намеренно долго я возвращался в свой пустой дом. И за письмо принялся не сразу, а только когда переживание встречи превратилось в память, в тихую печаль. Вот оно, это письмо:

«Я не хочу, чтобы вы мучили себя какой-нибудь придуманной виной. Видите, я изучила ваш характер и склонности! И потому пишу это объяснение. Признаюсь: в случившемся я виновата больше вас. Я не умела, не готова была помочь вашему сложному чувству. Отчего? Игорь и вы встретили меня в состоянии полного отчаяния. Слишком близко и живо было пережитое. А чтобы успокоиться, ожить, необходимо время. Ваш друг, и особенно – вы, помогли мне. Я сумела увидеть себя вашими восторженными глазами. Впервые за долгое время во мне начала восстанавливаться вера в затоптанное достоинство, талант. Вам оставалось терпеливо, спокойно ждать. Но этого не случилось.

Для меня вы человек небезразличный, и я хочу, чтобы вы поняли причины моего поступка. Мне кажется, так будет легче постараться забыть. Но мне придётся рассказывать долгую предысторию. Теперь это я могу. Теперь это отодвинулось.

Вы уже знаете, какова моя семья и кто моя мать. Необходимо добавить: звёздной мечтой её детства было стать балериной. Но жизнь распорядилась иначе. Когда же на свет появилась я, то, естественно, стала объектом воплощения маминых не осуществившихся страстей. Она рано ввела меня в тот мир. Я, как ребёнок впечатлительный и достаточно легко ранимый, очаровалась театром без особых усилий. В кулуарах у меня был «зелёный коридор», и я, важничая перед другими детьми, разгуливала, где хотела с целым отрядом любимых кукол в сумочке. Иногда я их рассаживала во время оперы или балета на рампе, чтобы они тоже могли насладиться «святым искусством». Было очень смешно, когда в самые пафосные моменты какая-нибудь из кукол переворачивалась и падала прямо на головы оркестрантам. Нашей местной богеме эти трюки нравились больше всего.

С особенно широко открытыми глазами я смотрела балеты. Меня сажали в кулисе на специальный стул. И после мои куклы-подружки разучивали вместе со мной подсмотренные движения.

Я быстро заболела мишурой артистической жизни. Ах, эти баночки-скляночки с гримом, пудрой, клеем для ресниц! А балетные пачки, расшитые бутафорским золотом и бриллиантами! А эти волшебные кристаллы канифоли, что я утаскивала домой и беззаветно верила в их волшебство! Они обещали мне огни сияющей рампы, приклеенные улыбки, овации с морем цветов и общей любви под высокую музыку классики!

Как в жизни бывает всё просто и чудовищно банально! Мама в моём воспитании забыла один пустяк – показать иную сторону балетного мира. Эти стёртые в кровь пальцы, прокуренные гримёрки, пьяные девичьи лица – мордой в тех же ящиках с канифолью! И дикие оргии со всяческими извращениями, чем оканчиваются практически все театральные банкеты! А что сказать о бритвенных лезвиях, натыканных тебе в костюм? А битое стекло в пуантах перед самым спектаклем! Лицемерие, декадентство, ненависть и зависть, въевшаяся в сердце злость без причин! А ещё – постоянное чувство голода, усталости, желание взять и уснуть навсегда! И вечные травмы, репетиции по десять-двенадцать часов в день! Вечный худрук, ищущий протащить через свою кровать всех, кто желает встать хотя бы в предпоследней линии кордебалета! Добавьте сюда всевозможные допинги, пустые шприцы вперемешку с использованными презервативами и старыми пуантами, насквозь пропитанными кровью. Общая отчуждённость, ожесточённость и обида на весь ТОТ мир, который за гранью сцены из зала наивно восторгается «волшебной красотой» балетной сказки. Так, позже, моя милая мама закрывала уши ладонями вот от этих моих слов и лепетала: «Но ведь это же – красота»… А другие, несведущие почитатели прекрасного, просто отмахиваются как один: «Этого не может быть»!

Вот почему, когда я слышу фразу «красота требует жертв», меня начинает тошнить от её скабрезности. И я невольно думаю, а смеет ли подобная красота требовать каких-либо жертв? Особенно – в виде наших искалеченных жизней?

