Гости

Такой маленькой и легкой на вид церквушки он никогда не видел. Ну, прямо как игрушечная! Тонкие стеночки, распашные двери, немного неуклюжие и на взгляд легонькие, будто из картона – купола. А внутри, внутри все мило-самодельное: и царские врата, и амвон, и подсвечники, и оклады икон, да и сами иконы явно самописаные. Сами писали, сами окладами обряжали. И все это великолепие было залито оранжевым, заходящим так рано по случаю зимы солнечным светом.

Эта русская церковь в маленьком, чистом и ладном городке Австралии вызвала у него столь много мыслей и чувств, что размягчила душу и увлажнила глаза.

Алла порылась в сумке, вытащила платок и, прикрыв им волосы, несколько минут тому назад еще вольно трепавшиеся на ветру, что врывался в открытое окно машины, замирая душой, пошла приложиться к иконе особо любимого ею и почитаемого Николая Угодника. Припав к ней лбом, зашептала молитвенную просьбу…

А он стоял и смотрел на все это, стараясь впитать в себя ту благость, что нахлынула на него из всех уголков этого игрушечно красивого храма, надеясь, что это старание поможет усмирить все его душевные страхи, умирить все жизненные неурядицы, дать покой и благополучие.

Господи! Твоя воля…

Неловко, но с истовостью и с душевными слезами взмолил он всех святых, кто снизойдет его услышать, глядя на их лики, что ярко осветило-залило оранжевое, уходящее зимнее солнце…

В прицерковном зале две женщины и мужчина накрывали стол для гостей, а батюшка с матушкой вели с ними тихие разговоры.

Как дома, как дома… Почти как дома…

Проснулся, и подушка вся мокрая от слез. От сладких-сладких, таких, какими плачут после долгой разлуки блудные сыны на пороге покосившегося отеческого дома…

– Какую систему загубили! Такой системы медицинской не было ни у кого! Где это, скажите, было, у кого такое было, чтобы ребенок родился, и к нему тотчас медсестра на дом пришла? Да и не один раз! На Кубе только разве. А больше нигде и никто не имел и не имеет того, что мы имели!

Все слушали Валерку. Ему видней. Он врач. Хоть и бывший. На скорой помощи работал. А сейчас официальный австралийский безработный. Официальнее не придумаешь – даже живет в государственной квартире, и, что еще более замечательно, – получает инвалидные. Инвалидные гораздо сытнее, чем простое социальное пособие по безработице. Нынче времена даже на самом дальнем континенте изменились не в лучшую сторону, и получать безработные, одновременно работая по-черному – иначе не миновать тебе нищеты – уже не получается. Правительству не до шуток. Социальная система страны трещит-потрескивает, и многочисленных безработных, насевших на нее, приехав со всех стран и континентов, обязали каждый день бегать в Центрлинк*, чтобы под бдительным оком офицера – так грозно на английском эти службы называют своих работников – обзванивать до двух часов дня объявления из ежедневных газет. Работу искать, себя предлагать. Способ верный. Редко кто из тех, кто может найти себе заработок, и в ком еще осталась хоть капля самоуважения, будет терпеть такую ежедневную канитель. И в результате на социале остаются явно никому ненужные и ни к чему не приспособленные – как раз те, кто и должен на нем оставаться.

Валерка – бывший невропатолог. И бывшая профессия его выручила: кем-то прикинулся, кем-то притворился, кого-то изобразил. Явно мастерски, иначе не видать бы ему этих инвалидных и связанных с этим званием благ. Сам на этот счет не распространяется – опасно, но все же шила в мешке не удалось утаить, на каверзные вопросы о своём везучем положении усмехается:

– Что я, зря что ли с психами работал…

Но, чтобы дожить до этой усмешки, семь лет хватался за любую работенку, как бы мало за нее ни платили. Все пережил, всю черную работу перебрал-перепробовал – от шоколадной фабрики, где конвейер не давал ни в туалет отлучиться, ни присесть на минуту, и разовой тяжелой поденщины у греков-фермеров, где на горбу таскал мешки с куриным пометом, до подсобного рабочего у итальянских маляров, которые звали его Горбачев.

