Я примерился идти к иерею и выжидал, когда народ схлынет, чтобы исповедаться спокойно. Вдруг ко мне подошла одна из сестёр, что несла послушание в храме – ухаживала за подсвечниками, лампадами, а после мыла полы. Я её приметил с первого же дня. Тихая, немного ссутуленная, эта девушка подолгу стояла у икон и почти всегда плакала. Вернее, она молилась, а слёзы текли сами. Она их смахивала, отходила от образа, отчищала воск с пола, и слезы литься переставали. Но как только принималась молиться у другой иконы, всё повторялось. Я догадывался, что ей попущено какое-то искушение. Да и Валентина предупреждала, чтобы мы не разглядывали деву, а если та заговорит с нами, отвечали бы мягко, но сдержанно. Слёзы же у неё льются от переживания своего недостоинства, грешности. Это скоро должно пройти – как только отпадёт через эти слёзы корешок гордости, того прошлого самомнения. Поэтому, мать-игуменья и поставила её на храм, чтобы она могла выплакаться в молитвах, чтобы никто не мешал ей общими делами. И сёстры удивительно бережно, с тихой любовью обращались с нею и никогда не навязывали советов. Она была для них просто дорогим, немного захворавшим ребёнком.

Кстати, это состояние мне оказалось немного знакомым. Накануне вечером, когда мы вычитывали в своём чулане правило, в груди разлилась неожиданная теплота и острая грусть о бесцельно прожитых годах. И сами потекли слёзы. Георгий покосился и тихо высказал: «Плачешь? Это неплохо. Но смотри, не распускай себя». На том всё и закончилось.

И вот вдруг теперь эта трогательного вида сестра подошла ко мне, посмотрела в глаза не без проницательности: «Брате, вижу – у тебя тревога в душе». Она спрашивала так ласково, так искренне заботясь, что я коротко раскрыл ей свои обстоятельства с благословением, потерей места и как бы потерей почвы под ногами, высказал и опасения наши с женой из-за болезни.
«Значит, правильно подошла к тебе. Иди за мной. Тебе сюда надо», - и она перекрестилась на образ «Всех Радостей Радость». Затем подвела к старику-монаху, их духовнику, что-то коротко шепнула ему. Тот поднял голову, выжидающе посмотрел на меня подслеповатыми глазами. Сестра вновь подступила ко мне: «Не бойся», - легонько толкнула в спину.

Я опустился на колени рядом с иеромонахом. Он молчал, готовый слушать. А я от неожиданности позабыл всё продуманное к исповеди. И начал зачем-то передавать ту свою историю с несостоявшимся рукоположением.

Монах долго слушать не стал, резко спросил: «От меня-то чего хочешь?». Прямой вопрос сразу поставил меня обеими ногами на землю. Действительно, с какой стати вдруг беседу развёл? Ведь это исповедь, и надо открывать пред Богом негодное в себе! «Простите, отче», - выдавил я смущенно. И следом пошла, наконец, настоящая исповедь. Старик взял меня своими сильными сухими пальцами за затылок, резко нагнул голову так, что я уткнулся ему лицом в колени. Потом накрыл епитрахилью и крепко сжал через неё ладонями мою голову.

Он шептал молитвы несколько минут. Снял руки, и я выпрямился, поднялся, приложился к Распятию, Евангелию. После такого отпущения сделалось очень легко. Особенно голова ощущалась лёгкой: мысли уже не будоражили, улеглись. С этой лёгкостью и подступил к Чаше, причастился.
Когда же отошёл от солеи и запивал теплотой, вновь подступила сестра. Сейчас она не плакала, а улыбнулась мне и поклонилась.

А после на прощанье мы вновь прошли с молитвами по канавке, вновь поклонились всем могилам и у Троицкого собора, и у Казанской церкви, посидели немного на паперти. Автобус привёз новых паломников. У стены храма остановилась группа молодых чувашей: девушек и парней. Они уселись на лавке, о чем-то живо переговаривались. Все одеты опрятно: ребята – в белых рубашках и пиджачках; девушки – в скромных платьях и неброских цветов косынках. Здоровый и чистый душой молодой народ... Как приятно было смотреть на них! Когда же мимо проходил к дверям священник, молодые разом умолкли, дружно поднялись и приветствовали его. Это было так неожиданно для нас, так завидно! Многие забыли уже совершенно о своём исконном укладе, обычаях, взаимном уважении, что соединяют людей в народ. И те молоденькие чуваши напомнили о многом.

