Пару лет назад вместе с Аллой на скачки ездила, вино до рвоты пила, такси вызывали, чтоб домой отправить. Теперь не пригубит – нельзя, говорит, я муслим. Еду покупает в магазинах с халяльными⁸ продуктами, потому, что только такие продукты должны быть на столе у правоверных мусульман. На самом деле магазин для нее – еще одна возможность расширить знакомства в том мире, ради богатств которого решилась она переменить всю свою жизнь.

Г од этому цирку, а богача мусульманина пока тоже нет. Великовозрастный сын Тамары, любящий больше всего на свете лежать на диване и смотреть видик, также преисполнен ожиданий. Решение матери поддержал:

– Мама, они все рич⁹, рич, ты правильно делаешь. Если надо, то и я стану

муслимом…

Тамара экипирована по полной мусульманской программе – все закрыто, кроме лица и ладоней. Сидит, потеет.

Валерку весь вечер раздражало, что, сидя за столом с чистой тарелкой, она демонстрирует, что не прикоснется к еде, которую никак нельзя есть правоверной. И что старательно не поднимала глаз на Рамзана, как и положено в той среде женщине не поднимать глаз на мужчину. Терпел, чтобы не вырвалось у него вслух, что зря старается – Рамзан не богат, и скорее бы клюнул на блондинку, чем на муслимку. Да и то – на вечер-другой. Но, пересилив раздражение, хозяин все же, спросил, неужели она согласится быть, например, третьей женой?

Тамара поправила свой хиджаб и, так же потупившись в тарелку, ответила:

– Ну и шо, шо третьей?

– Так денег же не будет? Раздели даже три миллиона на три части, и то только один останется. Ну, на хороший дом. Заметь, не на шикарный, а только на хороший… А жить хорошо тоже деньги надо…

– Они, чтобы вы знали, если не хватает у них денег еще на одну семью, ее не заводят, – не поднимая глаз, проинформировала собравшихся Тамара.

– Так у каждого на «хватает» и «не хватает» своя мерка.

Тамара невинно молчала. И Валерка не выдержал:

– А почтовым ящиком тоже будешь наряжаться?

-Это как? – опешила-удивилась Тамара, так что и глаза вскинула.

– Вот когда вся в черном до пят, и только глаза, как в амбразуру, – на улицу, – приставил он к своему лицу ладони дощечками. – Вот это и есть почтовый ящик.

Алла, почувствовав разлад, захлопотала, захороводила:

– Ой, смотрели по новостям – старый муж туфлей убил жену из России? Здесь, в Сиднее…

У Валентины, только что с улыбкой слушавшей Валерку, вытянулось лицо.

– Ей двадцать два года, а ему шестьдесят шесть. Из старой эмиграции он. В Маун Дрют¹⁰ жил, Джон Киселев какой-то… Или приревновал, или просто псих. Она в русском клубе на банкетах подрабатывала, домой поздно приходила – после банкета самая работа, все нужно убрать. После банкета он ее и прибил… Шестнадцать лет ему дали, а через одиннадцать может подавать на помилование…

Да! Еще диктор сказал, что в ночь убийства жена из России выкрикивала оскорбления в адрес мужа и пинала дверь в его спальню в течение сорока минут. Это где же такие силы девчонка после работы нашла? Сорок минут? По часам замечал, что ли? Ну, и, якобы, когда он открыл ей, они начали драться... И тут, в ходе борьбы, муж несколько раз ударил молодую жену по голове каблуком своего башмака, прежде чем понял, что она мертва…

Ну-ка, врачи, – Алла повернулась к Рамзану с Валеркой, – как это можно туфлей старику молодую убить? Как это садануть надо? Камень что ли положить в нее?

Валерка пожал плечами, а Рамзан махнул рукой:

  – Надоели здесь всем эти жены из России и все, что с ними связано, и никто, как ты, Аллочка, про камень и не подумает и никаких версий не построит… Убил так убил, туда и дорога…

Валентина вспыхнула, и, окатив его презрением своих синих глаз, резко отвернулась. Её груди в подставках угрожающе дрогнули.

