В юношеской оде «Вольность» Пушкин высказывает свой взгляд на общественное устройство предельно чётко: закон, не охраняющий ни первого дворянина государства (в данном случае Императора Павла), ни холопа, не охраняет вообще никого:

И горе, горе племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу, иль царям
Законом властвовать возможно!

Революционное устранение Людовика XVI и «дворцовое» Павла I не имеют в глазах Пушкина принципиальной разницы. Александр I, отправив Пушкина в ссылку за эту оду, правильно понял содержание её — более монархическое, чем способ его восшествия на престол.

А противоречия между Пушкиным и Николаем I, как ни парадоксально, состояли в том, что в так называемых политических вопросах у них было больше соприкосновений, нежели расхождений. Просто Пушкин доводил свои взгляды до логического завершения, а Николай I позволить себе такой роскоши не мог.

Никто из литераторов того времени не выражал столь ярко господствующие тенденции в европейской политике России, как Пушкин. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить стихотворения «На взятие Варшавы» Дмитриева, Жуковского и Пушкина. В иных вопросах внутренней политики Пушкин, хотя серьёзно ею никогда не занимался, был, пожалуй, более «правым», чем Царь Николай I.

Я намеренно не останавливаюсь на взглядах поэта во времена царствования Александра I: как это ни странно, при всей их выраженной оппозиционности, в сущности, они мало отличались от поздних. Это подметил в своё время и его друг Вяземский. Не испытывая никакой любви к крепостному праву и неприязни к Конституции, если ей предшествует законная воля монарха, а не массовые «прогрессивные кровопускания», Пушкин скептически относился к идее эгалитарных демократических учреждений, таких, например, как в США: «С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нетерпимом тиранстве. Всё благородное; бескорыстное, возвышающее душу человеческую — подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к комфорту (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству принуждённый к остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой: такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами» (Джон Тернер).

Если Пушкин и желал для России парламента, то, скорее всего, сословного, как Земский собор, с фиксированным большинством мест для наследственного дворянства. Он полагал, что сначала надо наделить гражданскими полномочиями служилое сословие, а потом остальных. «Что такое дворянство? Потомственное сословие народа высшее, то есть награждённое большими преимуществами касательно собственности и частной свободы. Кем? Народом и его представителями. С какой целью? С целью иметь мощных защитников или близких ко властям и непосредственных предстателей. Какие люди составляют сие сословие? Люди, которые имеют время заниматься чужими делами. Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству (чести вообще)... Падение постепенное дворянства; что из того следует? Восшествие Екатерины Второй, 14 декабря, и т. д.» (Пушкин. «Заметки о русском дворянстве»).

А Николай I не доверял после 14 декабря 1825 года именно отечественному дворянству (на что имел, конечно, основания), покровительствовал торговым людям, «третьему сословию», а «первому» и «второму» сословиям (коренному дворянству, духовенству и крестьянству) особых льгот не давал, хотя они представляли 90 процентов населения России. Но при этом Царь осыпал благодеяниями «новую аристократию» — потомков тех родов, которые приблизились к трону в XVIII веке в результате фаворитизма, интриг и дворцовых переворотов, — в основном, это были остзейские немцы и новоиспеченные («личные») дворяне из других сословий. «Новое дворянство, — как говорил о них Пушкин, — получившее свое начало при Петре I и императорах и по большей части составляющее нашу знать, истинную, богатую и могущественную аристократию...» («Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений»).

«Высшая знать, если она не является наследственная (на деле), — писал Пушкин в «Заметках о русском дворянстве», — является знатью пожизненной: средство окружить деспотизм преданными наёмниками и подавить всякое сопротивление и всякую независимость».

Таким образом, тирания представлялась Пушкину «скорее трусливым и вялым деспотизмом»: «жестокие законы, мягкие нравы». Что же касается «демократии», то в ней он категорически не принимал того, когда, выражаясь словами Сухово-Кобылина, «большинство топит в Волхове меньшинство» (Новгородское вече), и воспринимал идею русского самодержавия как осознанную историческую волю уставшего от усобиц народа.

Эта его концепция «народно-исторического самодержавия» весьма раздражала тогдашних «литературных буржуа», особенно братьев Полевых. Травля Пушкина, организованная их журналом «Московский телеграф» вместе с «Северной пчелой» Булгарина и Греча, доселе не имела равных в русской журналистике. Цензура, столь ревностно следившая за «нравственностью» в произведениях Пушкина, ничтоже сумняшеся пропускала откровенно расистские намёки в его адрес. Видимо, зная о примеси «арапской» крови (которой, кстати говоря, он никогда не стыдился), Пушкин не имел права даже и заикаться о своих более глубоких русских корнях.