Затем прощались с пожилым молдаванином-крестьянином, который помогал в работе. Этот хозяин, глава семейства, нарочно приехал с родины, чтобы поискать в ближайших селах дом на продажу. Человек он был глубоко верующий, и в Молдавии ему стало совсем не по сердцу из-за того политического бандитизма, что развернули рвущиеся к власти кланы. Его веру также постоянно оскорбляли злобой и ложью времени, и он мечтал уехать поближе к батюшке Серафиму, дожить в мире души и честных трудах.
Вот так собирало Дивеево своим духом богомольцев со всех концов когда-то единой страны.

И, наконец, дождались мы у собора нашу сероглазую Валентину. Она проводила нас до ворот. Постояли, всмотрелись друг в друга – не хотелось расставаться. И тогда Валя высказала: «Приезжай, братик, ещё. Ты теперь наш». От этих слов навернулись невольно слёзы, и я пообещал: «Постараюсь, сестрица. Как Бог даст»...

3

В Москву мы вернулись, будто сошли с сияющей вершины в тесную долину. А через два дня мой Георгий запил. Это и было той его болезненной слабостью, с которой он воевал уже много лет. Мы надеялись - молитвы в Дивееве укрепят его, но он вновь сорвался. И особенно обидно было оттого, что произошло это так быстро.

Я познакомился с Георгием семь лет тому назад. Он работал звукооператором на студии, и его поставили к нам на картину. Первый съёмочный день совпал с осенней датой памяти иконы Божией Матери Иверской. Нужно было ехать на натуру - часа полтора в дороге до объекта, чтобы отснять проходы героя вдоль опушки, по лесной тропе, подход к дому и ещё что-то подобное. И всё это – с живыми шумами леса, ветра, шорохом сухих листьев под ногами, дальними звуками деревни.

Звукооператор явился на смену с похмелья. Видно было, как тяжко ему высиживать в салоне микроавтобуса. Я пробовал отвлечь его от обычной в таком состоянии мрачности, упомянул про сегодняшний праздник иконы.
Георгий чуть оживился, стал расспрашивать. И я рассказал историю чудесного образа. Особо отметил, что в Москве исстари Иверская чтится особо. И о том, что та старинная икона из снесённой у Красной площади часовни теперь находится в Воскресенском храме в Сокольниках. К ней можно в любое время прийти.

С этого разговора завязалась наша дружба. А с той работы над картиной Георгий как-то вдруг обратился к Православию. Впервые в его жизни мы сходили на службу тоже во время съёмок картины - в маленький храм Суздаля, единственный тогда действующий там. Ну, а дальше, в Москве, я отвёл его к своему первому батюшке отцу Сергию, настоятелю Знаменской церкви у Крестовской заставы.

Георгий воцерковился на удивление быстро, стал вырастать как тот сказочный царевич в бочке – «не по дням, а по часам»! И вскоре уволился со студии, где буквально спивался. Мой друг уже рвался душой к чистоте веры, к духовной красоте служб. Но и нависавшее на нём прошлое тянуло к себе сильно. Тогда он и устроился на просфорню, где работал уже третий год и подолгу не пил вообще. Но время от времени случался то какой-нибудь юбилей, то особое кавказское семейное торжество. А не то – и привязавшиеся вдруг пресловутые почечные приступы. С этими приступами врачи насоветовали ему выпивать стакан сухого красного вина или сто грамм коньяку. Георгий, после долгих перерывов почти уже не боялся малого количества спирного. Тем более, что почки действительно после этого успокаивались. Но следом начиналось главное. Часа через два после выпитого он делался беспокойным. Его тянуло на сентиментальность и казалось, что выпей сейчас бутылку сухого, и она как раз подарит лёгкое чувствительное настроение без опьянения. А дальше за одной бутылкой следовала другая, а там – третья, и так далее... В итоге, дней на пять человек выпадал из сознания вообще.

Иеромонах с просфорни молился о нём, присылал служебную просфору с вынутой за него частицей, затем кормил какими-то лекарствами и прикрывал от огласки по начальству. А парни временно подменяли его в работе. Когда же Георгий появлялся, то каялся глубоко, искренне, просил у каждого извинения. Попрёков не было – слишком эта болезнь всем известна и распространённа. Но грусть о человеке, сожаление и строгие беседы с ним были. И Георгий старался обуздывать себя изо всех сил. Ему было совестно, что снова обидел друзей своей слабостью.

