Австралийский замуж

Алла обрадовалась его неожиданному возвращению. Одной тоскливо. Как раз с Инкой по телефону говорила, и срочно нужно было с кем-то это обсудить. Инка, не дождавшись визита, позвонила поделиться радостью – одна нелегалка назвала в честь её девочку.

Любому приятно, когда в честь тебя.

Тут же выяснилось, что Инка этой нелегалке отдала свою карточку Medicare ¹². Иначе той бы в жизнь за медицинское обслуживание не расплатиться. И обе рады, что все хорошо обошлось, что никто подмены не заметил.

А когда Алла объяснила, что теперь в личном файле Инки в Центрлинке появилась отметка, что она, Инка, родила дочь. Куда бы она теперь ни обратилась, в её данных теперь постоянно будет фигурировать эта её, но рожденная нелегалкой, девочка. И в какой-нибудь момент о ней у Инки обязательно спросят…

Осознав масштаб своей глупости, Инка пустилась в рев. Так что ей пока не до нарядов и не до стрижки.

– Чем она думала? – заудивлялся Валерка Инкиной простоте. – Сама под себя подложила мину, а теперь плачет, что не знала, что та взрывается? Обман государства, здесь с рук не сходит … Но, если честно, я в ней такой щедрости и предположить не мог… Пожалела, значит…

– Я вообще не знаю, чем наши думают, – продолжала вечную тему Алла, – родиха эта живет здесь на птичьих правах, а вздумала рожать. Как? На что? Не знала же она, когда надумала ребенка завести, что ей Инка даст свою карточку? Просто поражаюсь беспечности этих людей!

– Может быть, ей кто напел, что родит, и её здесь оставят? – поугрюмел Валерка, которому давно надоели разговоры про поступки соотечественников, которые никак не вяжутся с австралийскими нормами и правилами, и он всегда старался быстрее закрыть эту тему – сам-то как раз один из таких.

– Если бы так! Получается по документам, что не она родила, а Инка! Какое гражданство?! – потрясла от чужого идиотства Алла ладошкой перед своим лицом. – Ко мне на днях приходила одна… Приехала к австралийцу, тот ее избил, и соседи, увидев ее с синяком, сообщили в полицию. И теперь, как только закончится срок гостевой визы, её должны выслать. А она пришла ко мне и спрашивает: «Нет ли какого-нибудь мужичонки у Вас на примете…»

Валерка захохотал и, чтобы окончательно прекратить разговор, подбежал к Алле, схватил ее за руки и стал дурашливо спрашивать, изображая женщину, есть ли у нее на примете мужичонка, и та, счастливо рассмеявшись, часто заповторяла: Есть, есть, есть…

И Валерка, заметив в её глазах вдруг появившуюся подозрительную влагу и смутившись душой, нарочито громко закричал:

– А не отдашь ли ты его на подержание кому-нибудь из вновь приезжих? Долларов эдак за сто в неделю?

– Дешево, дешево, – зашептала Алла, потянувшись к нему всем телом…

Вечер провели перед телевизором, по второму разу посмотрев, пока не отдали, фильмы, взятые напрокат в магазине «Русский мир», который Валерка обзывал «Русской войной». А душной ночью их неожиданно разбудил трезвон телефона.

Звонила Лариса, просилась переночевать.

С ней они познакомились в магазине – выбирали-обсуждали цветочные горшки, та и вышла к ним на русскую речь. Приехала в гости к дочке, что у нее здесь замужем за индусом.

Чем хороша чужедальняя сторона, так это тем, что, познакомившиеся наскоро

люди, еще не успевшие обжиться и обустроиться, становятся почти родными за один

только первый разговор. Их скрепляет щемящее чувство одиночества, которое они испытывают в чужой людской толчее не только говорящих по-иному, но и живущих иной жизнью. Они стремятся, торопятся это чувство изжить-заполнить. А как только обживутся, обрастут знакомствами, то крепеж этот ломается, если нет иных, кроме разговоров, общих интересов.

Лариса поругалась с дочкой и сразу к ним.

