«Среди предметов необъятного мироздания вижу и себя – человека. Кто я?», – вопрошал епископ Игнатий (Брянчанинов) [1] . «Кто я был? Кто я теперь? И чем буду?», – задолго до него размышлял святитель Григорий Богослов [2] .

 

Два великих церковных писателя, разделенные полуторадесятком столетий, ведут в вечности незримую нам беседу. Слово о Боге, о человеке как образе Божием, а также о мире, – творении Божием, представляет вершину человеческого творчества, а значит, высший уровень полупрозрачной сферы человеческой деятельности, именуемой культурой. «В сущности же культура есть та сумма, тот результат развития человечества, к которому в данный момент человек пришел – того развития, к которому Творец мира призвал человека», – писал в начале 20 в. епископ Арсений (Жадановский) [3] . Это – та область, где мы проявляем свои нравственные и духовные качества, свои мысли и влечения, пристрастия и намерения. Она является видимым, благоразумно ограждающим   покровом, приводящим мир к целостному единству, которое противостоит хаосу и оберегает человека от разрушительного воздействия сил зла. Ограждая человечество от распада, культура вместе воспитывает не только отдельно взятую личность, но и народ. Огромную роль в этом играет художественный образ.

 

В нем отражается как наиболее высокое в человеке – горение его духа к Богу, – так и «тьмы низких истин». Мерность образа внутри самого себя и его соразмерность по отношению к среде, окружающей его, говорит о степени мастерства и о высоте духа самого художника. «Красота есть соразмерность во всем», – утверждал Григорий Богослов [4] .

 

Творчество художника зачастую даже против воли мастера являет его внутренний мир, нравственные качества, глубину характера и духовное направление сознания. Всякая мысль, образ мыслей, их совокупность в человеческой личности, по мнению святителя Игнатия, выражаются в ее произведениях и носят свой собственный отдельный дух, который обнаруживается в поступках и образе жизни этого человека. «Чтоб мыслить, чувствовать и выражаться духовно, надо доставить духовность и уму, и сердцу, и самому телу. Недостаточно воображать добро или иметь о добре правильное понятие: должно вселить его в себя, проникнуться им», – утверждал он [5] . Только те творцы тонкого флера культуры, которые способны увидеть душевными очами Небесного Художника в Его творении, – «великом иероглифе Господа, воспламененном и оживленном Божественными лучами света», по словам Ивана Александровича Ильина [6] , могут воспитать человеческие сердца в добре и правде, показать истинную красоту, обрести светоносность благодарной и бескорыстной любви к Богу и его образу и подобию, – человеку.

 

Здесь хотелось бы вспомнить имя младшего современника Брянчанинова, живописца, которому особенно было дано, по выражению епископа Игнатия, «смотреть на Творца своего и видеть Его сквозь всю природу, как бы сквозь стекло…», – Алексея Кондратьевича Саврасова (1830–1897). Он явил душу русского пейзажа, сочетающего в себе «радостно-печалие» – торжественное сияние Божественного Света, растворенное тихой, смиренной печалью.

 

Исходная позиция Игнатия (Брянчанинова) состоит в убежденности в том, что дух веры человека определяет его жизнь в ее многообразных проявлениях. Разбирая популярную в XIX веке книгу католического монаха Фомы Кемпийского «Подражание Христу», – «роман, подыгрывающий под Евангелие», святитель предложил духовную характеристику культуры западного гуманизма. Западный живописец, или послушный ученик классической традиции западной живописи, основное внимание обращает не на духовную, а на душевную, эмоциональную, страстную сторону предметов и событий. Он изображает человека, нарушившего внутреннюю троичную гармонию ума, духа и воли, утратившего и осквернившего подобие Божие, исказившего в себе образ Бога. Владыка Игнатий объяснял характер европейского искусства тем, что дух веры западного человека заражен ядом ереси. «Все школы их носят на себе отпечаток греховных страстей, особливо сладострастия…», – говорил он [7] . Брянчанинов считал, что только в строгой чистоте православной традиции возможно преобразить культуру человеческой мысли.