Но главные его страдания разворачивались дома. Мать плакала от безысходности – они жили в тесной однокомнатной квартире гостиничного типа, которую оставил им бросивший их лет десять тому назад отец.
Приезжала вразумлять брата жившая у мужа умница-сестра. А после, когда в Тбилиси Шеварднадзе устроил переворот, разбил танками центральные улицы, и бросил народ уже в полную нищету, Георгий вывез из Грузии в их московскую тесноту свою бабушку. Старики тогда стремительно вымирали там от безденежья, голода и холода.
Перед бабушкой своей Георгий совершенно благоговел. Она же при запоях ругала его с утра до ночи без остановки последними словами и порой охаживала скалкой. На что Георгий целовал её щёки в глубоких морщинах, целовал изработанные руки с распухшими в суставах пальцами и каялся. Но, тем не менее, эта горькая беда его до конца не отпускала, хотя приступы становились реже.

Тот запой по возвращении из Дивеева выдался по-особому лютым. В самый его разгар я пришёл к другу домой, сел у кровати и мы долго молчали. Георгий распух, кожа позеленела, в покрасневших глазах не проглядывало никакой мысли. А под его кроватью стоял ящик с бутылками сухого вина. Георгий пил, даже не вставая.

Как же больно было смотреть на него! Как хотелось сделать всё, что в моих силах, чтобы не повторялось таких мучений семьи и человека, с которым свела меня своим Иверским образом Сама Пресвятая Богородица, с кемм сроднили общие молитвы, труды на просфорне, долгие беседы о вере и жизни. И, наконец - само Дивеево!

И тогда я взял с него слово пойти нам вместе в Знаменский храм, где были две чудесные иконы Иверские, и помолиться вместе о победе над этим недугом. Тем более, мне знакома была по той, ещё доцерковной, жизни вся мера мучений от этих пьянок. Когда-то после армии сам загуливал с дружками по молодости и глупости.

Спустя три дня Георгий уже мог более-менее сносно передвигаться по квартире. И я, не откладывая дела, пока покаянный настрой особо силён, повёл его в церковь. Повёл специально пешком, чтобы друг надышался бодрым осенним воздухом, восстановил координацию, собрался с мыслями о собственном будущем. Георгий был послушен как ребёнок…

В сенях Знаменской церкви, справа от входа, мы опустились на колени перед первой иконой Пресвятой Богородицы Иверской. Молились каждый про себя. Я просил дать мне силу молитвы о Георгии, чтоб она могла быть донесена до Господа. Просил дать другу той любви, что умеет побеждать страсти.

Затем мы вошли в саму церковь и встали перед образом-мощевиком святого мученика Трифона. И вновь тайно и горячо просили помощи.
И вот, наконец, опустились перед тем чудотворным образом Иверской, что украшен был резной сенью и поднесёнными в благодарность за помощь и вывешенными под стеклом золотыми крестиками, цепочками, нитями жемчугов.

Сердце моё уже разгорелось, кровь нахлынула, и я дерзко попросил в молитве переложить на меня часть того греховного груза, если друг мой не в силах вынести его сам… Господи! - я не понимал тогда, о чём прошу, и чем подобное может закончиться для меня! Я на время просто утратил трезвость ума и души. Мне представлялся такой поступок свидетельством любви. А на самом деле это было неверием в силу молитвы и милосердие Божие.

Да, Георгию ещё не хватало в то время той полноты любви, того стремления к Царству Небесному, что одно только способно унимать страсти мирских удовольствий, перекрывать их тонкой и ровной радостью постоянного соединения с началом идеальным, когда земное во всех формах и ощущениях теряет силу своих иллюзий, с чем бы они ни были связаны. Впрочем, этого не хватает и всем, кто удовлетворён одной своей правильностью, верой, милосердными поступками. Это сознание правильности - тоже иллюзия, но более опасная, чем явный грех. Она исходит из преувеличенной значимости добра человеческого вообще, а своего личного - в первую очередь. Но добро это на земле, в этой жизни до будущего очищения и восстановления на Страшном Суде Христовом смешано с соблазном самомнения, вырастающего в гордыню. Вот отчего Господь в Евангелии учит подавать милость так, чтобы правая рука при этом не знала, что делает левая. И вот отчего так не стойки мы в своём добре и вечно спотыкаемся, падаем. И нужен Господь, отпускающий нам в покаянии грехи наши, чтобы мы смогли подниматься снова, делать выводы и двигаться дальше вопреки всему. Такими падениями Он остерегает нас от самого страшного гибельного состояния – гордыни с его немилосердием, жестокостью к оступившемуся брату, окаменением сердца в неспособности до конца простить и окостенением ума в своём превосходстве над другими.