С девяти лет меня вырвали, словно деревце с корнем, из моего милого доброго дома, семьи и поместили на долгие годы в периметр репетиционного зала, где я училась балету и прошла все ступени училища. Да не одного, а целых трёх! Слишком долго будет рассказывать, как и кто из преподавателей вдруг начинал меня ненавидеть, травить, выживать. И мне приходилось переезжать в другой город, в другое заведение, где начинало повторяться то же самое. Увы, мне выпало особенное злое время. Я, совершенно русская девушка, училась в закрытых училищах сначала Казани, а затем - Уфы. И я на своём опыте узнала, что такое национализм. Меня открыто обзывали, унижали, снимали с экзаменов и отставляли от группы, в одиночку заставляя весь день повторять какое-нибудь дурацкое движение, давно уже освоенное. Меня исключали, выгоняли из общежития за принесённого с улицы голодного котёнка. И мне, подростку, приходилось по трое суток ночевать на лавочке в парке, пока мама пересылала деньги на поезд. Меня обвиняли в том, что я слишком интересуюсь общеобразовательными предметами, литературой, а значит - стоящей балерины из меня не выйдет, потому что я гроблю время и внимание на посторонний интерес. Однажды классный руководитель сделал выставку моих акварельных работ. Это привело в ярость училищное начальство! Их срывали со стены с криками, что здесь учатся балету, а не мазне красками! Тогда я от отчаяния, чтобы не озлобиться или не сойти с ума, тайком начала писать стихи, но читать их было некому, да и нельзя. Но это был мой единственный выход, отдушина, спасение. Меня держали в таком напряжении, что я в безобидных ситуациях то ломала руку, то рвала связки. Однажды случился двойной перелом ноги. Дорога в солистки оказалась закрыта. Меня собрались переводить на инвалидность. Но я какой-то непонятной волей и нескончаемым трудом преодолела всё, сумела восстановиться. Сейчас я думаю – зачем?.. И всё-таки я победила. Я осталась на сцене. Но заканчивала училище уже в Перми, где впервые из меня по-настоящему пытались вырастить балерину.

Когда я вернулась домой в наш театр, дела пошли неплохо. Но меня угораздило влюбиться в нашего солиста. И я, воспитанная на благородных книжках, наивно призналась ему в чувстве. Сейчас я улыбаюсь своей простоте - тоже ещё, Татьяна Ларина отыскалась! Но тогда мне было далеко не до улыбок! Солист перепугался и стал обходить меня стороной. Потом, когда пошли сплетни о моей развратности, я узнала, что солист состоял в официальных любовниках нашей стареющей оперной примы. И та восприняла меня как чрезвычайную угрозу и юную подлую карьеристку. Так они меня выучили, что о чувствах лучше помалкивать. Но и помалкивая, жить стало невозможно. Собрав все деньги, я две недели платила репетиторам, набирала техники, чтобы сбежать в Москву.

Как складывалось дальше, вы знаете. Здесь продолжалось это ужасное падение уже в полную безысходность, пока мне чудесным образом не была подарена встреча с вами. С той поры я начала потихоньку жить, надеяться.

Незадолго до того дня рождения меня познакомили с неплохим человеком. Он мог помочь мне с жильём и обещал помочь. Вскоре своё обещание он выполнил. Человек этот абсолютно трезвый, его нисколько не мучают те вопросы, что связывали нас. Он просто живёт, делает своё дело. Он спокоен и надёжен. И всё равно ту фигурку я решила подарить вам. Ваша беспричинная и беспредметная ревность ошеломила меня. Что могли вы наделать дальше, войдя любовью в мою жизнь? Разбить вдребезги, уже окончательно? Может быть, я в той нервности преувеличила опасность? Может быть, будущее счастье способно было стать беспредельным? Не знаю…

Моё согласие выйти замуж далось тяжело. Я пошла на это отчасти из обстоятельств, отчасти потому, что он оказался тоже человеком без иллюзий. Если из меня склонность к этому постоянно выколачивали, то он таким родился. В этом есть свой покой. Лучше ли это своей противоположности, я понять ещё не могу. Но на Покровском было отчего-то теплей. Может быть, от веры в возможность чудес»…

Этим письмом заканчивается история самой больной ошибки моей жизни. Из него видно также, как слепо добавлял я боли девушке-подранку в своей мечте оберечь её от всей горечи мира.
Спустя некоторое время я решил больше не писать, ушёл зарабатывать редактором.

Не так давно я встретил знакомого. Он – театрал и крупный любитель кулуарных сплетен. Последняя новость, которой он делился со всеми встречными, была такова. В довольно известном театре солидный менеджер из дирекции настоял, чтобы в труппу на некоторые важные роли ввели его молоденькую жену. Жена – красавица, из балерин. На сцене смотрится эффектно. Она явно талантлива, хотя робеет и с ролями пока справляется не очень. Впрочем, публика, особенно – из ближнего круга театра, довольна и этим. Но в труппе начались подпольные брожения. За открытые демарши дирекция грозит карами. А муж готов биться за неё до последнего актёра. Он от жены совсем потерял ум. Переписал на неё всё имущество и недвижимость. Теперь она управляет его авто, подвозит мужа к театральному подъезду, но сама заходит всегда со служебного. В одиночестве проходит за кулисы, никогда не просит ни от кого даже пустяковой помощи и ни с кем не сближается. Здоровается лёгким наклоном головы и редко-редко перемолвится с партнёрами в работе парочкой фраз. Странная женщина, которую никто не может понять, но о которой много толкуют всякого и отчего-то побаиваются. Хотя ничего плохого от неё никто пока не видел.

Я стоял перед этим бойким знатоком кулуара и почти не вслушивался. Мне представился образ Нади... И вдруг я понял, что самым невероятным образом продолжаю любить её. Люблю уже без мыслей о ней, без воспоминаний, без тоски. Да, мои иллюзии давно умерли, рассыпались. Но тот однажды виденный воздушный замок, оказывается, вопреки всему - цел.

 

Андрей Можаев. Будни и праздники «святого искусства» (1)

Андрей Можаев. Будни и праздники «святого искусства» (2)