Ленка у Ларисы красотка. Стройная, с длинной, как ее все здесь называют, русской косой. На белом, почти фарфоровой белизны лице распахнутые зеленые глаза, сочные, еще не утратившие юной пухлости, четко очерченные губы. Нос немного длинноват, но изящный, с тонкими ноздрями, которые красиво раздуваются, когда Ленка, вытянув немного вперед нижнюю губку, сдувает падающий на лицо длинный, специально оставленный на свободе, локон. Высокая, длинноногая и вся какая-то сияющая – то ли в ожидании счастья, то ли просто от сознания своей юности. Её никогда не мучили угрызениями совести о том или ином поступке. Решила – сделала. Ничуть не задумываясь о последствиях. Скоро год, как в один день решила и тут же вышла замуж за индуса, потому что, объяснила матери, ей надоело бесконечное продление студенческих виз, и оплата, для этого, всевозможных курсов.

А чего не продлевать, чего не оплачивать? Денег она на них не зарабатывала. Мать присылала. Теперь, на освободившиеся от оплаты курсов деньги, Лариса приехала на зятя посмотреть да попробовать за что-нибудь зацепиться, чтобы с дочерью остаться. Ленка у неё – вся ее семья и есть. А за что здесь цепляются? За мужа. Теперь и Ларисе нужно замуж выходить…

– Да для кого это я ее вырастила?! – снимая обувь у порога, заспрашивала, не ожидая ответа, Лариса. – Да для кого это я ее во все музыкальные школы водила и взятки везде давала, чтобы она в Австралию улетела? Думала – найдет кого-нибудь толкового, думала – счастлива будет…

Алла хлопотала, устраивая ей постель на диване, что достался Валерке от Пашки, с которым он на джипроке подрабатывал и который переехал в Мельбурн. А от кого, в свою очередь, Пашке диван достался – неизвестно. Может быть, и с помойки его притащил. Но диван еще хоть куда. Сто лет еще прослужит этот диван.

Чтобы дать Ларисе возможность высказаться да и самим понять, что же такое произошло, чтобы в два часа ночи, не владея английским и не ориентируясь в городе, уезжать от единственной дочери, предложили выпить чаю.

– Говорю ей, – согласно кивнув головой на чай, не прерывала рассказа Лариса, – брось его, не теряй времени, молодость штука обманчивая – сегодня она есть, а завтра ты уже только молодишься. Я квартиры продам… У меня же две квартиры, одну сдавала всегда, а в другой жила, – пояснила тут же Лариса, – так что прожили бы какое-то время, хватило бы курсы оплачивать, а там все бы вдруг и наладилось. Нашелся бы кто-нибудь… А она ни в какую. Говорит, как кто узнает, что русская, сразу на расстоянии вытянутой руки держит.

Лариса сама вытянула руку, показывая дистанцию.

– Это у них так называется, когда они отстраняют человека. И никто не хочет жениться, все понимают – из-за визы. Только, говорит, индусы или иммигранты и женятся. Да еще старики… Да, говорю, плевать на Австралию, если в ней все время цветы цветут, то не значит, что ради этого продавать себя надо! Уедем, если не найдется порядочного человека, домой, не пропадем. А, хочешь, в Москву, там переводчицей где-нибудь устроишься, английский-то у тебя теперь какой хороший… А она кричит, что и Москва, мухами засиженная, ей не нужна, и чтобы я ее оставила в покое…

  А тут этот, вылетел из спальни. Спал уже. Да как заорет чего-то. Тюрбан свой синий на ночь снимает, надо лбом шишку из волос накрутил – ну, черт чертом. Я у нее спрашиваю, чего он орет, а она – что злится, что ее нет в постели…

А я ему фигу вот скрутила, – Лариса показала поочередно Алле и Валерке, какую она зятю скрутила фигу, – и говорю ему, а это ты не видел, у себя в постели! Да ты, кочерыжка черная, и мизинца ее не стоишь, а еще недоволен. Хочешь, чтобы она себе, тебе на потеху, силикона в сиськи натолкала?!..

А он, тварь, пошел в мою комнату, схватил мой матрац и выбросил в окно. С третьего этажа матрац выкинул. Я его купила! Не он мне! Триста долларов отдала! У него, у сторожа поганого, секьюрити драного, денег свекрови и на матрац нет!..