Вот и я в тот момент молитвы-просьбы впустил в себя самомнение: недооценил друга и переоценил свои силы. Что, мол, может мне грозить? Я восемь лет уже капли в рот не беру спиртного, да и не тянет. И даже вернись ко мне желание выпить, и с таким искушением справлюсь: буду молиться, а Господь за мой подвиг ради ближнего даст силы для победы. Так размышлял я совершенно искренне, не задумываясь, что гораздо трудней день за днём просто молиться от души о человеке, пытаться его вымаливать тайно, не брать на себя чужие грехи, а бороться со своими собственными.

О той моей просьбе перед иконой никто тогда не узнал. Только потом, когда начал я пожинать от своей гордости возвращением страсти к алкоголю, духовник епархии на исповеди, выслушав меня, вздохнул о том, прошлом: «Дурачки вы… Сами не знаете, чего просите, чего хотите. Что ж в нас столько этого мирского? Терпи теперь до конца. Претерпевший до конца, тот спасется. А чтобы на будущее знал и вдохновлялся в борьбе, не унывал, помни – победивший страсть пьянства получает венец равномученический. Так святой епископ Нифонт Кипрский, сам когда-то опытом всё это прошедший, нас учит. А ты, видишь, друга хотел награды лишить? Дурачки вы».

Но всё это будет уже после. А тут надо прибавить, что через несколько лет Георгий, в конце концов, победит окончательно свою страсть. Никакой моей заслуги в этом не будет. Просто, все мы, друзья и родные, поддерживали человека, чем могли. И никогда он не чувствовал себя среди нас негодным, никчёмным. Это терпение и сочувствие окружающих, без всякого притом лицеприятия или умаления смысла греха, побуждало его упорней бороться со слабостью и не давало совести замолчать.

Ну, а я потом, как уже упоминал, сполна отплачу за свой «благой порыв». Это будет мне и наказанием, и наукой. Навсегда запомнилась от тех лет одна беседа моего духовного отца Сергия во времена его настоятельства именно в Знаменском храме. Он говорил, что инославные, сектанты постоянно указывают на широкое развитие среди православных вот таких явных грехов, как пьянство. И в пример добродетели приводят благопристойные нравы свои. Конечно, говорил отец Сергий, нельзя замазывать наши грехи. Но и выносить приговор грешникам, обобщать до принципов, что лучше всех тот, кто благопристойней выглядит и обеспеченней устроен в жизни, как это любят делать окостеневшие в сознании личной праведности и успеха люди, мы тоже не смеем. Идущему к Истине падший ангел чинит множество препятствий, но Господь даёт силы преодолевать их. Поэтому православные люди называют свои беды «посещениями Божьими» и благодарят Господа за то, что не оставляет, а напоминает о необходимости что-то изменить в себе и осмотреться по сторонам, что делаешь ты не так? Ну, а в благополучном житейском «тихом омуте» известно, кто водится. Поэтому, не надо отчаиваться, в какой бы грех, в какую бы страсть не впадал. Нужно верить всепобеждающему милосердию Божию, и даже в самом отчаянии упорно двигаться к Господу, хоть ползком!

Если же мы надеемся найти справедливость и милосердие вне Бога, в одних скоропреходящих земных конструкциях, возведённых в абсолют, в цель и смысл бытия, ну, тогда и ждать от Господа Его благ мы не имеем никакого права, так как сами отвернулись от Него и одними своими силами в очередной раз решаем достичь совершенства. Но каждый раз такие, даже самые благие по замыслу, конструкции разрушает накопившаяся жестокость, в которую неизбежно перерождается несовершенное, смешанное со злом, человеческое добро. Именно оно, поврежденное первородным грехом, требует полного очищения Страшным Судом Христовым, и никак иначе для инобытия восстановлено, обновлено быть не может. Именно для этого и приходил на землю Господь Иисус Христос, чтобы взять на Себя, искупить эту тяжесть, открыть Своим Учением жизнь как путь приготовления к этому восстановлению ради совершенной радости уже иного по всем формам бытия с Богом и утвердить Своим Воскресением неизбежность этой Истины.