Рад был, что не Ельцин.

Тот как раз чудил, и чудачества эти часто по новостям показывали. В США хохмил, заставляя смеяться над ним до слез президента Клинтона и собравшихся там со всего света журналистов. В Турции на саммите, отбросив, как хлам, все правила приличия, что-то мычал, широко размахивал руками и ухмылялся во все стороны. Весь мир тогда направил на него телекамеры в ожидании еще больших чудачеств. Жену, что сидела рядом с высокопоставленным мужем ни жива, ни мертва, тоже в анфас и в профиль крупно по всем экранам тиражировали, кульминации ждали. Но по состоянию здоровья, как было там объявлено, не дошедши до кульминации, он раньше, чем закончился саммит, отправился домой. И жена, понятно, стоя рядом с ним на летном поле, перевела дух.

Но, несмотря на побег, все свершилось.

Благополучно скрывшись от людских глаз в тоннеле, ведущем к трапу самолета, она, пользуясь минутой, когда осталась с ним наедине, наградила президента огромной страны энергичным тычком пониже спины, не ведая того, что чья-то настырная камера все это зафиксировала…

Иные кадры еще и в виде постоянной заставки использовали. Те, когда он, демонстрируя перед очередными выборами свое здоровье, неуклюже размахивая перед застывшим в улыбке одутловатым лицом рукой без двух пальцев, выделывал на сцене клоунские па…

Валерка на курсы тогда бегал платные, по английскому, и как только скажет при всей разношерстной иммигрантской братии, что он русский – сразу смех. Даже малазийцы, у которых дома, на их лилипутной территории, свои банды, свои разборки, и направо-налево головы режут, и те рот от смеха зажимали-прыскали:

  – А-а-а рашен… Эли-и-цин…

Так что рад был, что его итальянцы звали Горбачевым. Долго пробегал с этим именем, когда до инвалидности еще было далеко, и комнату снимал у харбинца**. Дешевле. Жена устала от иммигрантской неустроенности и неуверенности, ушла к снулому, обрюзгшему австралийцу. Теперь вместе с ним бизнесует – невест из России поставляет таким, как ее нынешний муж.

То время прошло. Валерка теперь с квартирой, упитан и улыбчив. Начал жить. И начал жить, хоть и не признавался себе в этом, только после того, как сошелся с Аллой. Правда, когда получил инвалидность и отпала у него острая нужда рыскать в поисках работы на кусок хлеба и, главное, на жилье – тоже жизни порадовался. Ни клят, ни мят, сам себе хозяин. Занялся вплотную компьютером, увлекся интернетом. Ночами о жизни российской все подряд читает-высматривает, а днём за долгие хлопотливые годы спит-отсыпается да по магазинам бегает, бэушные компьютеры высматривает, детали к ним докупает. И когда сработал себе приличную машину, почти и выходить из дома дальше ближайшего универсама не стал. Даже всей фигурой своей стал походить на опоссума, что ночной образ жизни ведёт – выйдет если в люди, то голову в плечи втянет, постоит, походит среди них и юрк обратно в свою квартиру… А квартира у него – не комната какая-то в доме у харбинца, а отдельная двухбедрумная. Двуспальная, если по-русски. Что не одно и тоже что двухкомнатная – а трех. Общая комната в счёт не идёт. Ее в Австралии всегда подразумевают, а счет ведут только спальням.

  Года два-три отсидел Валерка за компьютером и многое научился в нём понимать. Отремонтировать, программы поставить – без проблем. И пошаманивать потихоньку по своим русским знакомым стал. Так и Аллу нашел.

Своё счастье, то есть.

Её старенький компьютер не желал работать. Валерка раз пришел, другой… И начал жить в Австралии наконец-то по-человечески.

Алла отмыла его квартиру, и самого Валерку отмыла, откормила и обласкала. Через каждое слово обязательно скажет о том, какой Валерочка замечательный, как много всего знает и все понимает… Умная, в общем, женщина ему попалась.