«Они нападают именно на старинное дворянство, кое ныне, по причине раздробленных имений, составляет у нас род среднего состояния, состояния почтенного, трудолюбивого и просвещённого, состояния, которому принадлежит большая часть наших литераторов. Издеваться над ним (и ещё в официальной газете) нехорошо и даже неблагоразумно... Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы то ни было демократической ненависти к дворянству. Оно всегда казалось мне необходимым и естественным сословием великого образованного народа» («Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений»).

Русское купечество имело огромные заслуги перед Россией, прежде всего, в освоении огромных пространств, строительстве храмов и т. д., но культурное развитие страны испокон века определяли представители других, неторговых сословий: талантливые дворяне, священники, монахи, крестьяне и мещане, владевшие творческими ремёслами.

Пушкина, мечтавшего о Русском Ренессансе, совершенно не устраивало то, что народное образование, журналистика и издательское дело почти целиком были отданы в 20—30-е гг. XIX в. на откуп «существам между барином и мужиком», по «изящному» выражению Полевого, т. е. выходцам из «третьего», торгового сословия. «Существа» же эти искренне считали высшей задачей литературы ориентацию на вкусы таких же «существ» — «новых русских», если говорить по-нынешнему. Вот когда впервые на Руси «смердяковщиной» запахло... «Они вечно пишут приторные статейки, где стараются подделаться под светский тон так же удачно, как горничные и камердинеры пересказывают разговоры своих господ», — писал о литераторах-буржуа Пушкин.

Он одним из первых выступил с идеей более активного влияния «духовной аристократии» на литературную политику. «Цель его (Пушкина. — А. В.) журнала, как он её понимает, доказать правительству, что оно может иметь дело с людьми хорошими, а не литературными шельмами, как доселе было» (Н.А.Муханов, 1832 г.).

Какой могут сделать лавочники-«просветители» ещё не оперившуюся русскую светскую литературу, Пушкин хорошо видел на примере Франции, где буквально за несколько десятков лет сомнительно одарённые, но насмешливые идеологи «третьего сословия» подрубили корни прежде великой литературы ХУП-ХУШ вв.

«Ничто не может быть противуположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал свое имя. Она была направлена против господствовавшей религии, вечного источника поэзии у всех народов, а любимым орудием её была ирония, холодная и осторожная и насмешка, бешеная и площадная. Вольтер... 60 лет наполнял театр трагедиями, в которых, не заботясь ни о правдоподобии характеров, ни о законности средств, заставлял он свои лица кстати и некстати выражать правила своей философии... Влияние Вольтера было неимоверно. Следы великого века (как называли французы век Людовика XIV) исчезают. Истощённая поэзия превращается в ничтожные игрушки остроумия; роман делается скучной проповедью или галереей соблазнительных картин... Смерть Вольтера не останавливает... Старое общество созрело для великого разрушения. Всё еще спокойно, но уже голос молодого Мирабо, подобный отдалённой буре, глухо гремит из глубины темниц, по которым он скитается» («О ничтожестве литературы русской»).

«Неужто в самом деле эпиграммы приуготовили французскую революцию?.. Посмотри же, читай: "аристократов на фонарь" и повесим их, повесим, — говорит Пушкин в другой статье, "Опыт отражения некоторых литературных обвинений". — Тогдашняя чернь остервенилась противу дворянства и вообще противу всего, что не было чернь».

Читая размышления Пушкина о духовных истоках и вождях т.н. Великой французской революции, я часто думал, что это событие, пожалуй, выдерживает все оценки, кроме ироничной. Мы говорим: «кровавая», «бесчеловечная», «аморальная», но хитрое словечко «Великая», предусмотрительно впряжённое, уж не знаю кем, в эту смердящую историческую труповозку, нейтрализует весь пафос негативных эпитетов, придавая событию оттенок трагической необходимости.

Чуткий слух Пушкина улавливал звуки «гадкой фарсы», вовсю отбушевавшей во Франции, в литературных настроениях отечественных монтаньяров. Лишний раз удивляешься его прозорливости: ведь именно духовные дети «просвещённых лавочников» сочинили любопытную диаграмму, так и просящуюся в учебник политэкономии — Пушкин и сапоги (кто, дескать, выше?). А внуки тех лавочников и разночинцев залили кровью Россию, чего он и опасался.