4

Прошло совсем немного времени, и мне вдруг снова открылся путь в дивную обитель. Надо ли говорить о той радости? Ведь, в Москву я возвратился только телом и отчасти умом, а сердцем, памятью оставался там. И жил с чувством незавершённости события, исключительно важного для моего будущего, хотя и не понимал, что же, собственно, не завершено и в чём будет его исключительность. Словом, жажда вернуться в Дивеево исходила от переживания неполноты первой встречи и не исчерпанности её содержания.

Уже наступал октябрь. Ехать самому, наобум, было невозможно. Летом и под кустом заночуешь, а осенью – где? У прежней хозяйки не остановишься. Мой друг оказался для неё таким неодолимым искушением, что под конец постоя немилость пала уже на обоих нас. Что ж делать? Не станешь, ведь, задабривая на будущее, отступаться от ближнего, хотя бы и в пустяках. Пришлось разделять его бремя.

Однажды, вечером, позвонила Надя. Она звонила редко. Обычно – посоветоваться в профессиональных наших делах. Так было и на этот раз. Надя в то время работала редактором издательства новооткрытого Сретенского монастыря. Она это издательство во многом и создавала. Сам монастырь был пока ещё подворьем Псково-Печерской обители, на которое поставили её постриженика игумена Тихона. А Надя хорошо знала его по годам прежним, ещё студенческим. Все мы – выпускники одного института.
Правда, вскоре, когда через монастырские счета пошли крупные финансовые потоки, Надя ушла.

В конце нашей телефонной беседы пошли, как водится, вопросы уже личные – как живёшь, да что поделываешь? Рассказал ей о недавней поездке. И тут она вскрикнула в трубку: «Ах, как жаль – я не знала! Наши книги с тобой бы передала. А ты опять туда не собираешься?». Я в простоте ответил: «Рад бы, да негде остановиться. Видимо, до лета отложу». И тут Надя как-то деловито возразила: «Если вопрос только в жилье, то это не проблема. Я устрою. А ты мне книги отвези. Срочно нужно, а я оторваться из Москвы не могу по тем же издательским делам».

Так и договорились. Оказалось, что в Дивеево ушла её подруга, певшая прежде на клиросе Леоновского храма. В эту церковь мы часто с Надей ходили на службы во времена учёбы, после лекций. И я смутно припоминал её подругу. Теперь Ира, так звали ту девушку, несла послушание гостиничной, хотя никаких гостиниц в Дивееве ещё не было, а Иру готовили заранее. Она была одной из первых насельниц возрождённой обители. Вместе с мамой они приехали туда за год с лишним до возобновления монастырской жизни, успели дёшево купить избу на селе и зажили там. О возможном открытии монастыря ещё и в Патриархии-то даже разговоров не шло, а они уже ехали жить «под бочок» батюшке Серафиму – душа позвала. Кормились с огорода, завели коз. Ира пела в приходском храме, ходила молиться на дорогие могилы, на заброшенную канавку. И скоро Небесная Настоятельница своей девичьей общинки, Пресвятая Богородица, приняла сестру Ирину под свой омофор.

В новую поездку собралась теперь со мной и жена, хотя ходила уже на шестом месяце. Заявила, что ей и «грядущему в мир» сыну эта поездка гораздо нужней, чем мне. И очень хорошо, если я буду их сопровождать. На том и порешили.

С Надей уговорились встретиться в Лавре, в ночь на празднование памяти преподобного Сергия Радонежского. И тут мне пришло в голову отдать в Дивеево небольшую икону архангела Михаила. Эту икону жена закончила довольно давно и всё не знала, куда и кому её подарить с пользой. Лик архангела был написан по византийскому канону «Ангел златые власы». Но вместо архангела Гавриила я почему-то взялся тогда настаивать, чтобы жена писала именно Михаила, и развернула его лик по деисусному чину. И вот теперь вдруг вспомнил, что в Дивееве восстанавливают к службам Рождественский двухэтажный храм, пристроенный к Казанской церкви трудами и средствами Михаила Мантурова, первого помощника батюшки Серафима по его непосредственным указаниям. Ну и отдадим образ в память этого удивительного бессеребреника и труженика, чью преждевременную смерть приняла на себя по молитвам Серафима и по своей самоотверженной любви сестра Михаила, инокиня Елена Мантурова.

Как мы решили, так и сделали. Праздничной ночью в Лавре приложили образ к мощам игумена всея Руси преподобного Сергия. Исповедались, причастились, благословились. Взял я у Нади книги, и в тот же день под вечер отправились. Благо, дорога знакомая.

А ещё, мы везли в Дивеево полный список-синодик имён всех насельниц за всё время жизни обители до её закрытия. Его дал нам настоятель нашего прихода отец Николай. А ему он достался от отца, опального во времена обновленчества священника. Тот когда-то давным-давно, в разгар борьбы властей со святым Патриархом Тихоном и с Русской Церковью, отказался признавать и обновленцев, и живоцерковников, остался верным Православию и Патриарху. И тем попал у власти во враги. Но Господь сохранил его и от пули, и от тюрьмы. Лишь через какое-то время он был сослан из Москвы с женой и двумя совсем маленькими сыновьями. Спустя десятилетия семье удалось вернуться и осесть в Подмосковье. В саму же столицу путь был закрыт. Только младшему из братьев, нашему отцу Николаю, удалось через годы вернуться в город, где он до конца восьмидесятых годов служил черёдным священником в маленьком храме на дальней окраине. И лишь несколько лет, как понёс обязанности настоятеля.

Вот от тех давних времён дошёл к нему тот синодик. Он вручил мне эту старую книжечку с потёртой тёмной обложкой и велел перепечатать со всяческим вниманием. А там оказалось более тысячи имён, вписанных от руки уже выцветшими чернилами – то чёрными, то синими, то голубенькими. Имена вписывались бережно, не наспех, каждую букву любовно выводили. Я перепечатывал их на машинке три дня и в трех экземплярах: для отца Николая, для Дивеева и для себя. Всматривался в имена, повторял едва не вслух каждое. Это была какая-то удивительная соборная беседа будто с самыми близкими и родными. И как же по-особенному начинало стучать сердце, когда встречались имена, знакомые по Серафимо-Дивеевской летописи, по записям Мотовилова, по тем могилкам, на которые мы ходили в монастыре!

5

Мы приехали в дождь. Медленно, осторожно шли по раскисшей глине к обители. Поддерживая жену под руку, я сначала привёл её к Казанской церкви. Обошли храм, надгробия, поклонились и затем уже двинулись в ворота. И у самой колокольни встретили сестру Валентину. Мне вдруг показалось, что прошло очень много времени с той поры, когда я здесь был, работал, ходил на службы. Вернее, это чувство вырастало от того постоянного переживания разлуки, оторванности. Так переживают разлуку с Родиной, с самым-самым дорогим. И будь ты в отлучке даже совсем недолго, всё равно для твоего чувства время растягивается едва ли не в вечность. И с твоим возвращением то, прожитое вне родного, каким бы ни было оно цветастым, тускнеет, блёкнет для памяти по сравнению с этим мигом так напряжённо чаемой встречи в любви.

Вот и сейчас я глядел на Валентину, словно «из дальних странствий воротясь». Не утерпел и позвал издали. Она остановилась на полушаге. Всё такая же: бодрая, неунывающая в своей намокшей телогрейке, облепленных глиной тяжёлых сапогах, в толстом оренбургском, покрытом мелкой изморосью, платке...

Валентина узнала меня, улыбнулась и шагнула навстречу: «Братик наш приехал!». И я вдруг понял, что и для неё время разлуки представлялось вечностью. Но это мы, уезжая, выпадали из её вечности, погружались в суетный поток забытья. Она же всегда пребывала здесь в полноте радости, а значит – жизни. И потому она так радовалась нам вернувшимся, воссоединившимся.

Я познакомил жену с Валентиной. Рясофорная инокиня на мгновенье насупилась, но тут же отогнала то искусительное, что может прихлынуть к сердцу насельницы девичьей обители при виде беременной женщины. Правда, этого мгновенья хватило мне, чтобы подосадовать на свою неосмотрительность и тайно пожалеть смутившуюся Валентину и не менее смутившуюся жену. Впрочем, миг пролетел.

Следом я рассказал, с чем мы приехали. Валентина тут же повела нас в корпус. Поднялись на высокое крыльцо, вошли в длинный коридор.
Скоро отыскалась сестра Ирина: тихая, невысокая и худощавая инокиня с глубоким выражением тёмных глаз. Она тоже, как и другие послушницы, была совсем ещё молода. Мы передали ей книги, уговорились встретиться на службе в соборе, куда придёт вечером её мама. А там - и поселимся.

Пока мы беседовали с Ириной в коридоре, Валентина успела зайти к матушке игуменье. И вот уже нас зовут в её рабочую келью-кабинет.
Игуменья Сергия встретила нас стоя, затем усадила напротив, через стол. Мы подали ей икону и синодик. Она внимательно рассмотрела их, сказала: список имён у них есть, но за этот благодарна, так как будет, что с чем сравнить и дополнить упущения. Узнав, от кого мы привезли его, записала все наши имена в книжку. Особенно её порадовало, что отец Николай когда-то начинал иерейское служение у митрополита Леонида ещё во времена управления им ярославской епархией.

Дело в том, что мать Сергия духовно вырастала в скиту Покровского рижского монастыря именно при митрополите Леониде, переведённом туда из Ярославля. Этот архиерей начинал своё служение Церкви до революции. Был он доктором богословского знания и в то же время – строгим монахом, как многие прежние владыки, разительно отличавшиеся даже портретно от последующих. При своей кафедре в советские времена он собирал опальных священников, иноков - лагерных сидельцев, приближал в доверии так называемых «простецов»: искренних, преданных Православию, чуждых всякой модной религиозной демагогии служителей Божьих (позже духовные тропы выведут меня уже к богослужебному наследству митрополита, и я узнаю, как он завещал близкому себе священству особенно молиться о народе).

Из его рижского монастыря и скита вышел цвет женского монашества. И матушка Сергия принадлежит именно к этому лучшему цвету.
Она проходила долгий и постепенный путь монашеского возрастания в опыте и мудрости. Так, я знал, что эта удивительно бодрая духом, простая, искренняя и тёплая, но и в меру строгая игуменья целых десять лет проходила в скиту послушание сначала рядовой привратницы, закалилась во всех будничных работах. А духовником у них долгое время пребывал архимандрит Таврион, известнейший своей прозорливостью, силой, весёлым добродушием и чудачествами на грани юродства постриженик разогнанной большевиками с особой яростью Глинской пустыни.

И вот я сидел, смотрел на матушку Сергию, думал обо всём этом и буквально отогревался исходящей от всего её облика и обращения теплотой душевной и духовной бодрости. Оттого она и выглядела гораздо моложе своих лет, казалась немногим-то старше моей жены, хотя разницы было лет в двадцать. И вот этот же самый дух матушки я видел и в Валентине.

Икона жены ей понравилась, хотя мать Сергия о том не сказала. Просто, взгляд повеселел, и белое округлое лицо как-то умягчилось в выражении. Она выспросила у жены о художественном её образовании и о том, чем та занималась прежде, и кто благословил на иконопись. Поднялась из-за стола, велела подойти: «Ну, и я тебя благословляю». Поднесла ей к губам игуменский наперсный крест. У жены от нечаянной этой радости заблестели, увлажнились глаза. Матушка вдобавок благословила её познакомиться с их двумя художницами, подняться на хоры Троицкого собора, где была устроена мастерская, и помочь им в чём-нибудь по возможности. Затем настал и мой черёд подходить к её кресту.

В соборе начиналась вечерняя служба. Я стоял, посматривал на жену и радовался, что её целиком захватывает и уносит от всего земного та удивительная благоговейность, несказанная нежность сестринского пения и чтения, чем особо отличалось тогда Дивеево. И этому есть своё объяснение: для сестёр, с утра до ночи буквально надрывавшихся на тяжёлых работах, восстанавливавших своими девичьими руками обитель, эти службы становились самым полным и главным соединением с Небесным Женихом в подвиге труднейшем – в молитве, ради чего они, собственно, и жили, и собрались здесь. Для многих даже просто попасть от работ на службу становилось настоящим праздником.

Перед вечерней Ирина познакомила нас со своей мамой, на которую оказалась разительно похожа. У Марьи Гавриловны – так звали ту – были те же самые тихие глубокие глаза, казавшиеся тёмными, хотя райки их – серого цвета. И ещё, в этой пожилой худенькой женщине с изработанными руками, огрубелыми и раздувшимися в суставах пальцами, сразу угадывалась крестьянка. После мы узнали, как трудно проходила её жизнь.

Андрей Можаев. Путь в Дивеево. Очерковая повесть (1)

Андрей Можаев. Путь в Дивеево. Очерковая повесть (2)

Андрей Можаев. Путь в Дивеево. Очерковая повесть (3)