 

Столь твердое воззрение святителя может ли означать, что в области церковного искусства следует совершенно отказаться от пластического языка западной живописи? Отнюдь нет. Трезвый и ясный ум его не мог не видеть духовного ослабления современного ему человека. Понимая соблазн, который привносит в церковь академическая церковная живопись, он понимал и противоположную возможность смущения от уклонения в другую крайность – от бездумного копирования старинных изображений. Вспомним, что тогда еще не знали истинной красоты русской иконы, которая открылась лишь полвека спустя. Владыка Игнатий был убежден, что важен не столько пластический язык церковной живописи сам по себе, сколько пронизывающий его дух веры и нравственности художника: «Иконописец должен твердо знать догматы Православной Церкви и вести жизнь глубоко благочестивую» [8] . Он считал, что церковный живописец может писать святые иконы, пользуясь выразительными средствами высокой классической академической живописи, поскольку «правильность рисунка необходима для иконы» [9] .

 

Замечательно при этом, что, говоря о светской картине Григория Ивановича Угрюмова (1764–1823) «Призвание Михаила Федоровича на царство 14 марта 1613 года» [10] , Брянчанинов подчеркнул, что выражаемое персонажами чувство благоговения и благочестия дает картине единство действия, моральное и религиозное достоинство иконы. Мастер поразительно использовал композицию предстояния, склоняясь перед смиренной жертвенностью юного Михаила Романова в принятии креста государственного служения.

 

Творчество Григория Угрюмова, – по воспоминаниям современников, добрейшего, благочестивого человека, никогда никого не обидевшего, – подтверждает уверенность Брянчанинова в том, что если художник усвоит истинный дух христианства всей своей жизнью, – все его творчество будет целомудренно и свято.

 

Несколько неожиданно мотивы поэтических сочинений самого Игнатия встречаются у сурового реалиста, печальника русской души, – Василия Григорьевича Перова. Имеются в виду произведения «Христос и Богоматерь у житейского моря» (1867 г.), «Странник» (1870 г.), «Христос в Гефсиманском саду (Моление о чаше)» (1878 г).

 

Размышления епископа Игнатия Брянчанинова о духовных истоках искусства имеют принципиально важное значение и в наши дни.

 

После отпадения римо-католичества от Вселенской Церкви в папизм изменились ее духовные и нравственные ориентиры. Человек стал мерой всех вещей. Человек падший, расстроивший в себе гармонию образа и подобия Божиих, кощунственно занял место Бога в культуре западного гуманизма. Природа, еще сохраняющая отблески Божественного света, но, главное, человек заняли основное внимание живописца. Расстроенный образ раскалывается на отдельные, не связанные между собой части, взаимная борьба которых приводит к уничтожению его цельности. Страсти, идеи человеческие материализуются, становятся самодостаточными, самодовлеющими и пытаются заслонить собой зияющую духовную пропасть человека новейшего времени. Так, быть может, парадоксально, но естественно вершиной пути живописи Высокого Ренессанса, поставившей во главу угла величие человека, становится мертвенное формотворческое искусство современного авангарда, весь смысл которого в разрушительной борьбе с образом Божиим, отраженным в мире и человеке, и замене его новой, чуждой Богу моделью мира. Восстав против гармонии образа и подобия Божиих в себе, противопоставив себя Богу, человек самоубийственно дал ход стремительному процессу самоуничтожения.

 

Авангардное искусство, немыслимое без борьбы с цельностью образа, в целокупности своих многообразных проявлений являет на редкость цельный и мрачный образ духовной смерти человека, отошедшего от идеала высшей гармонии «милости и истины» и приблизившегося к темному владычеству лжи. Потому это искусство, равно как и породившее его искусство западного гуманизма, является в конечном счете искусством богоборческим. Высокий Ренессанс, выражая духовную культуру Рима после отхода от истины, обожил человека с его неизжитыми страстями, авангардизм же сбросил с пьедестала и самого человека как цельную личность, противопоставив ему абсурдный хаос разъединенных междоусобной борьбой ума, мысли и нравственного духа. Напротив, русское реалистическое искусство, во многом идущее от иконы, старается сохранить цельность видения мироздания, гармонию красоты, понимаемой как облечение «вещества в образ» [11] . «Наша русская, православная культура есть культура духа, та культура, которая воспитывала народную душу на протяжении тясячи лет, которая давала во всех наших войнах тех героев, что составляют украшение мира…», – утверждал архиепископ Никон (Рождественский) [12] .

Предлагая мнение Игнатия, великого церковного писателя России о духовной природе культуры, хотелось бы сопоставить его с размышлениями на ту же тему современника и сверстника святителя, замечательного русского мыслителя Ивана Васильевича Киреевского, прошедшего сложный путь от вершин западной философии до глубины церковного православного мировоззрения. Так же одиноко стоит он в ряду русских литераторов, как епископ Игнатий (Брянчанинов) – в ряду русских богословов. Ивану Васильевичу Киреевскому были свойственны самостоятельность и ясность мышления, чувство большой духовной свободы. Его суждения особенно созвучны слову святителя Игнатия. Иногда они звучат как единое целое, взаимно дополняя и усиливая друг друга. Кроме того, обоих связывали близкие отношения с иеромонахом Макарием (Ивановым), преподобным Оптинским. Для епископа Игнатия старец был старшим другом, для Ивана Васильевича – духовным отцом.

 

Киреевский превосходно анализирует западную культуру и ее взаимоотношения с культурой Православного Востока. Их основное отличие он полагал в том, что восточные подвижники полноту истины ищут через внутреннюю цельность и единство, а западные полагают, что вполне достаточно действия разъединенных сил ума, «чистого, голого разума», того «многовекового холодного анализа», разрушившего основы, на которых стояло европейское просвещение [13] . Отличительной чертой римского ума философ считал наружную рассудочность, которая брала перевес над внутренней сущностью.

 

Рассмотрев истоки господства рационализма в Римской Церкви, он показал, как она прагматично использовала в целях временных выгод не всегда подобающие средства. Так же католическая церковь действовала и по отношению к языческим наукам и искусствам. «Не изнутри себя произвела она новое искусство христианское, – писал он, – но прежнее, рожденное и воспитанное другим духом, другою жизнью, направила к украшению своего храма. Оттого искусство романтическое заиграло новой блестящей жизнью, но окончилось поклонением язычеству». Киреевский обнажил корни красоты западного мира, основанной на обмане воображения и заведомо ложной мечте. Он подчеркивал: «Западный мир не сознавал, что мечтательность есть сердечная ложь и что внутренняя цельность бытия необходима не только для истины разума, но и для полноты изящного наслаждения» [14] .

 

Печально наблюдал Иван Васильевич за тем, как доставшиеся от язычества в наследие Европе науки окончились безбожием, которое считал необходимым следствием их одностороннего развития. «Грустно видеть, каким лукавым, но неизбежным и праведно насланным безумием страдает теперь человек на Западе. Чувствуя тьму свою, он, как ночная бабочка, летит на огонь, считая его солнцем. Он кричит лягушкой и лает собакой, когда слышит Слово Божие», – писал И. В. Киреевский [15] . Нужно заметить, что последние слова Ивана Киреевского вполне отражают характер современного авангардного и абстрактного искусства, всевозможного рода акционистские действа, которые скорее напоминают сатанинские оргии, нежели произведения искусства.

 

Отчетливо понимая изъяны западной культуры, Киреевский тем не менее не предлагал отмести ее наследие как нечто неприемлемое и словно несуществовавшее, поскольку был убежден, что невозможно вытравить из народного сознания то, что оно впитало в себя в течение нескольких веков и поколений. Он подчеркивал: «Если старое было лучше теперешнего, из этого еще не следует, чтобы оно было лучше теперь. Что годилось в одно время, при одних обстоятельствах, может не годиться в другое, при других обстоятельствах» [16] . При всей любви к древнерусским традициям Иван Васильевич понимал, что свое чувство должно подчинить рассуждению. Культура каждого народа подобна древу. Она растет органично вместе с ним, усваивая – в свою меру – привитые инородные побеги. Даже из самых лучших побуждений пытаясь повернуть вспять исторический ход, можно серьезно и даже неисцельно повредить живой исторический организм. «Желать ли нам возвратить прошедшее России и можно ли возвратить его? – спрашивал Киреевский, – Если правда, что самая особенность русского быта заключалась в его живом исхождении из чистого христианства и что форма этого быта упала вместе с ослаблением духа, то теперь эта мертвая форма не имела бы решительно никакой важности. Возвращать ее насильственно было бы смешно, когда бы не было вредно» [17] . Иван Васильевич признавался, что если бы когда-нибудь во сне ему привиделось, что какая-либо из давным-давно ушедших форм русской жизни возродилась бы и в прежнем своем виде вмешалась в современную жизнь, его это не только не обрадовало бы, но испугало бы [18] . Высказывание Киреевского глубоко верно, поскольку в духовной сфере этот возврат чреват расколом. «Когда христианин обратит все внимание свое на наружные обряды, то непременно он оставляет без внимания существенную часть христианства…», – утверждал святитель Игнатий [19] .

 

Единодушны, единомысленны оба русских мыслителя, московский и петербуржский, имеющие единую опору в православной вере, в светоносном учении святых отцов. Их ясная, прозрачно-чистая мысль послужит и для нас четким ориентиром в обступающей тьме соблазнительных и часто благочестивых по видимости идей, направлений и возможностей.

 

«Не для всех возможны, не для всех необходимы занятия богословские... Но для всякого возможно и необходимо связать направление своей жизни со своим коренным убеждением веры, согласить с ним главное занятие и каждое особое дело, чтоб всякое действие было выражением одного стремления, каждая мысль искала одного основания, каждый шаг вел к одной цели. Без того жизнь человека не будет иметь никакого смысла, ум его будет счетной машиной, сердце – собранием бездушных струн, в которых свищет случайный ветер; никакое действие не будет иметь нравственного характера, и человека, собственно, не будет. Ибо человек – это его вера», – писал Иван Васильевич Киреевский [20] .

 

«Уверовать в Бога и во Евангелие могут все; деятельную веру стяжают подвижники Христовы; живая вера есть дар Божий, достояние одних святых Божиих... Сущность дела – в вере. Она приближает человека к Богу и усвояет человека Богу... Отсутствие ощущения благодатных даров производится слабостию нашею в вере; скажу откровеннее: отвержением ее», – заключает святитель Игнатий Брянчанинов [21] .

--------------------------------------------------------------------------------

 

[1] Свт. Игнатий (Брянчанинов). ПСС. Т. 1. С. 537.

 

[2] Свт. Григорий Богослов. Песнопения таинственные. М., 2004. С.71.

 

[3] «Свете тихий». Жизнеописание и труды епископа Серпуховского Арсения (Жадановского). Т. 1. М. 1996. С. 95.

 

[4] Там же. С. 462.

 

[5] Свт. Игнатий (Брянчанинов). Христианский пастырь и христианин-художник. Богословские труды. М., 1996. № 32. С. 279.

 

[6] И.А. Ильин. Книга раздумий и тихих созерцаний. М., 2005. С. 229.

 

[7] Свт. Игнатий (Брянчанинов). Понятие о ереси и расколе. М., 1996. № 32. С. 290.

 

[8] Свт. Игнатий (Брянчанинов). Полное собрание творений святителя Игнатия (Брянчанинова). Т. 8. М., 2007. С. 319 – 322.

 

[9] Свт. Игнатий (Брянчанинов). Понятие о ереси и расколе. Богословские труды. М., 1996.   № 32. С. 294–295.

 

[10] Это – одно из двух полотен, написанных по воле государя Павла I для Воскресенского зала Михайловского замка около 1800 года, которые принесли Г. И. Угрюмову славу первого исторического живописца России. После убийства императора картину передали в Академию Художеств, где, по всей вероятности, ее и видел молодой офицер Дмитрий Александрович Брянчанинов, посещая салон Олениных.

 

[11] Свт. Григорий Богослов. Песнопения таинственные. М., 2004. С. 459.

 

[12] Архиепископ Никон (Рождественский). «Козни врагов наших сокруши…» Дневники 1910–1917. М., 2004. С. 949.

 

[13] И. В. и П. В. Киреевские. Полное собрание сочинений. Т. 1. Калуга, 2006. И. В. Киреевский. В ответ А. С. Хомякову. С. 36, О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России. С. 74.

 

[14] И. В. Киреевский. ПСС. Т. 1. В ответ А. С. Хомякову. С. 43, О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России. С. 119.

 

[15] И. В. Киреевский. ПСС. Т. 3. Из письма к В. А. Жуковскому 1849 г. С. 142.

 

[16] И. В. Киреевский. ПСС. Т. 1. В ответ А. С. Хомякову. С. 46.

 

[17] И. В. Киреевский. ПСС. Т. 1. С. 46.

 

[18] И. В. Киреевский. ПСС. Т. 1. О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России. С. 126.

 

[19] Свт. Игнатий (Брянчанинов). ПСС. Т. 4. Понятие о ереси и расколе. С. 466.

 

[20] И. В. Киреевский. ПСС. Т. 1. Отрывки. С. 194.

 

[21] Свт. Игнатий (Брянчанинов). Аскетическая проповедь. Т. 4. С. 12, 142–143.