– Верно. Надоели. Суд на стороне этого Джона. По его мнению

именно погибшая спровоцировала драку и последующее своё убийство, потому что Киселев до встречи с ней не был замечен ни в каких дебошах и вел себя очень прилично.

Представляете? На эту его характеристику суд и опирался. А как вела себя до этого его жена из России? Явно ведь тоже не была замешана в дебошах, иначе как бы на ней женился этот старческий агнец с пятью детьми, все из которых старше его жены? – волновалась Алла. – Конечно, он старый и одиннадцать лет для него много, а девчонки-то нет. Жалко…

Никто не знал этой, убитой туфлей мужа, Надежды Засухиной, только Валентина её видела однажды в том самом русском клубе в Стратфилде. Но, может быть, ей это только показалось. Много там девчонок бегает, и часто они там меняются. И все стараются выскочить замуж за кого ни попадя, только бы здесь остаться.

Разговор сам собой вновь перешел на то, какие еще есть возможности у эмигрантов устроится в Австралии…

Отдых

Утром, водрузив лодку на багажник на крыше машины, Валерка надумал вместо парка поехать на своё заветное место в бухту залива. Это гораздо дальше, чем парк, зато интересней. Там за мангровыми зарослями по берегам растут невиданные им раньше деревья. Своего брата-иммигранта расспрашивать о них нет смысла, а австралийцев спросить Валерке не позволял английский. Но одно дерево он знал точно. На его любимом месте, в тихом, почти безмятежном и насквозь прогретом солнцем заливчике растет, причудливо разметав по сторонам изогнутые корявые ветви, бумажное дерево. Его толстая кора легко расслаивается на лоскуты, напоминающие собой бумагу. Аборигены пользовались ей испокон веку для разжижки костра, крыши шалашей покрывали, и, даже рисовали на ней свои точечные картины. Об этом Валерка читал еще в детстве в книгах о дальних странах и, встретив, сразу признал.

На лодке он стал плавать недавно – сам на сам да еще без языка не слишком-то захочешь ехать куда-то. Сиднем сидел, пока с Аллой не сошелся. С Аллой взбодрился. Чтобы не разочаровать её, не признавался ей в своём страхе перед жизнью под чужим небом, что неминуемо охватывает всякого приехавшего на чужбину с пустыми, без миллионов, руками, и заставляет протаптывать на чужой земле в поисках пропитания свои иммигрантские тропы и хаживать только по ним, и жить по законам этих троп…

Справившись с лодкой, поднялся по лестнице, застланной мягким покрытием, на свой этаж – последний, четвертый.

Неухоженность подъезда, несмотря на обязательное ковровое покрытие, и прочно поселившаяся здесь тоска, охватывающая всякого сразу у входной двери, указывали на то, что дом этот государственный. Сам подъезд выбалтывал всякому, что это дом неудачников, у кого ни своего жилья, ни работы, ни денег на счету… Это – по австралийским меркам, конечно. А по иммигрантским – Советский Союз, да и только. Жилье и пенсия до самой смерти. И ходи покойно по своим тропкам, пока из пенсии на билет в Россию не накопишь. А когда сядешь в кресло самолета король-королем, с полным чемоданом подарков, купленных на гаражных распродажах, и с иголочки одетый из секенд хенда¹¹ – то и сам поверишь в то, что жизнь твоя удалась, и нечего тебе жалеть о прожитых на чужбине годах.

Но это еще когда будет. Еще нужно пройти, проскочить очередную комиссию, каждый год подтверждающую инвалидность. Не до покоя. Ведь, если что, то и Рамзан пострадает.