Валерка её слова поначалу впитывал, как промокашка чернила. Она говорит, а он и не шелохнется. Пропустить боялся хоть слово. Настрадался, натерпелся в своей долгой безгласой (по-английски с натягом – где поймет, а где, хорошо если впопад, догадается), чернорабочей жизни и – себя давно потерял. Находил только тогда, когда в Россию в гости ездил. Там – да. Там он во весь рост становился, и ему все в рот заглядывали, завидуя его заграничной, а значит, счастливой жизни. Ничего и говорить не надо, только то, что ты в Сиднее живешь. А дальше – сиди молчи-помалкивай. Все сами уверены в твоей счастливой доле. А вернешься из России в Сидней – снова беги, язык высунув, ищи работу – жилье каждую неделю оплачивать много денег надо. Даже если это только одна комната со столом и кроватью. Теперь другое дело. Жилье у него отдельное, комфортное, дешевое. Хотя свои минусы все имеет. Никого из гостей, без предварительного об этом уведомления хаузкоммишен***, не имеет Валерка в нём права принять более чем на три дня. Это серьезно. Если не уведомишь, обязательно из соседей кто-нибудь эту работу вместо тебя сделает, доставив тебе наслаждение неприятностями…

– Здесь лучше к врачу не ходить. Залечат. Своих, советских нужно находить. Те могут вылечить, потому что к больному еще относятся как к индивидуальному, особому

организму. А для австралийцев главное компьютерная программа. В ней по номерам для них уже все болезни расписаны и лечение к ним. Если первое лекарство не поможет, врач дает то, что под вторым номером, и так далее до десяти номеров. А потом начнет все сначала давать. Здесь медицина не на организм, а на деньги ориентирована. Есть деньги – болей долго. Нет денег – ложись и помирай.

А у нас все было по-иному, и система была замечательная, несмотря на все наши дефициты и подарки. Виной всему плохому и хорошему у нас был человеческий фактор, в нем только и была несостыковка…

Валерка перед гостями сидит в шортах, по австралийским меркам это нормально. Загорелый и упитанный. Даже живот – тугой на взгляд, с натянутой на нем кожей – как шоколадный. Это не дачный загар, этот приобретается, когда животом под солнце.

Жарко. Так жарко, что кондиционер не спасает. Влажно – хоть бери веник и парься. Но летний день, каким бы ни был долгим, склонился к вечеру, надоедливое,

накалившее жаром крышу, солнце опустилось на самый краешек горизонта, и на балконе стало больше воздуха.

– Ой, попугаи, попугаи! – Алла, как девчонка, припрыгивая на месте, машет в восторге руками и прижимает их к щекам. Стайка зеленых попугаев, стремительно, на фоне малинового зарева, что разожгло-раззадорило отступающее солнце, взмыла вверх и тут же ухнув, как на волне, вниз, рассыпалась над черепичными крышами домов.

– Какие у нас операции делали! – закрутил Валерка головой, усаживаясь на прихваченный с собой стул в самом углу балкона, изображая на лице и печаль, и восторг одновременно. – Хирург у нас был, Углов, по восемь часов операции проводил! По восемь! Конечно, ассистенты у него были, но вся нагрузка на нем одном! Я тогда студентом был, и хотя совсем иной профиль выбрал, ходил время от времени с ребятами– хирургами на него смотреть. Фронтовик был. Пожилой уже. Делегации из бывшего соцлагеря к нему ездили опыт перенимать. И вот, при мне это было, сам видел, немцы приехали; как водится; помывка, одёвка, ввели в операционную немцев. Два часа прошло – им кофе надо. Вывели, напоили. Опять – помывка, одёвка, снова ввели… Два часа и опять им кофе подавай…

А операция идет!

Студенты у нас тогда из Египта были, у Углова учились, по-русски уже хорошо говорили, и один из них, громко так, что всем слышно, говорит:

– Я теперь понимаю, почему русские немцев победили…

– Ой! Опять! Смотрите! Попугаи, попугайчики… – закричала Алла, умильно глядя в черепичную, густо сдобренную пальмовой зеленью, даль.