Лариса схватила, не глядя и не пробуя, горячо ли, бокал с чаем и шумно отхлебнула:

– Я Ленке говорю, с этим-то чего мне разговаривать, я ей и говорю – видишь, как эта обезьяна с твоей матерью поступает? Это он не матрац выкинул, это он меня выгоняет. Хорошо! Я уйду. А ты что, с ним останешься? Побежишь сейчас в его постель?

– И вы представляете? – лицо Ларисы скривилось от сдерживаемых слез. – Нет, вы представьте?! Она меня и не удерживала…

Лариса сидела напротив Аллы с Валеркой, сжав в крупной руке бокал, совсем забыв о чае. Бокал как раз был вполовину ее кулака. Валерку эта деталь после рассказа о кукише особенно занимала, он даже украдкой взглянул на свою руку. Его рука казалась меньше.

– Ведь у него же нет другого разговора, только – Еа t and bed ¹³. Только и слышно от него – еа t and bed , – передразнила зятя Лариса. – И ест один только рис… – еле справилась со слезами. – А как противно! Вы бы видели – пальцами, и еще их вот так, вот так выворачивает. Как обезьяна. А ладошки сизые… Я Ленке говорю, да как тебе ни противно, я старая, а как подумаю, что с ним бы в постель ложиться, так

лучше пусть меня расстреляют, и Австралия никакая не нужна. А ты? Как ты можешь? Ну, любила бы, понять можно, а то из-за визы…

А она мне – ты расистка!

Да пусть я хоть трижды расистка, а ты дура, – говорю ей. А сама плачу. Он же что ей теперь говорит, чтобы она пластическую операцию сделала, бедра убрала, а бюст, наоборот, больше наставила…

Дура, ты дура я ей говорю…

А они как-то поругались, он кричит, а я вижу, у него прямо пена на губах… Мы со своим хоть как лаялась, а пены никогда не видела, даже когда он мне изменять стал и к другой ушел, а я ему ничего из дома не дала. А этот – рис не так ему сварили – у него пена уже на губах… Бешенство прямо. Я даже испугалась, а Ленка смеется…

Все смеется. Ой, боюсь, досмеется…

Крепко, до алой красноты, вытерла нос платочком, влажным от долгих слез, и уставилась взглядом в одну точку на столешнице.

– А у тебя как дела с твоим замужеством? – осторожно спросила Алла. – Или уедешь во Владивосток?

– Куда я теперь уеду? С каким сердцем я теперь уеду от нее? – вскинулась на неё, как на провинившуюся, Лариса. – То жила и не знала, что это за Синх такой, а теперь и спать спокойно не смогу…

  Утром, еще до жары, они проснулись, разбуженные резкими криками птиц и лязгом жалюзи – по столу, прямо по оставленным вчера на нем чашкам, пробуя все подряд на крепость клювом, важно прохаживались три белых, величиной с хорошую курицу, попугая. На роскошно цветущей петунии, прямо посередине горшка, что купили они, когда на них набрела в магазине Лариса, присел в ожидании угощения еще один. На всем балконе, прикрытом от солнца полосками жалюзи, не осталось ни единого местечка, свободного от того беспорядка, который они с собой принесли – звенели ложки, падали, разбиваясь вдрызг на кафеле пола, чашки, клацали, старательно проверяемые на шум и крепость, пронзительно звенящие жалюзи.

Оторопело смотрел Валерка на эту четверку через сетку балконной двери. Не отрывая от попугаев взгляда, спросил стоящую позади него Аллу:

– Ты их что, кормила?

– Да-а-а, – виновато протянула та. – Но я только одного, и только всего два раза печенье давала…

– Теперь всю жизнь им его давать будешь. Пока оно им не надоест – давать будешь. Я же тебе говорил, что в Австралии никого кормить нельзя, особенно попугаев. Они потом, если прилетят и тебя дома не будет, и сетку на двери пробьют, и жалюзи к черту

выдернут и вышвырнут…

Алла молчала.

– Ты теперь, дорогуша, и на работу не ходи – сиди и жди, чтобы печенье им вручить… – не унимался невыспанный Валерка.

Стояли, смотрели на охраняемых государством попугаев, сумма штрафа за нанесение увечья которым две тысячи долларов, ждали пока те сами уберутся. Выгонять поздно – все разбито-разбросано, только больше шума будет. И те, устав ждать угощения, подхватились, будто неожиданно что-то вспомнив, и гортанно, отрывисто заорав, красивой стаей взмыли высоко в небо, просияв на фоне его непроницаемой голубизны белыми крыльями.

– Сегодня австралийское Рождество. Отметим? – глядя им вслед и еще не решаясь выйти на балкон, предложила Алла.

После уборки за попугаями – кофе и русские новости.

Русские новости – любимое занятие иммигрантов. Сидят по утрам перед телевизором, как приклеенные, новостей о жизни на родине ждут. Если беда на ней какая, взрывы или снова Чечня, то хоть и расстроятся, а в глубине души радость затаят. Чистую. По поводу себя, живущего, и, конечно, по заслугам, в хорошей, благополучной стране – без взрывов, войн и морозов – кому беды родины ничем не грозят. А если сюжет покажут о людях умных, удалых да душевных, успехов достигших на земле всеми обруганной и ими брошенной, грустнеют – там у людей жизнь бьет ключом, а в Австралии ты об нее бьешься, чтобы хоть в краешек чужой жизни вписаться. Да так и остаться на этом краю…

Показали актера одного, в возрасте уже. Валерка его никак не мог вспомнить, ни по какому фильму. Понял только, что этот актер, явно знаменитый (иначе, зачем бы телевидение его разыскало?) Москву бросил, в деревне живет. Перед телекамерой в валенках по дому из бревен ходит. Зима ведь в России. Снега много. Актер его лопатой откидывал, а снег легкий, сыплется с лопаты, как сахарный песок, снежинка от снежинки отдельно ссыпается… А после снега пошел баню топить. Пока она топилась, говорили о тяжелой жизни российской, о культуре гибнущей…

Валерка поймал себя на мысли, что почти не понимает русских – тяжелая жизнь! Свой дом, баня. Огород – наверняка. Так это же самое основное и самое главное! Такого человека рукой не достать – как высоко он. Как такого согнешь? Ему не надо всякую неделю своё жилье оплачивать. Да отварил картошечки с огорода, достал солёной капусты из погреба, и никаких тебе комиссий по подтверждению твоей нетрудоспособности, никаких безработных с хаузенкоммишенами! Твоё навеки. Хоть пропей, хоть внукам оставь. Вольному воля…

И еще поймал себя на том, что завидует этому в валенках, именно что в валенках, тоже завидует, и нормальному течению его жизни, что идет вместе со страной и народом тоже – о чем актер говорит, все с полуслова понимают – сами переживают.

Общее. Известное до мелочей. Твоё. Наше…

– Хорошо дома сейчас, Новый год скоро, – задушевно, почти со слезой произнесла Алла, – домой, что ли, уехать?

– Куда? – безразличным тоном отозвался Валерка. – Забыла что ли хамство в магазинах, пьянь по улицам? Да и грязь в подъездах тоже, знаешь ли, после Австралии трудно переносить.

Взглянул на Ларису.

– Все разболтано, разбито… Соскучилась?

Лариса, молчаливая, суровая и несчастная, напряглась, вслушиваясь в их разговор.

Алла молчала пригорюнившись. Может быть, думала, что в России не будет рядом с ней ее шефинь, которые при каждом удобном случае смеются над ее произношением, ее манерой одеваться – заставляя всякий раз ощущать свою в Австралии некомпетентность и непригодность, а, может быть, вспоминала, что за копейки продала свое жилье, а цены сейчас выросли, и не собрать-не скопить теперь ей ни в жизнь на такую квартиру, что у нее была…

– Россия больна… Там всем невропатолог нужен, у всех мозги набекрень…

Алла, ни с того ни с сего, расхохоталась.

– Ты чего? – удивился Валерка. – Ты чего? – И сам, заразившись ее весельем, сидел, глядя на нее, похохатывал. А она, вытирая выступившие на глаза от смеха слезы, только и могла произнести:

– А ты… А ты… – и хохотала без остановки, хлопая диван ладонью. – Невропатолог со справкой… И подтверждаешь это комиссионно…

Выдавила всё же.

И осеклась. И отсмеялась.

Вышла на балкон и, чтобы как-то загладить случившееся, как ни в чем ни бывало, закричала:

– Ой, попугаи, попугаи летят… Не к нам, Валерочка… Такие красивые-е-е!

Лариса ушла вместе с Аллой, которая спешила отработать данное ей задание. Обещала Валерке, что отзвонит из офиса своим шефиням, чтобы они точно знали о её послушании, и вернется пораньше – все же австралийское Рождество.

Белый какаду

После их ухода Валерка уснул. Уснул прямо перед телевизором, на который откладывал целый год из своих инвалидных, да еще подкалымил немного среди русских – компьютеры чинил-собирал. И купил себе за долгие годы иммиграции вещь в настоящем магазине. Экран сто пять сантиметров! Природу когда показывают – смотрит, и дыхание спирает от удовольствия. Да и любой фильм смотреть по нему наслаждение. Кинотеатр да и только. Все свои кассеты на десять рядов смотренные-пересмотренные, заново отсмотрел и по иному их увидел, и интереса к телевизору не потерял. А тут, надо же, уснул. И не заметил как.

И приснился ему сон: снег лежит ровный-ровный, искристый да сыпучий, бери и из горсти в горсть пересыпай – только звенеть будет и солнечными зайчиками перемигивать на каждой снежинке. И всюду, по всему снежному простору солнце так и бликует, так и играет. И дорога по снегу прокатана-протоптана – белая, чистая. И никого-то никого не было на той дороге, и только Валерка стоял у самого ее начала да попугай за спиной вскрикнул и загремел жалюзи, требуя печенья…

Валерка проснулся. В комнате стояла плотная жара, которая наваливалась с потолка от разогретой крыши. Старенький кондиционер, ровесник дома, натужно ворчал, ничего, кроме шума, из себя не извлекая. Громко шлепая по полу, как ластами, негнущимися со сна ступнями, вышел на балкон.

На перилах топтался попугай, поглядывая на Валерку круглым с оранжевым ободком глазом и выдавал тихие, гортанные звуки, будто разговаривал.

– Кто тебя звал? – строго спросил его Валерка. – И кто здесь тебя ждал? Прилетел, как иммигрант, за хорошей жизнью – здравствуйте, я ваша тётя… Только сейчас со мной в России был, все мне там испортил и по снежочку не дал пройтись, а теперь сюда заявился…

Протянутое Валеркой печенье попугай ловко взял лапой, как рукой, чем вызвал у Валерки умиление. И клевал его, ловко продолжая удерживать печенье, сидя на одной лапе. Да разве клевал? Не клевал, а отламывал клювом, выказывая всеми своими действиями, вернее всяких слов, свой разум.

– Ну, в Россию хочешь? Нет? Да где тебе… А вот я, знаешь, если бы умел летать, я бы полетел. Только разучился. А когда-то умел. Правда. Когда был маленький, во сне прямо в небо взмывал. Прижму, вот так, плотно к себе руки… – Валерка прижал плотно руки к своему теперь и впрямь неподъемному телу, демонстрируя попугаю, как он летал, – и сразу вверх… У тебя так не получится… Ну, вот, а сейчас я и тосковать уже разучился, не то что летать. Так что, извини друг, опытом поделиться не смогу…

Попугай отщипывая печенье, тихо, словно поддерживая разговор, воркотал.

Валерке вспомнилась так живо и подробно, словно вчера это было, первая его встреча с попугаем какаду. Первые месяцы здесь жил, но подрабатывал уже, где только мог, чаще всего на джипроке у русских из Китая, которым оттуда во времена Мао пришлось спасаться. Дело джипрошное русские быстро освоили, потому что лицензии на выполнение этих работ получать не надо было. На все другие, лицензионные работы, им, приехавшим из Китая, сдать экзамен на английском было невозможно. И сложилось, что дома в Австралии отделывают гипсокартоном, в большинстве своём, русские. И к ним теперь, к русским джипрошникам, когда вновь колыхнуло и разодрало Россию, потянулись советские за работой. Брали. И для таких, как Валерка, без капиталов приехавших за новой жизнью, такая поддержка была важна. Доктор ты или инженер, химик или физик – никого в этой жизни не волновало и тебя пропитать не могло.

Питал джипрок.

Встанешь еще по непроницаемо-бархатной темноте, чтобы не опоздать, и едешь с куском хлеба в пакете на станцию, где на своём трачке со всей необходимой амуницией для работы по отделке дома тебя твой работодатель поджидает. И лучше, конечно, если ты его будешь ждать, а не он тебя. И лучше, чтобы это был русский из Китая, а не такой же бывший советский, как и ты, только раньше тебя на десяток лет сюда прибывший – пьет и хвастается много, а ты слушай да терпи. А то в другой раз не возьмет.

Ехал тогда Валерка уже домой. Его к станции Василий подвёз. Из советских. Валерка с облегчением хлопнул дверцей грузовичка, оборвав на полуслове его матерную речь, и поспешил к электричке. И тут же, на ведущих к поездам ступеньках, увидел распростёртую белую птицу с огромными, раскинутыми по обе стороны тулова, крыльями.

Смерклось уже – июль стоял, зима в самом разгаре, в половине шестого темно. Ближе подошел, пригляделся – попугай неуклюже выгнулся раздув шею, подломив под нее голову с желтым хохолком. Мертвый лежал. В фонарный столб, может быть, ударился да прямо под него на ступеньки и рухнул. Свидетелей птичьего крушения Валерка спросить не мог, их не было. Если бы был кто, так хоть руками бы помахал-изобразил своё понимание и свой вопрос, а то – никого. Поднял, ощутив приличный для птицы вес, и тут же решил – чтобы добро не пропадало, взять попугая с собой. Перья хоть повыдергать, что ж им пропадать…

Сунул птицу в сумку, купил билет, показав для верности кассиру один палец, и сел в электричку. А ехать нужно было далеко – станций пятнадцать.

И на полпути вдруг мертвый попугай как заорет у него в сумке…

Пассажиры, а как раз вечерний час пик был, стали на него оглядываться, задерживаясь взглядом на лице. А поезд только-только от станции отошел. До остановки ему еще несколько минут идти, а попугай орет, не переставая. Валерка стоял ни жив, ни мертв, и лишь придурковато, он это чувствовал, всем улыбался. И сумма штрафа ему за нанесенное увечье или отлов этой птицы так ясно вспомнилась, что аж озноб пробил. Ему об этом, знакомя с Австралией, рассказали те, у кого они с женой на квартире две недели перекантовались, пока не сняли себе жилье. И всех денег, что он в тот день заработал, как раз на одно только перо и хватило бы. Кто ж поверит, что он мертвого попугая в сумку себе запихал?

Еле станции дождался. Выскочил из вагона, отбежал чуть в сторону и, рванув молнию сумки, стал судорожно вытряхивать-вытаскивать из нее так неожиданно ожившую и так громко и скандально кричавшую птицу. А та, подлая, как пружина стала верткая – крылья и лапы во все стороны в сумке растопырила – ни ухватить, ни согнуть, хоть вместе с сумкой бросай. Вокруг люди стали собираться. Пот прошиб Валерку, и он по-русски вполголоса попугая стал уговаривать:

– Да, вылазь ты, морда припадочная, навязался на мою голову…

Попугай одно крыло из сумку выпихнул и Валерку – хлоп по лицу. Да другой раз. Выскочил, не переставая орать, из сумки и, оттолкнувшись, как от ветки, от его рук, больно царапнув напоследок жестким когтём, взмыл над Валеркиной головой…

– Может, ты тот самый и есть, мой старый знакомец, – усмехнулся на попугая Валерка. – Ну, твоё счастье, что ты вовремя оклемался, а то бы остался у меня без перьев. Уж я бы тебя кремом не стал смазывать, поверь…

А над страной стояла жара. Самая жаркая, которую он помнил. Не только змей в города погнала, газоны ухоженные в пыль высушила и людей заставила воду экономить даже на свою обмывку в душе. Мало воды в стране этой без дождей, которых все нет и нет. Но в первый свой год Валерка удивлялся дождям, сплошной водяной стеной срывавшимся с неба. Окно если уходя не закроешь, вернешься – воды полная комната. А теперь и поливалки-брызгалки для умирающих газонов использовать запретили, и каждый день по телевизору учат, как машины мыть экономно. Не из шланга, а из ведра.

Воды в стране нет. Жара.

Перестали стрекотать повсюду, как это всегда было, газонокосилки. Газоны мертвы и косить нечего. Тишина.

И удивление своё от цветов помнил. Оказалось, те цветы, и не цветы в общем, а зеленые висячие шнурки с листиками, что по всей поликлинике у них в цветочных горшках свисали, здесь ни что иное, как трава подзаборная. Растет-плетется по пустырям и не знает, что в России она – растение комнатное. Но особенно долго удивлялся на мощные кусты фуксии. Такие у матери на всех окнах в горшочках росли – так ей этот цветок нравился. Она его «сережками» величала. Фуксии, что он здесь увидел, ни на одном ее окошке не поместились бы.

А азалия?! Ах, и только. Из нее, квадратноостриженной, живые заборы устраивают. И цветут такие заборы белым, красным, оранжевым, желтым – цветок в цветок, и не захочешь, а залюбуешься.

А вьюнок наш темно-синий, по краям густо-фиолетовый, с белой серединкой –просто сорняк.

А столетник, что бабушки за лечебное свойство уважают – зарослями. И цветет, выбрасывая краснокирпичную метелку, как гусарский султан, что стоит, красуется, почти всю зиму – с мая по август – которая, ох и сырая бывает и холодная, с короткими, короткими деньками, с багровым, почти до середины неба закатом, на который только посмотришь и весь продрогнешь.

А фикус, что в кадках по всей России рос и в послереволюционные времена в мещанстве был обвинен – деревья под небеса, куда мощнее и развесистее дубов, на верхушку глянешь, шею заломишь.

А выставленные перед праздником в палисады с этими азалиями и фуксиями под жгучие лучи солнца деды морозы в красных тулупах и колпаках, отороченных белым?

Одно удивление.

Теперь ничто его не удивляет – ни герань кустами, ни кактусы выше человеческого роста, ни гортензии с бегониями на каждом углу по пояс и с цветами с хороший кулак, ни камелии, щедро, круглым ковром, роняющие на землю цветы. Привык. И попугаи, особенно крупные, если разорутся, расшумятся истерично, со скрипом в голосе, да еще если на крышу всей своей массой брякнутся и начнут по ней бегать, что твои кони, никакого умиления и интереса не вызывают, так и шуганул бы их тем, что под руку попадёт.

И что еще запомнилось из первых впечатлений, так это тягучая, тупая душевная боль на самом донышке сердца, когда узнал что хозяйка домика, который снимали они первые полгода вместе с женой, пока были еще кое-какие деньги – одного с матерью года. Разницу в их жизни увидел даже по тому, по австралийским меркам бедному, домику из виллаборда¹⁴, с неукрепными и ненадежными, как сезонный дачный домик, стенами, но с кафелем в двух туалетах, с душевой и ванной с изразцами в картинках из итальянской жизни, со встроенной кухней с мягко и плавно выдвигающимися ящиками, с узорчатым, под мрамор, кафельным полом на кухне, с рясными тюлевыми занавесками на сквозных высоких окнах. Да сравнил все это с материнским – с колченогой, самодельной мебелью на кухне, со стеллажом, закрытым для уюта клеенкой, которым она гордилась, демонстрируя всем желающим его удобство, да с покрашенными краской в цвет пола, рассохшимися и больно щиплющими щелкой между дощечек табуретками… Да еще её старые штапельные шторы в оранжевых самоварах вспомнил, которые она простирывала к Пасхе…

Да мать бы оробела от этого бедного австралийского уклада.

В одно время жили, а как разно.

И уверился Валерка, что будь у матери возможность обустроить своё житье также кафелем с ваннами – подольше бы пожила.

Может быть, и сегодня была бы жива, как его хозяйка…

Отсюда стало ему все видеться иначе, и всех, особенно родню, стало необычайно жаль. И собаку свою оставленную вспоминал, которую он, казалось, давным-давно и навеки забыл. И плакал, если бы умел, по всем им сладкими слезами, от которых болит голова, но легче становится на сердце – мало всех любил, мало жалел всех. И сердился отсюда, издалека, что все на родине выморочено, а не крепко и ладно. Все потеряно – а не сохранено. Нет ни в чем крепости, а все пущено на самотёк. И нет никакой надежды на лучшее. Была бы она, так какая разница – два у тебя туалета в доме или один, одни штаны или их девять – все равно на одно место их одевать и все разом не одеть… Жил бы дома.

А нет ничего…

Больна Россия, больна.

Так пусть без меня болеет. Я не лекарь, что даст ей лекарство.

***

Старая иммиграции держит посты. До самого Рождества – ни балов, ни вечеров. Однако Новый год – по новому стилю – постными блюдами кое-кто, правда, из них отмечает. Но ёлок не наряжает. Для Рождества красоту берегут.

Новая иммиграция отличается от старой. Справляет все подряд – от австралийского Рождества до старого Нового года.

Если денег хватает.

Один раз был Валерка на балу у старых иммигрантов, прибывших сюда после войны из Европы и в пятидесятые – из Китая. И поразило его пение мужиков, сидящих большим отдельным застольем. Людей крупных, бородатых. А пели как! Красиво и задушевно Голосищи, а не голоса. Старообрядцы. Приверженцы веры, которую Русь хранила до Раскола. Выходцы из китайского Трехречья, куда в Гражданскую целыми поселениями убегали русские люди от большевиков. Но русская судьба их и там не миновала. Ломали хребтину, улаживая жизнь на новом месте, а уладив, попали под маодзедуновские колхозы и все враз потеряли.

Валерку тогда, без его воли, чуть слеза не прошибла. И не знал он до той минуты, как красива, оказывается, родная русская песня, как певуча, горда и печальна, и полна смысла – всякое слово в ней на вес золота, и всякое на своём месте. И боялся даже еще рюмку выпить, чтобы не расплакаться от нахлынувших на него чувств. И сидел, слушая, не в силах шелохнуться, словно встретил эту мощную, неумершую народную красоту, которую ранее и не замечал, после большой разлуки или, наоборот, прощаясь с ней навеки.

Там, куда они надумали сегодня пойти – таких песен не услышать, да и с голосами не очень-то густо – оркестр будет с Бондая¹⁵ да какая-нибудь певичка пошлость современную в микрофон станет сипеть. Вот и вся душевность. А тогда он, весь в растроганных чувствах, подошел к голосистым бородачам и сказал, что хочет с ними

выпить рюмку водки за песни русские и за них, так замечательно эти песни певших. Если они, конечно, пьют водку…

  И сказал ему один из них, малость потянув с ответом, оглядывая его лицо:

– Отчего же. Разве это русский, если не знает «Отче наш» и не может выпить рюмку водки? Так почему же не выпить двум русским людям по рюмке за русские песни?

Тогда Валерка первый раз в жизни устыдился того, что он-то, он-то не знает «Отче наш»…

Но вслух в том не признался.

А после рюмочки, что он выпил с бородачами, осмелел и решил продолжить то братание, что ему так понравилось – предложил выпить с ним старикашке, сидящему как раз напротив за его столом, мол, русский с русским… А старикашка, высохший уже от старости, на костлявых плечах которого даже пиджак колом стоял, не находя в них для себя опоры, отворачиваясь от него с брезгливостью сказал, как отрезал:

– Русские люди это те, что живут в России, а не бегут из нее.

И отбил у Валерки охоту на долгие годы вообще туда ходить…

Вспомнив про песни, поставил свой заветный диск, на который переписал все, что насобирал за последний год. Не мог он слушать его иначе, как сидя очень близко к колонкам, не отвлекаясь ни на какое иное занятие, боясь пропустить хоть слово из этих романсов и песен, впитывая их в себя, как в засуху земля воду, так же, как впитывал хвалебные слова Аллы о себе. И когда тихий голос иеромонаха Романа пропел:

– Я сказал, что где-то служит Богу братия, и еще сказал я, что я один из них… – зажевал, зашевелил губами, словно подпел.

То ли капля пота, то ли слеза совсем без спросу скатилась с переносицы и защекотала небритую щеку.