За Рамзана Валерка переживает. Тот приехал сюда доктором со стажем, но из-за английского не мог осилить экзамены на подтверждение своего диплома. Стал заново учиться. С первого курса. Шесть лет проходил днем на лекции – вечером на работу. Потому что денег, вырученных за квартиру в центре Баку, едва хватило, чтобы оплатить половину учебы. Вторую половину копили вместе с Любой, что бежала из Душанбе еще при первых «независимых» событиях и успела в тот последний вагон, когда Австралия еще не пресытилась иммигрантами из Союза. С хорошим английским после работы переводчицей, она смогла устроиться в государственной системе. Лучше не придумать, не пожелать – и оклад высокий, и уволить никто не уволит. Даже если и не справляется человек. На этот оклад и выучили Рамзана, во всем себе отказывая. Сидит теперь он доктором в маленькой поликлинике в русскоязычном районе. И если узнают про липовую справку для Валерки, то Рамзан тут же лишится практики. А Валерку, это точно, из квартиры попрут, да еще все незаконно полученные инвалидные заставят вернуть.

Все это вспомнил Валерка, пока лодку к багажнику машины привязывал. Обо всем его душа испугалась-оборвалась. Но, кто не рискует…

Алла не могла поехать с Валеркой – работа. Подавая ему пластиковую коробку, в которой на лед уложила продукты, просила передавать привет нараскоряку стоявшему у берега бумажному дереву и Муське – как прозвала она огромного варана, что всегда выходил на них поглазеть из насквозь высохших зарослей, не сохранивших в себе и клочка тени.

  Засуха на континенте стояла уже несколько лет, и природой переносилась гораздо тяжелее, чем человеком в его жилище с удобствами. Уже были отмечены несколько случаев появления в домах и постелях жителей пригородов змей, которые приползали в поисках воды к человеческому жилью. По телевизору показывали женщину, постель которой облюбовала такая гадина. Та, надо же, со смехом, демонстрировала всей Австралии свою мясистую коленку, на тыльной стороне которой красовались следы змеиного укуса, по размаху похожие на укус трехлетнего ребенка, что пробует на родных крепость своих зубов. Тогда Валерка с большим удовольствием подумал, что он на своём, щедро собирающем солнечный зной, четвертом этаже, более защищен, чем хозяева частных домов. Змее к Валерке, это точно, по выстланной ковровым покрытием лестнице, не доползти.

Варан не страдал от безводья – вода рядом. Страдал от нехватки еды в высохшем до спички лесу. Тянулся к людям, исследуя места их привалов в поисках пищи. Поэтому продукты Алла упаковывала в ящик из толстого пластика с герметичной крышкой, справиться с которой варану не под силу. А пока этот ящик не приобрели – тот по ночам питался из всех сумок – расшвыривая-распаковывая их по всей поляне.

Варан был серый в подпалинах черных полосок поперек туловища, но Алла нашла его красивым и, желая сразить фотографией московских родственников, долго направляла на него свой фотоаппарат. Варан не робел перед людьми – с понуро опущенной к земле головой, чуть помахивая толстым хвостом, медленно переставляя лапы, шел прямо к сумкам. Валерка, расставив ноги шире плеч, прикрывая собой снедь, пробовал его шугануть, но добился лишь того, что более чем метровая туша взгромоздилась на дерево, окорябив его четырьмя лапами и опустив, ровно по стволу, толстый, долгий хвост. Спустился он лишь тогда, когда все про него забыли, и принялся, как ни в чем ни бывало, исследовать территорию вокруг палатки.

Вот этому Муське и должен был Валерка передать привет.

– После работы куда пойдешь? – уже стоя на пороге, спросил Аллу.

Алла работала в этническом бюро, благородная цель которого заключалась в информировании и консультировании приехавших, на законных, конечно, основаниях людей из России по поводу законов Австралии. Не всех законов, разумеется, а только тех, что необходимы для первых в новой жизни шагов. Деньги на деятельность этнических представительств давало правительство, но на работу туда принимали те, кто на этом месте оказался раньше – люди из старой иммиграции.