Эти попугаи были синие с красными крыльями, и летели они не от дома хаузкомишшен, на балконе последнего этажа которого в поисках прохлады и свежего воздуха расселась русская компания, а, наоборот – из квартала частных домов, прямо по направлению к балкону. Мелькнув над бывшим врачом, учительницей, кандидатом наук, работницей некоего проектного института и химичкой, разглядывавших её снизу, своим ярким оперением, стая скользнула над крышей четырехэтажного дома и стремительно помчалась, обремененная своими птичьими делами, вглубь громадного города, оживающего под неоновыми огнями реклам.

– Профессора потом говорили, что в институте боялись, как бы немцы международный скандал ни закатили. Но все обошлось. Кстати. Видели? Показывают эту неделю по новостям мальчика-китайчонка, на которого еще в апреле ворота железные футбольные упали и кисти рук отсекли. Ему операцию уникальную сделали – кисти рук пришили. Все уши прожужжали: говорят – впервые в мире… и что такого успеха и такой операции нигде не было. А нам наш профессор на кафедре, Валентина Дмитриевна, рассказывала, как она еще в пятьдесят седьмом году молодым врачом присутствовала на операции – одному трактористу хирург руку пришил. Полностью трактористу руку оттяпало, а он – еще в то время! – ее на место пришил... Наш хирург, – ругаю себя, что не записал тогда ни его имени, ни фамилии, – обычный по тем временам хирург, еще в те годы провел такую операцию! Это в пятьдесят седьмом! Все сшивал – все нервы, все жилы, все капилляры… День длилась операция, и никто домой не уходил – ждали результата. На ночь люди остались, ждали, какая утром будет рука. Если черная – то все – гангрена. А если в этой черноте будут хоть лиловые, хоть красные пятна – рука жива.

– И утром рука была багровой!

– Стопроцентный успех!

Валерка замолчал, немного разволновавшись, словно переживал те счастливые минуты успеха и всеобщей гордости, свидетелем которого когда-то была молоденькая девушка, ставшая затем его профессором.

– А теперь что? Теперь – вся Россия больна. Все мозги наперекосяк, и все не так. Никакой психиатр не поможет! Добаловались свободой и демократией до кардинальных мер. Теперь только башки нужно откручивать…

И от жары, и от долгого Валеркиного говорения не только люди размокли-размякли, но и салаты. Одна селедка под шубой с белой шапкой майонеза посередине еще держала форму, а оливье совсем раскис и подался-осел во все стороны.

Такая жара.

Утром приготовил – вечером выбросил.

Холодильник не справляется, почти не морозит. А есть-то что-то надо, хоть и жара. Праздник на носу, и хочется в это время особенно русской еды, домашней, к какой когда-то привык, и нет которой лучше и вкуснее.

Хотя – не всем. Кто и едой отгораживается от своей прежней жизни – сразу на тостики и креветочки с авокадо переходит. Как говорится, всяк по-своему с ума сходит – у каждого свой вкус и своя радость-печаль. А Валерка горой за оливье и борщ со щавелем, который здесь тоже можно раздобыть. Местные русские для себя выращивают и делятся иногда.

Утром Валерка поедет опробовать свою новую лодку, что купил по объявлению всего за двести пятьдесят долларов. По объявлению можно что угодно купить очень дешево. Много дешевле, чем в магазине, а иначе никто и не купит – в магазинах всего под завязку и тоже со скидками, чуть только сезон вышел. Открыл Валерка для себя в парке, неподалеку от города, место – река там протекает в мангровых зарослях, как в туннеле. Проезд в парк бесплатный, и парковка отличная. Машину поставит, лодочку спустит, поплавает, на берега полюбуется. Да еще купил в Saint Vincent and Paul **** моторчик. Приладит его к лодке, и будет на ней сидеть-плыть, даже не шевеля веслами. Может и к берегу пристанет где-нибудь, поплавает.

Чем не жизнь?

Помогая Алле, вынес разморенные, истыканные ложкой салаты, и, беря у нее из рук мороженое, сказал, не глядя в глаза, тихо и внятно, будто в любви объяснился: