***

С Аллой разбаловался: то сам все делал, а теперь и разогреть лень. Да и жара.

Посмотрел на прикрытые салатницы с остатками салатов, на холодное мясо и выбрал клубнику.

Клубнику он давно перестал покупать – один обман и только. Это Алла купила. Вид красочный – глаз радуется, а укусишь – не знаешь, то ли плюнуть, то ли проглотить. Уронишь – от пола, как картошка, отскакивает. При виде ее всякий раз вспоминался ему анекдот, что в советское время, сокрушаясь о своей жизни, рассказывали: спрашивает как-то при встрече у американца дачник, когда у них в Америке появляется первая клубника?

Американец подумал и ответил:

– В шесть утра.

Завидовал Валерка тогда такому ответу, а теперь, когда сам клубнику с шести часов утра может купить, знает, что на нее и куда более позднего времени жаль тратить, а не то, что в шесть просыпаться. Вот дома-то клубника так клубника – запашистая, вкусная, сладкая! Поешь ее один месяц и весь год скучаешь.

Погрыз клубнику – все же пахнет хорошо – включил любимый телевизор.

Группа аборигенок на костре варила в найденных там же неподалеку жестяных

банках краску из кореньев и семян травы, которую они, как заправские актеры, не озираясь на камеру, неспеша насобирали. Пока собирали коренья, по пути срывали-обрезали нераспустившиеся веера колючих листьев пальмы, знаменитой на весь Советский Союз, как дерево с листьями «Во!» – в пять растопыренных пальцев покойного Крамарова. В природе, на своём месте то есть, эти листья не с ладошкой, а с зонтиком или с опахалом каким-нибудь для персидского царя и можно только сравнить, а про ладошку и не подумать. Из его листьев, из еще молодых, нераспустившихся, сложенных гигантским веером, тут же возле костра, пока варилась краска, нащипали длинных волокон, похожих на мочала и, свернув все это богачество упругими жгутами, распихали по банкам. Постояли рядом с костром, подождали немного и выволокли из банок, помогая себе палкой, все пуки разом. Мочала разукрасились в четыре блеклых цвета, похожих на цвета напрочь выгоревшей Австралии – рыжий, желтый, коричневый и серо-зеленый. Тут же сели, чуть дав своему сырью обсохнуть, плести из него сумки-торбы.

Неспешный труд аборигенок, необычно, на глаз европейца, сидящих на земле – ноги вразлет, будто у тряпичных кукол, прервала змея. Она ползла где-то там, в траве, рядом с ними, и для камеры была незаметна.

Старшая из аборигенок в густой, пегой от седины шапке волос и в белой просторной блузке с короткими рукавами, подчеркивающей сизую темноту кожи, схватила палку, которой только что вытаскивала мочало, и стала ею бить, совсем без злобы и страха, а словно ковер выколачивая, по змее. Ее товарки подошли к ней, вытягивая шеи позаглядывали в высокую сухую траву и, чуть полопотав, вернулись на свои места…

Не жалело государственное телевидение времени на программу о жизни аборигенов, и, наверное, они сами ее про себя и снимали – столь неспешна и непрерывна, без всякого сценария и текста диктора была эта программа. Казалось, поставили там, в их буше¹⁶, камеру и снимает она все подряд сама – пока пленка не выйдет. Но именно в этой неспешности для праздного взгляда, пресытившегося мордобоем, выстрелами, взрывами, кровью и голыми телами, своя услада – сиди, смотри, как течет чужая жизнь человеческая в естественных ее условиях, да думай о своём – так день и скоротаешь…

Вечером вместо похода на бал за шестьдесят долларов с носа (ведь удавиться же можно, как дорого!) решили поехать посмотреть ночной, в иллюминации город, а конкретно, в Пананию¹⁷ на берег Джордж-риве¹⁸, где одна семья вот уже пять лет устраивает настоящее иллюминационное представление. По новостям показывали – на одной стороне улицы, на высоченном дереве загорается бутылка шампанского, переворачивается через улицу и льется-пенится в фужер, что на другой стороне пузырьками переливается. И вспыхивает вслед за этим, красиво замирая и радостно мигая над всей шириной дороги, надпись «Счастливого Рождества!». И веселый Санта Клаус с мешком подарков, с поднятой в приветствии рукой в варежке, перепрыгивая с дерева на дерево становясь все больше и больше, мчится из самой дальней части сада на своих оленях. Вырвавшись из сада на улицу, скачет по ней, перепрыгивая с дома на дом, исчезая над крышей последнего из них.

По всем кустам перелив гирлянд разного цвета, мерцание звезд на каждом дереве, и плюс ко всей этой роскошной иллюминации в центре обширного двора большая разряженная елка, мигающая и переливающаяся всеми цветами. Не устоишь, поверишь, что, вот она, сказка! Живет сказка вместе с Сантой на самом-самом правдашнем деле. Который совсем скоро, погоди только немножко, сойдет со своих саней, запряженных олешками, и начнет всем раздавать подарки. И нескончаема вереница машин, приехавших в эту сказку. Медленно едут по сказочной улице машины с людьми, жаждущими поближе её рассмотреть и детям своим показать, и, чуть притормозив, отсыпают пару-тройку долларов в специально приспособленный для этого на обочине ящик – чтобы и на будущий год Санта также поздравлял и приветствовал всех. А затем помигают сигналом на повороте, поддадут газа и поспешат из сказки в свою жизнь.

Многому чужеземному Валерка перестал удивляться, а вот домам –

огромным, просторным, в черепичных причудливых крышах, со старинным мозаичным цветным стеклом или с новомодными, насквозь стеклянными стенами – удивляться не переставал. Посмотрит на какой-нибудь из них, дивясь его размаху и величине, и мысль тут же в голове: откуда у людей такие деньги?

Мысль эта возникает перед ним всегда впереди всякого разума и знаний. Будто бы все народы коллективизацию, раскулачивание и войну прошли-пережили и сидели на норме в шесть соток и на зарплате в сто рублей, а то и вообще без зарплаты, дефолтом раздавленные. Не было, не было такого в этом мире, где сегодня сияет-переливается специально припасенная для всеобщей радости бутылка шампанского величиной с дерево.

Какой дом, какой дом!

Чуть на взгорке, за белыми, пенными занавесями, забранными легкими кружевными пузырями, в сквозных до полу окнах виднеется разодетая красавица елка. Окна второго этажа под многоярусной затейливой крышей сияют гирляндами. Двор огромный, ухоженный, в цветниках. За цветущими кустами, за вольной роскошью клумб хозяева в креслах – в белых шортах, в белых маечках. Рядом с ними дети в свои игры играют. Только глянешь на все это и сразу поймешь – что такое праздник и счастье в жизни.

Домой приехали, винца ради чужого праздника выпили и стали фильм смотреть тысячу, нет, две тысячи раз смотренный – «С легким паром».

Но ведь почти по теме.

Смотрел и думал, когда позвонить Рамзану – сегодня или лучше дня за два до конца каникул, чтобы дать человеку и отдохнуть, но и все же последним днём не припирать, оставить время на раздумье?

Хотя деваться-то Рамзану теперь некуда, не вылечиваются от Валеркиной болезни люди.

Все же решил со звонком повременить.

  Валеркино счастье

Такая странность – в бывшей стране рабочих и крестьян никто не хочет быть ни рабочим, ни крестьянином – рвутся-мечутся, ищут жизни, чтобы не на земле, не с навозом, не с железками мазутными свой хлеб зарабатывать, а чтобы в тепле конторском, из бумажек как-нибудь его добывать. А вот в чужую страну приезжают эти нерабочие и некрестьяне работу любую делать, даже самую черную. Такую, как мешки с куриным пометом на себе таскать из одной кучи в другую, посуду мыть, унитазы... И даже чем, скажите вы мне, вопрошают, плоха работа дворника? И сами на свой вопрос отвечают:

– Утром все убрал и весь день свободный. Еще одну работу можно искать…

Скажите, за деньги большие?

За такие только, чтобы выжить.

Всякие пустышки хорохорятся поначалу:

– Это я?! Буду мыть туалет?!

А потом, ничего, моют…

И все ради жизни новой, красивой, счастливой, безопасной и благополучной. И, если хотите, даже ради того, чтобы там, на родине, все думали о приехавшем сюда своём знакомце с тоскливой завистью, как о самом удачливом удачнике. А родня чтобы гордилась тем, как его судьба высоко подняла-взметнула и на чужбину благополучную забросила. А если так, то есть от чего им лишения принимать и унижения терпеть. Цель впереди ясная, хорошо различимая, значит – досягаемая…

Ирина уже почти год как приехала. Муж её, Роман, по студенческой визе вызвал, будто погостить. По этой визе она имела право к нему в гости приехать. Все, что могли, в России продали. Могли и много, и мало одновременно – единственную свою квартиру, от бабушки Роману в наследство доставшуюся, и всё, что в ней было. Оплатили девять месяцев учебы английскому языку. Все распланировали, разметили. Приехали и остались. Бедовали так, что ходила Ирина к полякам в костел в день раздачи там бездомным милостыни каждый четверг – ела и с собой брала, что давали. Рассказала об этом Алле, придя к ней за помощью. Думала, раз она в русском этническом представительстве, так реально может помочь. На работу устроить, например, или какую-никакую сумму, как денежное вспомоществование, как самым неимущим выделить. Если русское этническое, так, значит, всем русским. Однако ничего такого ни РЭП не делал, ни Алла не могла. Могла только пожалеть да в гости позвать. Да пообещать знакомым позвонить, разузнать, нет ли у кого работы какой на примете.

Ирина оказалась миловидной блондинкой с ярко накрашенными, как принято в России, губами и густо заляпанными тушью ресницами, отчего глаза её казались отгороженными от мира воротцами, хлопающими, как на сквозняке, туда-сюда. На высоких каблуках и в короткой юбке, плотно обтянувшей ее стройное тело, говорящих куда вернее, чем ее плохой английский и русское произношение, откуда она. Когда еще она рот откроет, а тут взглянул и все понял.

Роман, как окончил курсы английского, иногда подрабатывал с малярами и другой работы не мог найти. Вернее, находил, но обжегся. Со знакомыми китайцами, с которыми на курсах учился, ездил на уборку брокколи в район Кумы¹⁹. Не только билеты на свои покупали, а еще и агентству, что нашло им эту работу, заплатили двести пятьдесят долларов. Питались вскладчину. Тринадцать человек их было. Юг. Ночи пронизывающе холодные, Антарктида рядом, а день немилосердно печет. Утром десять,

днем тридцать пять. Работали от темна до темна, в буквальном, а не в переносном смысле. А им, так просто, как это, он думал, бывает только в России, взяли и не заплатили.

Кинули там же на поле, увезя последнюю фуру с капустой – и ни ответа, ни привета в любой форме. Какие-то муж и жена держали тот бизнес. Никто их не видел и не знал о них ничего. Видели только менеджера.

Благодаря китайцам, которые дозвонились до своих знакомых, Роман и вернулся в Сидней. А сам… Пешком – это точно – не дошел бы. С квартиры съехали, две недели как ночуют в комнатке при Покровском храме.

Понятно было, что Валеркино жилье, по брошенным на него быстрым взглядам, явно проигрывало мечтам– грезам супругов, которые их сюда манили и ради которых они сюда приехали. Однако по всему было видно, что сейчас они не прочь притулиться хоть где-нибудь. Рады бы были и половине того, что Валерка имеет.

Валерка подробно рассказывал Роману, кто, нарушая закон, раньше брал на работу тех, у кого не было прав работать в Австралии. Куда ему можно попробовать позвонить или съездить. Хотя, куда он наездится, если на каждый билет хоть три доллара, а надо. Да еще обратно… Разве что где-то при церкви расспрашивать людей, может, кому что-нибудь нужно будет сделать. Все это копейки, но кто знает, куда эта тропа их выведет…

Дали и телефон Костомаровых на последний случай – те хоть и кормятся с иммигрантов, но закон из-за них нарушать вряд ли будут. За незаконное предоставление работы хорошо еще, если просто оштрафуют, могут и лицензию отобрать…

Ирина сидела радом с Романом, который аккуратным столбиком записывал

телефоны, что Валерка выискивал в своем затрепанном блокноте, выброшенном за ненадобностью в гаражный хлам и разысканном к приходу супругов, слушала так внимательно, так затаив дыхание, словно именно от того, насколько хорошо она запомнит Валеркины рекомендации, зависела сама их жизнь. А когда Роман, стесняясь до першения в горле, спросил, нужно ли иметь с собой, если его возьмут на работу джипрошники, какие-нибудь инструменты, и, услышав нет – шумно, с облегчением выдохнул, открыв этим лучше всякого рассказа о сборе капусты, как тяжело ему живется, как не по силам трата даже на самые дешевые инструменты – Ирина, прикрыв глаза своими смешными воротцами, стремительно прильнув к нему, поцеловала его в плечо. И так она это сделала проникновенно, так жалостливо, так по-бабьи тепло и бесхитростно, желая этим поцелуем укрепить-поддержать мужа в их житейских тартарарахах, что разом высказалось, какой у нее самой страх на душе, и как она сильно жалеет мужа, и как они оба беспомощны…

Словно по глазам, ударило Валерку. Неожиданно, больно, хлестко и звонко. Почти до оторопелости – как тогда, когда хлестнул его по лицу крылом оживший в сумке попугай. Схватился в какой-то нервной дрожи вставать, и тут же, только приподнявшись, шлепнул себя обратно. Взял, боясь поднять на супругов глаза, чашку с остывшим чаем, отхлебнул и, почти справившись с нахлынувшими чувствами, взглянул на Аллу.

Та стояла с перекошенным от сострадания лицом…

– Скажите мне, скажите мне, чего вы ждете от этой жизни? – все же сорвался, рванувшись всем телом навстречу супругам. – Что она вам здесь так мёдом намазана? Неужели, неужели вы в России хуже жили, чем сейчас живете? Да вы, гарантию даю, и половины бы там таких трудностей не испытали. Почему домой не хотите ехать? – неловко повторяясь, вмиг разметав-уничтожив всю дипломатию, зачастил Валерка. – Билеты? Билеты – вздор. Вас могут и бесплатно выслать … Так вы ведь жить будете дома, как люди! У вас все дома, все есть – и язык, и образование… Жить будете, а не нищенствовать… Жилье? Жилья у вас и здесь нет и, может быть, так никогда и не будет! Скорее всего – никогда и не будет! При лучшем! – многозначительно поднял над головой указательный палец, – при лучшем раскладе перед смертью только и выплатите его. Так что же вам здесь таскаться по углам? Вам чтобы только легализоваться столько денег надо, что ни на каких полах, даже если вы в четыре руки каждый их будете мыть, ни на каких джипроках таких денег не заработать! Неужели вам это еще не понятно?!

– Ишь, вы какой?! Ишь, вы какой?! – глянув из-подо лба, из-под краски ресниц с такой неприкрытой неприязнью на Валерку, словно они отсидели с ним одни одинешеньки целую вечность в каком-нибудь грязном, придорожном вокзале в ожидании поезда, который так и не пришел, так и не забрал их, и не хочет она больше ни минуты видеть ни надоевшего вокзала, ни Валерки, явно по вине которого тот поезд и не пришел – высоко, фальцетом, закричала, разом густо покраснев, Ирина:

– Сами во-о-о-н, – она повела рукой широко вокруг себя, – сами вон как живете, а нам – уезжайте! Никуда мы не поедем. Ничего мы там не забыли…

И села, будто подтверждая свою решимость здесь остаться, поглубже на диван, скрестив руки на груди:

– Сейчас нам тяжело. Это так. Но это пока. Придет время – все наладится…

И сощурившись на него и вконец разозлившись:

  – Сам-то не уехал. Сидит в шортах теперь круглый год, в море купается, а нам нельзя? Не хочешь, и не помогай! Мы тебя не заставляем…

– Ира, Ира, – зачастила Алла, – не расстраивайся. Он же просто вам советует… Валерочка, ты же просто… Скажи ей…

Роман сидел, опустив голову.

– Да, как хотите, – не обидевшись и не разозлившись на Ирину, вытаскивая свое потное тело из кресла и уходя на балкон, сказал Валерка.

Он знал, он знал, что именно так и будет. Но, наповал сраженный жалостью, которую вызвало в нем то подсмотренное движение отчаяния, пренебрег своим знанием и поплатился. Знал, что все приехавшие сюда не только не желают слушать правды, а, даже узнав ее на своем собственном опыте, вовсе не собираются ее таковой признавать. Их правдой об этой жизни долго остается та картинка, которая звала их сюда, заставляя продать, бросить, кинуть все свое в желании добраться до этого сладкого и такого манящего к себе – чужого. Правдой для них, чтобы они сами ни пережили, и что бы ты им ни говорил, долгое время будет жизнь, как у той австралийской семьи, что устроила иллюминационное представление. Только нужно немного потерпеть, нужно немного подождать…

И потекут дни, недели, месяцы, годы.

Валерка сам шагал по той дороге…

В комнате, за спиной у него, слышны были тихие голоса Романа и Аллы и утихающие всхлипывания Ирины, которая сквозь них все еще что-то выговаривала, все еще что-то кому-то доказывала и жаловалась.

Валерка вернулся, сел на своё место и, ласково глядя на Ирину, похлопал ее, перетянувшись через стол, по руке.

– Не бери в голову, – так, кажется, сейчас в России говорят? Не бери в голову. Все у вас будет хорошо…

– Спасибо, – сквозь уже не всхлипывания, а вздохи, принимая от Аллы стакан воды, выдохнула Ирина, – вы, точно, психотерапевт…

– Бывший, – улыбнулся ей еще раз Валерка, – а теперь я просто… Тунеядец… Вот, завтра снова отдыхать поеду, могу и вас с собой взять. Развеетесь. У меня две палатки есть…

Возле берега два серых пеликана, не обращая внимания на человека, возились на мелководье. Крепкими клювами, что твой секатор, выискивая во взбаламученной воде себе пропитание, которое, когда они, запрокинув голову, проталкивали его в горло, отчаянно толкалось в отвислой сумке их клюва и некоторое время комом топорщилось в выпирающем зобу.

Ирина с Романом ликовали в лодке. И далеко был слышен их смех.

Разморившись на солнце, лениво наблюдая за пеликанами, Валерка мог спокойно себе признаться, что не любит сейчас в приезжающих из России, в этих Иринах и Романах, что за счастьем сюда на последние прикатили, этих, хохочущих во все горло на его лодке, вмиг забывших и милостыни, и церковный приют, их преданности чужому. А хотел бы, чтобы они ему, коротавшему время на чужбине, и потерявшему силу, рассказывали о рыбалке и земляничных полях, о хороших людях, которые делают своё дело лучше, чем где бы то ни было… Ни разу не услышал…

Поддался, не устоял народ перед чужим. Да не то чтобы не устоял. Возжаждал! И не перестает хватать открытым ртом все подряд. Свое не ценит, не жалеет. Нет у него цели – нет и силы. И никак нельзя теперь к нему прильнуть-притулиться.

Не к чему.

Он почти физически ощутил, как обезволен этой жизнью и не способен в ней ничего изменить. Да и, наконец, зачем? Не зря же он добрался до неё? Хотя… Господь только знает, в каком случае люди больше проливают слез: когда сбываются их желания или когда нет.

Тихий, незаметный герой нашего времени, который так удачно пристроился в жизни, от которой не ожидает ничего, кроме халявы, на которую у него выработалась уже прямая физическая зависимость. Он уже без нее, как тот голый попугай под солнцепеком, – без крема и дармовой еды – пропадет.

Странно, но это его не уязвляло.

Вспомнив, как многих за это время, совсем короткое, он научил, как зацепиться-притаиться-переждать-пересидеть в этой жизни, чтобы добраться до тех упорядоченных, дозированных благ, какие он себе здесь добыл, он вслух, усмехнувшись, сказал:

– Герой.

И жестче, словно подводя черту:

– Герой халявного фронта – вот кто я теперь.

Глядя, как, разодравшись из-за улова, более сильный пеликан мощным своим клювом стукнул, как пригвоздил, собрата по голове, уже вполголоса, себе под нос, чтобы никто не услышал и ничего плохого о нем не подумал, добавил, как поставил точку:

– Скажу тебе, друг Валерка, как бывший психотерапевт – ты извращенец. Приноровился втихую по ночам о России плакать, а днём ее ругать…

И понятен стал ему тот костистый старик, непрошено, вдруг, почти из ниоткуда, появившийся в его памяти. Понятно его невозмутимое пренебрежение, с каким он отверг братание. Устал ждать старик тех, кого манили прогретые солнцем земляничные поля сильнее, чем доллары чужбины, устав понял главное: русские – что живут в России и никуда оттуда не бегут…

Ночью небо затянуло – не зря днём так парило. Все замерло в ожидании дождя. И он пошел. Так робко и неуверенно, как впервые в жизни пробуя на ощупь свои шаги. Валерка замер в палатке, вслушиваясь в тихое шуршание дождя по брезенту, боясь шевельнуться, будто ненароком мог его вспугнуть. Хоть бы одна капля стукнула по брезенту, как подобает капле, хоть бы одна имела силу разбиться о него вдребезги и весело разлететься во все стороны…

Дождь, и не начавшись толком, сошел на нет.

Засуха.

Полежал еще некоторое время не шевелясь, слушая полную ночную тишину, что воцарилась вокруг. Казалось, вся природа также, как и Валерка, замерла, удивляясь такому обману, что только что сотворил с ними дождь. Даже цикады не орали. Онемели в недоумении, вместе со всеми переживая очередной обман синих, затянувших все небо, туч.

А потом подул, словно устав обижаться на фокус небес, ветерок, зашелестел сухими листьями прямо над головой высокий старый эвкалипт, хохотнула в лесном далеке кукабара, и вслед за ней, будто пробуя на вкус темноту, сварливо, как обозленные старые девы, перекрикнулись друг с другом попугаи.

И снова все замерло. До рассвета еще было время.

* Центрлинк – Centr е linc – дословно центр связи, государственная служба, занимающаяся учетом граждан, нуждающихся в социальной поддержке (студенты, инвалиды, безработные и т.п.) и выдающая им материальную помощь

** Харбинцы – русские эмигранты из г.Харбин, Китай.

***Хауз коммишен – House commission , государственная служба распределения жилья среди малоимущих.

**** Saint Vincent and Paul – Святые Винсент и Павел, система благотворительных магазинов католической церкви для бедных, торгующих подержанными вещами.

***** Джипрок – гипсокартон

****** Кроналла – дорогой район Сиднея на побережье океана

******* Клинер – уборщик, техничка

8 "Халяль" в переводе с арабского означает "быть свободным, дозволенным". Для таких продуктов главное – соответствие мусульманским традициям. Животных забивают в соответствии с нормами ислама

9 Рич – rich , богатый

10 Маун Дрют – неблагополучный район Сиднея, где проживает много иммигрантов.

11 Секенд хенд – Second hand – вторые руки, магазин подержанных вещей

12 Medicare – медицинская карта, дающая возможность получать медицинское обслуживание почти бесплатно, большую часть стоимости медицинских услуг по ней выплачивает государство. Имеют ее только те, кто проживает в стране на законных основаниях.

13 Еа t and bed – есть и кровать

14 Виллаборд – Вид сухой штукатурки с добавлением цемента и асбеста, строительство домов с его использованием было запрещено в конце 90-х годов.

15 Бондай – дорогой район Сиднея, компактное место проживания русских евреев

16 Буш – bush , лес

17 Панания – район города

18 Джордж-риве – название реки

19 Кума – Cooma , район на юге Австралии, штат Новый Южный Уэлс