Старая иммиграция в большинстве своём любовью к вновь прибывшим с их исторической родины в силу тех же исторических причин не пылала. Аллу приняли только потому, что их молодежь русским языком почти не владела – в смысле читать и писать. Ну, и, соответственно, «общий» тоже не всегда находила. Потому и взяли советскую на полставки, оставив себе дело поважнее – предъявлять к ней требования. Иногда эти требования были столь активны, что больше походили на претензии, и тогда Алла подумывала об унитазах. Сходил, помыл, деньги получил, и никто тебя не колупает, такой ты или другой, так ты это сделал или иначе, так ли ты сказал или не так промолчал... Однако сидела, терпела. Знала: её полставки – сказочное место для иммиграции. Сказочное не только тем, что письменный стол с компьютером гораздо привлекательнее тряпки с пылесосом, а еще и тем, что работа эта постоянная. Только усиди и годами будешь при деле, несмотря на сворачивание многих социальных проектов среди самих австралийцев. Ведь этнические представительства это то, что крепко завязано на пресловутых правах человека, тронуть-задеть которые страшно любому правительству на любом континенте. Греха и шума потом не оберешься.

  – Да к Инке зайду, она в Киев собирается, просила, чтобы я ее постригла и наряды ее посмотрела. Пять лет дома не была и хочет, чтобы она там выглядела лучше всех…

Долгим взглядом глянула на Валерку. Тот понял. Из грязи, которую Инка выгребает за своими малоимущими постояльцами, что снимают кровати и отдельные комнатушки в оставленной ей по наследству дедом гостиничке, приехать на родину королевой очень соблазнительно. Хотя… У Инки все-таки собственный бизнес, который ее кормит…

– Да еще в магазин зайду, шорты тебе хочу подыскать…

В магазин Алла пойдет особый. Таких в России нет. В нем продают одним то, что не нужно другим. Благотворительный. Все, что лишнее, надоело, или старое, выброшенное австралийцами в специальные металлические ящики, расставленные возле церквей, супермаркетов и на автостоянках, есть их товар. В них можно отыскать и даже очень хорошую вещь – всего за доллар, самое дорогое – за десять-пятнадцать. Валерка только такие магазины теперь признает. Глупо, считает, больше денег на вещи тратить.

Будто бы у него есть больше.

У порога задержался. Не то что Аллу было жаль оставлять. Хоть останься он в квартире, хоть отправься к варану – никуда не опоздать ему, ни на чем не скажется его ранний или поздний приезд на место. День пройдет и так, и этак, только мелькнёт, осев тонкой зазубринкой на набрякших от прожитых лет веках. И та пустота, в которой им руководило лишь его собственное желание, иногда казалась бессмыслицей: ну и что – поедет, вытащит лодку, поплавает в ней? Или не поедет и не поплавает? Разве это ему необходимо? Или посидит дома, перед телевизором или компьютером, убивая время? Что это изменит, на что повлияет, что, наконец, это будет значить в его жизни?

Потерялся вкус к поступкам, поездкам. Исчез вкус жизни.

…Лодка скользила по тихой, глубокой, словно масло, воде быстро и бесшумно, только пошевеливай легкими пластиковыми веслами. Впереди, прямо перед носом, даже испугав, – словно сказочный дракон, стремительно выгнул спины, веером из воды выскочила стайка рыбок, остро-мелко блеснувших на солнце мокрыми боками. Чуть поодаль, также картинно-сказочно, на фоне далекого, стоящего почти в море одинокого холма в зеленой кудрявой шапке непроходимых чащоб, плавали два белых лебедя. Сложил весла, засмотрелся на них, пока испуганно не выхватил боковым зрением плывущую справа от лодки крупную змеиную голову.

Всего передернуло.

Подождал, пока она скроется, растворясь в блестящей ряби мелких неспешных волн, налег на весла и минут через двадцать, обливаясь потом, вытянул свою новую длинноносую, так удачно купленную, лодку на песок под бумажным деревом, кора которого, отслоенная неугомонным ветром, весело трепыхалась тонкими прозрачными лохмотьями, будто его приветствуя.

Попил из захваченной с собой бутылки и полез голышом в теплую прозрачную, отливающую бледной зеленью на изгибах волн, воду.

В бухте она была пресной. Там, вдали, где-то за тем круглым холмом, одиноко и беззащитно стоящем посреди сплошной водяной, сливающейся с небом, голубизны, она смешивалась с соленой водой океана и терялась в ней без остатка. А здесь еще хранила себя, качая у самого берега в парной своей прогретости стайки многочисленных мальков, и куда, подумать только, тихонько опустилась самая настоящая, с большими зелеными глазами и с голубыми крылышками, стрекоза.

Громко шурша хвостом по сухой траве и полоскам сброшенной эвкалиптами коры, из не хранящей в себе тени чащобы, вышел варан. Посмотрел на Валерку маленькими, черными, похожими на сквозные дырки, глазами и побрел по кромке берега, будто ненароком подбираясь к лодке.

– У-у-у, мерзость… – замахнулся на него из воды Валерка, и, убедившись, что его крик и всплеск никак не подействовали на серую тушу, выставив из воды живот под лучи солнца, мирно добавил, – привет тебе от Аллы…

Варан дошуршал хвостом до самой лодки и принялся, вытянув шею, ее исследовать.

– А ну, иди отсюда! – снова заорал на него, поднявшись в полный рост на мелководье, Валерка. – Ишь, хозяин тайги нашелся…

Тот, гулко стукнув лодку хвостом, неспеша побрел по кромке берега.

Проводив его взглядом, Валерка, словно варан испортил ему настроение, вышел из воды, и, натянув на мокрое тело трусы, столкнул лодку в воду.

Лебедей уже не было. На стоянке зоны отдыха, рядом со своей машиной, которую он оставлял в одиночестве, увидел еще две. И две громадные палатки, похожие на два брезентовых дома с навесом и окошками, затянутыми мелкой белой сеткой, растянулись невдалеке.

Приветливо сморщил в улыбке лицо, выкрикнул своим новым соседям, как можно ласковее, «хелло».

Несмотря на обязательную улыбку при встрече с незнакомыми людьми, он на самом деле был рад появлению людей – все жизнь. Но улыбался им так, как принято здесь улыбаться каждому встречному: улыбнулся и тут же отвернулся. Так должен делать человек, привыкший ценить и хранить свою и чужую жизнь от постороннего глаза, как самую что ни на есть неприкосновенную частную собственность.

Жара не отступала. Поставил палатку, посидел перед ней на стульчике, поглядывая на чужую жизнь, что шла в палатках из двух комнат.

Австралийцы явно намеревались пробыть здесь несколько дней – ящики с пивом, водой, черный силуэт барбекьюшницы. Вспомнил – через два дня их Рождество. Прибыли первые ласточки всенациональных десятидневных рождественских каникул. Времени, когда никто в Австралии не работает. И все магазины, делая жизнь несведущим иммигрантам невыносимой, будут четыре дня закрыты. Хлеба нигде не купить…

Ночью жара сменилась плотной духотой. В ожидании первого предрассветного ветерка вылез Валерка из наглухо задраенной палатки. Низкое, сплошь в звездах черное небо, нависшее над самыми верхушками эвкалиптов, полным бреднем выгнулось над отдыхающей от зноя землей. Из-за черной кромки верхушек далеких деревьев, слитых темнотою воедино с землей, скромно разгоралась алая полоска скорой зари. Неподалеку, склонив змееподобную голову на длинной жесткой шее, темной кочкой шелестел по траве Муська. Все вараны у Аллы носили это имя, благодаря чему слились в одного, даже немного одухотворенного, и от этого почти личного и почти ручного варана.

Валерка долго сидел не шевелясь на вольном воздухе, глядя безо всякой мысли на чужие, роскошные, вольно раскинутые по черному бархату неба и временами срывающиеся с него, не в силах там удержаться, звезды, оставляющие за собой нежный серебристый след. Вот уже и заря поднялась выше эвкалиптов, уничтожая звезды и окрасив золотом края облаков, вот уже и ветерок, так живо и весело было подувший свежестью, стих с первыми лучами солнца, и Муська, сердито похлестав хвостом ящик с пивом, утащился к стоянке, а Валерка все сидел, как зачарованный, созерцая этот меняющийся, уже привычный, но так и не ставший ему родным, мир…

Разбудила его нестерпимая жара. Маленькая походная подушка промокла от пота. Вылез, щурясь на яркое солнце, из палатки на полянку – австралийцы готовились жарить барбекью и уже тащили разовую пластиковую посуду на ближайший врытый в землю стол. Белые шумные какаду гроздьями облепили костлявые ветки сухого эвкалипта, стоявшего чуть поодаль от берега, и резкими, скрипучими голосами выясняли между собой отношения.

Чтобы нагулять аппетит, спустился к воде. Там, на берегу, рядом со сходнями для забредающих сюда яхт, сидел еще один новый отдыхающий – худой, лысый австралиец – и удил рыбу. На плече у него было что-то странное. И оно шевелилось. Сколько ни вглядывался Валерка, так и не мог понять, что не так с плечом у этого австралийца? Тот, поймав Валеркин пристальный взгляд, улыбнулся и, взглянув на уже вовсю раскачегаренное солнце, вытащил из кармана шорт тюбик с кремом. Выдавив белый червячок прямо себе на лысину, быстро размазал его. Затем рукой в креме стал мазать, ласково что-то бормоча, то, что было у него на плече.

Валерка, вглядываясь в происходящее как завороженный, сделал несколько шагов. И расхохотался. На плече у нового отдыхающего сидел попугай.

Только без перьев.

В перьях была лишь его голова, и немного их, лихими ботфортами, украшали голенастые ноги попугая чуть выше когтистых лап. Вся остальная птичья плоть была также открыта солнцу и людским взглядам, как и лысина его хозяина.

Попугай переминался с лапки на лапку и не сводил глаз с поплавка.

– He ’ s a fiesh е rman too – он тоже рыбак, – с удовольствием откликнулся на Валеркин смех австралиец, – он потерял перья и теперь такой же лысый, как и я. И мы оба лысые рыбаки…

– Bold , bold … – Валерка понял. И даже понял, как бывший врач, что за болезнь может быть у попугая, отчего он потерял все своё роскошное одеяние и остался таким голым и смешным, и которого, чтобы не слезла с него еще и кожа, нужно смазывать кремом от загара.

– Ты не австралиец? – догадался рыбак по безудержному Валеркиному смеху.

– Да. Я русский…

– О! Россия! Там много пьют и много бандитов. Там страшно жить, и ты счастлив, что живешь здесь.– Не спрашивал Валерку рыбак, а был уверен в этом.

Его речь Валерка понимал без труда. Рыбак с попугаем, в отличие от большинства австралийцев, говорил четко, а не жевал, не ворочал во рту звуки, не шевеля при этом верхней губой, как делали это многие. И тогда из их речи почти ничего нельзя было понять. Своей манерой разговора австралийцы напоминали Валерке его бывшую жену, которая так говорила, когда боялась, что у нее с носа свалится маска из натертого огурца, которую она любила делать перед сном. А этот говорил чисто, как диктор телевидения. Но лучше бы все же его Валерка немного недопонял. Когда он сам говорит о том, что Россия больна, это совсем иное, чем слышать такое суждение австралийца.

Валерке вдруг захотелось, чтобы этот безмятежный австралиец с кремом на лысине и с дефективным попугаем на плече узнал о тех людях, о которых он вчера рассказывал своим гостям. До размахивания руками ему захотелось рассказать этому чудаку и о рыбалке на Оби, куда он ездил еще в студенчестве, и где был такой клев, что все устали нанизывать на удочку червей. И о том, как на обратном пути, прямо в сосновом бору, наткнулись они, совсем случайно, на земляничные поля – и ступить было боязно, столько ягод красных под ногами. А аромат! Даже сосны пахли земляникой. А здесь вообще ничто не пахнет. Все цветы без запаха!..

