Антон Антонович Керсновский родился в имении, купленном его дедом в Бессарабской губернии. В роду Керсновских всех старших сыновей называли Антонами, так что и его отец, и его дед носили те же имя и отчество – немудрено спутать, тем более, что и они были личностями незаурядными, хотя и не столь известными. К военному историку Керсновскому известность впервые пришла не на родной земле, а в эмиграции. В России же его талант открыли только в 1990-е годы.  

В большинстве биографических очерков годом рождения Антона Антоновича указан 1907-й. Но в таком случае вызывает недоумение, как он мог воевать в Гражданскую войну в составе Белой армии и оказаться вместе с её остатками в эмиграции. Даже будучи «сыном полка», или «баклажкой», как называли таких подростков белогвардейцы. За границей уже к середине 1920-х годов он закончил два высших учебных заведения: Консульскую академию в Вене и университет в Дижоне (Франция). Поэтому больше доверия как год рождения Керсновского вызывает дата 1905-й. Она фигурирует в воспоминаниях его сестры Евфросинии (жившей до 1940 в Бессарабии, а после присоединения этой земли к СССР сосланной в Норильск как «классовый враг») и в некоторых других источниках.  

Керсновский написал более сотни статей по вопросам военной истории, актуальным вопросам стратегии и тактики, вооружения армий, взаимосвязи политики и войны. Пристально анализировал опыт Великой войны, как называли тогда Первую мировую войну. До прихода к власти в Германии Гитлера предвидел неизбежность Второй мировой войны.

Так, в начале 1930-х, в одной из статей Керсновский предупредил: «Для нас, русских, важно не забывать, что с воскресением германской армии восстанет из небытия наш недавний заклятый враг».

А в 1936 году в одном из писем Керсновский предсказал, что первым объектом гитлеровской агрессии будет Чехословакия, причём Франция не окажет ей помощи. Керсновский также совершенно точно характеризовал политику предвоенной Франции как поощряющую Гитлера к захватам на Востоке. В печати он не мог высказываться по данному поводу так открыто, живя в Париже.  

Как гражданин Франции он был призван в 1940 году на войну. «Грустно и несправедливо, – писал он с фронта родным, – умирать на чужой земле и за чужую землю, когда я хотел быть полезным своей Родине». Он получил тяжёлое ранение, от последствий которого, усугубленных болезнью лёгких, скончался в июне 1944 г., за два месяца до вступления в Париж войск союзников (его жена покончила с собой, пережив его на несколько минут).  

Главным завершённым трудом Керсновского стала четырёхтомная «История Русской армии», завоевавшая огромную популярность в современной России сразу после её первой публикации в начале 1990-х и уже неоднократно переизданная. Название книги подчёркнуто скромное и не совсем точно отражает суть работы – это история политики России, рассматриваемая через призму военных усилий страны на протяжении всего императорского периода от Петра I до Николая II. Именно в войнах, как считал Керсновский, отчётливее всего выражается жизнеспособность государства и народа.  

Недоброжелатели Керсновского пытались обвинять его в необъективности на основании его монархических взглядов. Керсновский никогда и не скрывал, что он монархист. Он был убеждён, что монархия – наилучший образ правления для России. Но он проводил существенное различие между монархизмом как принципом и конкретными монархами как историческими личностями.  

«Сорок князей, царей и императоров в тысячу лет создали Россию. В их череде были правители слабые и неудачные, были искусные и гениальные. Недостатки одних на протяжении веков выравнивались деяниями других. Все вместе создали нашу Родину, её мощь и красоту, её культуру и величие – и мы, русские, навсегда останемся их неоплатными должниками». В этих словах Керсновского, которыми он начинает «Историю Русской армии», только этическая категория долга выдаёт монархическое настроение автора.  

Монархизм Керсновского был только выражением его более глубинного чувства –пламенного русского патриотизма. Оценивая деяния монархов, он исходил из единственного критерия – благо русского народа и величие Русской державы (подразумевая, что одно без другого невозможно). Мало кто из российских императоров и императриц XVIII-ХХ вв. избежал острых критических стрел от Керсновского.  

Его оценки зачастую сильно отличаются от принятых в либеральной и советской историографии, что также способствовало заговору молчания вокруг его трудов и в эмиграции, и даже сейчас, в нынешней России.

Например, Павел I не вызывает у него такого негативного отношения, как у большинства отечественных историков. Он называет его «самым оклевётанным монархом русской истории». Критикуя Павла за введение плац-парадной муштры в Русской армии и забвение самобытной русской военной доктрины Румянцева, Ушакова и Суворова, он, тем не менее, до известной степени оправдывает царя. Высокую оценку у Керсновского получают два, по его мнению, главных деяния Павла I: Закон о престолонаследии и указ о трёхдневной барщине.  

Александр I, напротив, характеризуется Керсновским весьма жёстко. «Российской, русской политики в царствование императора Александра I, можно сказать, не существует. Есть политика европейская, есть политика вселенной – политика Священного союза. И есть “русская политика” иностранных кабинетов, использующих для своих корыстных целей Россию и её царя искусной работой доверенных лиц, имеющих на государя неограниченное влияние… Используя до конца слабые стороны Александра I, – страсть к позе и мистицизм, иностранные кабинеты тонкой лестью заставили его уверовать в свой мессианизм и через своих доверенных людей внушили ему идею Священного союза, превратившегося затем в их искусных руках в Священный союз Европы против России».  

Александр I был, по Керсновскому, ещё большим приверженцем муштры и казарменных порядков, чем его отец. Знаменитые военные поселения были его, а не охаянного за них Аракчеева, замыслом. Нелицеприятнее всего Керсновский характеризует пренебрежение Александра I к русскому народу и русскому воинству.  

«Как-то, проезжая Елисейскими Полями, император Александр увидел фельдмаршала Веллингтона, лично производившего учение двенадцати новобранцев. Это явилось как бы откровением для государя: “Веллингтон открыл мне глаза, – сказал он, – в мирное время необходимо заниматься мелочами службы!” И с этого дня началось сорокалетнее увлечение “мелочами службы”, доведшее Россию до Севастополя… Могучий и яркий патриотический подъём незабвенной эпохи Двенадцатого года был угашен императором Александром, ставшим проявлять какую-то странную неприязнь ко всему национальному, русскому. Он как-то особенно не любил воспоминаний об Отечественной войне – самом ярком национальном русском торжестве и самой блестящей странице своего царствования. За все многочисленные свои путешествия он ни разу не посетил полей сражений 1812 года и не выносил, чтобы в его присутствии говорили об этих сражениях… Космополитизм императора Александра I выразился в запрещении “русского национализма”. Циркуляры губернаторам тех времён предписывали неустанно следить за лицами, уличёнными в этом ужасном преступлении, и отдавать таковых под гласный надзор полиции.  

Размышляя о последствиях 1812 года, Керсновский сетует, что вслед за изгнанием армии Наполеона не последовал манифест об освобождении крепостных крестьян.

«Реформа 1861 года опоздала на полстолетия… Если бы тот рождественский манифест, провозгласив освобождение России от “двадесяти язык”, возвестил освобождение от рабства двадцати пяти миллионов верных сынов России, то Вифлеемская звезда засияла бы над ликующей страной. В том великом нравственном подъёме наша Родина обрела бы неисчерпаемые силы для преодоления всех грядущих невзгод и лжеучений».  

Именно в царствование Александра I началась, по мнению Керсновского, та роковая война между властью и обществом, первые выстрелы которой прозвучали на Сенатской площади в декабре 1825 года. Огромную долю исторической ответственности за это, а стало быть и за последующую неблагоприятную судьбу России, за будущую революцию Керсновский возлагает лично на Александра I. Вот вам и монархист!  

Вместе с тем, историк не позволяет себе пойти на поводу у негативных эмоций. Он стремится быть подчёркнуто объективным в своих оценках. Он отдаёт должное стратегическому замыслу Александра I, убедившего своих союзников обходным манёвром взять Париж, вместо погони за Наполеоном, что позволило быстро завершить кампанию 1814 года. Отмечает он и личную храбрость Александра I в битве при Фер-Шампенуазе, «где император Всероссийский, как простой эскадронный командир, врубился в неприятельский строй».  

Стержнем исторической концепции Керсновского является идея о том, что Россия только тогда была успешна, когда следовала собственным наработкам в политике и в военной доктрине.

И, напротив, неудачи и беды России вызваны тем, что её правители слепо подражали иностранному опыту, забывая традиции и достижения соотечественников, и становились добровольными учениками у плохих западных наставников. В силу этого многие либеральные начинания получают у Керсновского негативную характеристику.  

Так, говоря о военной реформе Д.А. Милютина, историк отмечает: «Положительные результаты милютинских реформ были видны немедленно (и создали ему ореол “благодетельного гения” Русской армии). Отрицательные же результаты выявились лишь постепенно, десятилетия спустя… Милютин бюрократизировал всю Русскую армию сверху донизу. Во всех уставах и положениях он провёл преобладание штабного (с канцелярским уклоном) элемента над строевым, подчинение строевых начальников штабам и управлениям. Военному организму был привит невоенный дух. Это катастрофическое снижение духа, моральное оскудение бюрократизированной армии не успело сказаться в ощутительной степени в 1877-1878 гг., но приняло грозные размеры в 1904-1905-х, катастрофические в 1914-1917 годах».  

Керсновский всегда считал, что военная доктрина любой страны должна исходить из национальных особенностей. Нет и не может быть универсальной военной доктрины. Концепция войны основывается на национальном духе и национальном опыте. Именно поэтому Керсновский высоко оценивал самобытные теоретические разработки русских военачальников и резко критиковал петербуржские подражания немецким и прочим иноземным образцам.  

Превыше всего Керсновский ценил русскую военную доктрину времён Екатерины II. И выше всех он ставил Петра Румянцева-Задунайского. Именно на основе его безудержной веры в силу русского духа и оригинальность русской стратегической мысли, считал Керсновский, взошли таланты Суворова, Ушакова и Кутузова.  

Все деяния русских монархов Керсновский рассматривает через призму русских национальных интересов. И при таком взгляде редко кто из царей удостаивается с его стороны положительной характеристики.

Пожалуй, только один государь за весь императорский период – Александр III – более-менее удовлетворяет идеалу русского верховного вождя в изображении Керсновского. Ещё раз приходится констатировать: монархизм автора «Истории Русской армии» – не апологетический, а аналитический.

В силу этого сложно отношение Керсновского к Николаю II. В отпечатанном в виде статьи фрагменте незаконченной книги «Русские подвиги», Керсновский пишет: «Всех превзошел подвиг Императора Николая Александровича, за честь Родины пожертвовавшего Собой, Царицей и Детьми». Но обращаясь напрямую к личности последнего государя, Керсновский не может сдержать горечи. В статье «Ответственность за катастрофу» он пишет:  

«Отречение Государя Николая Александровича за себя и за сына было ошибкой. Но кто посмеет упрекнуть за неё Императора Всероссийского, к виску которого было приставлено семь генерал-адъютантских револьверов? Этим своим отречением Царь-Мученик надеялся избежать гражданской войны. Кровь его подданных была для него кровью собственного сердца. Он не мог решиться её пролить... Это благородное заблуждение свойственно природе венценосцев. Не прикажи Людовик XVI своей швейцарской гвардии прекратить огонь – он мирно закончил бы свой век на троне, а счастливая его страна избегла бы ужасов революции и опустошительных войн империи. А у нас декабристы залили бы кровью Россию, не выкажи Император Николай Павлович самоотверженной твёрдости на Сенатской площади. Этого железного духа не хватило тихому подвижнику, правившему Россией в труднейшие годы её одиннадцативековой истории.  

Подобно тому, как садовод обязан отсекать сухие ветви и вырывать сорные травы, так и монарх обязан отсекать преступные головы, помня, что иначе, щадя кровь ста негодяев, он губит миллионы честных людей».  

Когда же Керсновский пишет о политике и стратегии России в годы Первой мировой войны, то во многом винит Николая II. Ибо кто, как не самодержец был последней решающей инстанцией государства?!  

«В сентябре [1914 г.] Россия подписала так называемый Лондонский протокол, по которому державы Согласия обязались друг перед другом не заключать сепаратного мира. Этим совершена была самая крупная дипломатическая ошибка за всю войну. Мы лишили себя великолепного орудия дипломатического воздействия… Россия добровольно низвела себя Лондонским протоколом до степени державы второго сорта. На конференциях мы были только “союзниками с правом совещательного голоса”. Удельный вес Италии был там гораздо большим.  

Один-единственный раз за всю войну Россия вспомнила свою великодержавность и вытекающие из неё права. Сербская армия, брошенная союзниками на произвол судьбы, погибала в Албании. Французы отказались перевезти её на Корфу. Сын Александра III вспомнил отцовский язык для Европы и сказал через головы оробевших своих дипломатов, что если сербов немедленно же не спасут, то Он, Император Всероссийский, выведет свою страну из войны... Пароходы у союзников немедленно же нашлись. Нашлись бы у них и снаряды, и самолёты (и все – хорошего качества), разговаривай с ними Россия своим природным царственным языком – единственным, на котором мы должны разговаривать с Европой».  

При этом Керсновский отмечает, что именно Николай II указывал единственный путь к скорейшему завершению войны – овладение Константинополем, удар в самое слабое место Четверного союза. «Но Русский Царь уже не был хозяином в своей стране – не был хозяином своей вооружённой силы. Дважды он повелевал овладеть Константинополем – и дважды это повеление не было исполнено Его военачальниками (Великим князем в мае и ген. Щербачёвым в ноябре 1915 года). А когда Государь назначил в третий раз овладеть Царьградом в апреле 1917 года – все сроки оказались безвозвратно пропущенными». Если вдуматься – это тоже своего рода обвинение: царь не смог настоять на своём плане, приказать своим военачальникам исполнить его!  

И самое жёсткое обвинение Керсновский адресовал всему правящему классу дореволюционной России.

«Великая Империя мало что делала для народного образования и решительно ничего не сделала для народного воспитания. Ни священник приходской школы, ни учитель министерской не объясняли детям великого прошлого их страны, не учили знать её и любить. Из тысячи новобранцев девятьсот не знали цветов русского знамени. А как зовут Царя они узнавали, присягая ему. От своих офицеров и унтер-офицеров – единственных воспитателей 150-миллионного русского народа – они получали то, что давало им силы умирать героями за эту мало им известную Родину. Народ не учили любить свою страну. Неудивительно, что он в конце концов любил лишь свою деревню, до которой “немцу всё равно не дойти”, да и в деревне лишь свою избу...  

Петроградские рабочие-красногвардейцы не родились большевиками, но ими сделались. Они искали социальной справедливости, которой не находили. “Классовое самосознание” выковывалось долгими десятилетиями и в обстановке, как нельзя более благоприятствовавшей обострению социальной розни».  

Находясь уже на смертном одре, Керсновский закончил свой очерк «Мировая война», где осмысливал горький военно-политический опыт России в войне 1914-1918 гг. Его чётко сформулированные выводы звучат заветом для патриотической русской элиты, когда таковая, наконец, возглавит государство Российское:  

«1. Русскую кровь – только за русские интересы.  

2. Не связывать себя никакими письменными обязательствами с державами, в данную минуту находящимися на нашей стороне.

Иметь всё время свободные руки. Вести войну, пока это отвечает нашим интересам, немедленно выйти из войны, коль скоро нами начинают злоупотреблять и на русскую кровь смотреть, как на удобрение. Всё время пользоваться этим несравненным орудием дипломатического давления.

То, что в частной жизни справедливо клеймится как шантаж и вымогательство, в дипломатии именуется искусством.  

3. Между верховным и вверенными ему армиями не должно быть парализующего средостения, “фронтов”. Один мозг – одна воля.  

4. Бить всегда в слабое место противника, а не в сильное…  

5. Не командовать флотом с берега.  

6. Помнить о существовании внутреннего врага...  

7. Война – слишком серьёзное и слишком ответственное дело, чтобы хоть одну её отрасль, даже побочную, поручать дилетантам. Только правительство, только правительственные органы. Никаких общественных организаций, даже благотворительных – ни на фронте, ни в прифронтовой полосе, ни в тылу. Все выборные учреждения – народное представительство и местные самоуправления (земства) – должны прекратить всякую деятельность с первого дня мобилизации по день ратификации правительством мирного договора.  

8. Ум без воли – тлен и гибель. Нерешительность и колебания – залог поражения. Первое дело – характер, а знание – лишь второе дело. Волевой неуч научится побеждать. А учёная тряпка – всю жизнь останется тряпкой. При поражении падёт духом (Самсонов, Клюев), а победу упустит и не использует (Алексеев). И чем учёнее, стало быть, с мирного времени авторитетнее, тем хуже».  

Не один Керсновский осмысливал опыт Первой мировой войны в национально-державном духе. Несложно увидеть, что примерно такие же выводы были сделаны тем правительством, которое Керсновский, в силу исторических обстоятельств, ненавидел до конца дней своих – Советским правительством. И справедливость этих выводов была доказана в 1945 году.