Но на такие рассказы его английского маловато. Хоть руками замашись. Да что там английского – русского скоро будет нехватать. Иной раз и в падежах путается, и в сложных предложениях теряется. Но и понимал, несмотря на спружинившееся от обиды нутро, что австралиец-то ему о другом толкует, а он в ответ только и может, что рыбалкой хвастаться да полянами манить. Да и, опять-таки, чего про поляны – сам-то здесь, а не на полянах…

Стоял молча. Улыбался…

К берегу подошла семья – мама с двумя детьми. Дети, мальчик и девочка, лет десяти – хотя в детском возрасте Валерка уже давно ничего не смыслил. Упитанные увальни с безмятежными лицами, хранившими следы позднего пробуждения, брели впереди, мама в необъятных, тонкого трикотажа шортах с дежурной улыбкой на лице – следом. Возле барбекьюшницы с сосисками остался папа.

На фотографиях начала двадцатого века, часто используемых, как элемент оформления магазинов одежды и фотоателье, женщины Австралии замерли в элегантных костюмах с отложными английскими воротничками, в белых блузках с рюшами, в перчатках, с кружевными зонтами. Современные женщины рюши и юбки сменили на трикотажные, вылинявшие майки и шорты с вытянутым, отвислым задом. Казалось, что все леди Австралии сняли свои отлично сшитые платья и переоделись в рейтузы.

– Хелло! Хава ю? – и обязательная улыбка в придачу.

Скиснув после своего безудержного смеха и слов австралийца по поводу его счастья, Валерка, чтобы сразу резко не отойти от рыбака, не обидеть его неучтивостью, оглянулся, словно над чем-то размышляя, на сидящего под навесом отца семейства, который, с бутылкой пива в одной руке и с щипцами для переворачивания сосисок в другой, склонился над сизым дымком барбекьюшницы. И поймал себя на остром желании выпить холодного пива. Да с воблочкой, что вспомнилась ему, когда он хотел рассказать новому своему соседу о рыбалке на Оби. Ему даже запах этой соленой сухой рыбки почудился.

  Потоптался на месте, оглядываясь вокруг. Голый попугай, удерживая себя в равновесии, смешно растопырил крылья не отрываясь смотрел на поплавок.

Желая сменить тему разговора спросил:

– Он любит рыбу?

– Он только любит рыбачить! О! Он настоящий рыбак! – восторженно откликнулся австралиец.

Прошедшие было мимо в поисках пологого спуска в воду, дети заметили сидящего на плече у рыбака попугая, засмеялись, приподнимая плечи и зажимая себе рты ладошками, заоглядывались на свою безмятежную мать, приглашая ее вместе с ними разделить радость и удивление.

Валеркин собеседник явно не впервые наслаждался таким вниманием. Словно актер на сцене, знающий какой его трюк особенно любим публикой, вмиг выдавил себе крем на лысину, смазал свою оплешину, а затем и все тщедушное тельце попугая.

Чтобы не обгорел.

Дети зашлись от смеха, и даже у их матери бесконтрольно заколыхался под трикотажной майкой живот…

Валерка еще раз сплавал к бумажному дереву. Посидел по горлышко, как поплавок, чуть подталкиваемый волной, в прогретой воде залива, полежал, вольно разбросав руки и ноги на девственной водяной глади, поглядел в бездонную пустыню неба, крича на всю ивановскую своих легких «Эх, тачанка-растачанка…» И, вспомнив о вчерашней, проплывшей рядом с его лодкой, змее, стремительно перевернулся на живот и, бурно колотя по воде ногами, захлюпал к берегу.

Муська на этот раз не любопытствовал, наверное, охотился в дальних своих владениях. Да Валерка и не скучал о нём. Попользовался корой бумажного дерева и, столкнув лодку, поплыл по заливу к хорошо видневшимся отсюда палаткам из двух комнат.

Рыбака с попугаем у причала уже не было, а новых палаток прибавилось. Возле входа в свою он увидел придавленную камнем квитанцию на десять долларов. Теперь Валерка должен положить деньги под камень, так же, как смотритель зоны отдыха квитанцию, и отдыхать, ни о чем не заботясь. Хоть месяц. И другой цены ему здесь не назначат.

Зазвонил сотовый. Алла беспокоилась, как он там. Её отпустили на рождественские каникулы, но еще денька два нужно будет выйти на работу – шефинь осенила идея, и воплотить ее в жизнь Алла должна в первые два дня каникул.

Валерка, чувствуя себя человеком сведущим во всех делах и отношениях, разворчался:

– Тюха ты, Алка, злых баб обхитрить не можешь. Только и нужно было их слезно попросить разрешить тебе все сделать после крисмаса. Это им бы очень понравилось. Тогда они бы тебя отпустили, как и положено…

Алла не перечила, вздохнула и, улучив удобный момент, неуверенно, сомневаясь, в том, нужно ли это именно сейчас ему сообщать, сказала, что пришло письмо из Центрлинка.

Они знали, что это означает.

Это означает очередную проверку.

– Вскрывать?

– Открой, – ответил нарочито спокойно, немного потянув букву «о».

– Явиться нужно сразу после каникул, – вслед за некоторым молчанием сообщила Алла.

«Ну, что ж, – думал Валерка, укладывая мобильный в карманчик дорожной фирменной сумки, всякий раз при виде которой он испытывал приятное чувство – сумка новая красивая, удобная, явно дорогая, а досталась ему за три доллара. – Дел то – всего ничего… Еще раз нужно подтвердить, что я не зря на психотерапевта учился… Чего волноваться?..»

Посидел под эвкалиптом, самым мусорным деревом Австралии, без устали роняющим на землю свои долгие, кособоко вытянутые, листья, мертвые сухие ветки, и, словно змея, раз в год сбрасывающим кору – знай убирай из-под него. Ненадежным, хрупким. Сильные ветры его, как спичку, ломают, и само от старости падает-валится совсем без предупреждения – стояло и ухнуло, только земля гулом отозвалась. Много на его счету разрушенных крыш и даже смертей человеческих. Со своих участков все стараются эвкалипт изжить, что бывает совсем непросто и накладно сделать – сначала комиссию из местного Каунсила-Совета нужно пригласить, убедить ее, что дерево больно или может упасть на дом. Получив разрешение, вызвать дровосеков, стоимость работы которых напрямую зависит от величины дерева и потраченных дровосеками усилий. Бывший Валеркин хозяин, у которого он комнату снимал, прежде чем срезать дерево, пять компаний приглашал, пока не нашел тех, кто согласился спилить его эвкалипт за полторы тысячи. Другие за эту работу три тысячи просили. Полторы тысячи долларов оторвал от себя прижимистый харбинец за спиливание эвкалипта, только бы не убирать больше за ним и не бояться, что ухнет оно в очередную бурю на черепичную крышу и пробьет ее своей тяжестью до самого первого этажа, стыдливо прикрыв разрушение вздрогнувшими напоследок ветками.

– Вот идиоты, нашли когда прислать, – продолжал сам с собой сокрушаться Валерка, – перед самыми праздниками! Сиди теперь, переживай…

Снял футболку и, ловя кожей влажного тела слабые дуновения ветерка, совсем раскис:

– Блин, что за страна?! Сейчас от жары не продохнуть, а зимой мерзни до костей…

И некому, кроме эвкалипта, было слушать его претензии, и некому было их с ним разделить.

К вечеру собрался домой. Погрузил лодку на багажник, выложил горкой недоеденные фрукты для Муськи, придавил камнем десять долларов, и, словно его ждали какие-то дела, поспешил в город.