Наследница двух богатых сибирских купеческих и дворянских родов России – рода Кузнецовых и рода Амосовых, в истории русской поэзии второй половины XX века Светлана Кузнецова стоит особняком. Трагическая фигура в чёрном с гордо поднятой головой и несломленной статью последней представительницы вытравленных революцией золотопромышленников. Всех, знавших её, Светлана Кузнецова поражала человеческой значительностью, особой сибирской несгибаемой породой, гордостью, простотой и цельностью натуры, удивительной неслучайностью и необычностью судьбы, – словно бы специально задуманной Богом для большого русского поэта... В последние два десятилетия жизни она не печаталась ни в литературных газетах, ни в толстых литературных журналах. Только редкие книги в "Советском писателе" нарушали сомкнувшееся сибирскими снегами безмолвие. Незадолго до её смерти Юрий Кузнецов со свойственными ему прямотой и честностью нарушил затянувшееся молчание и в статье, написанной специально для "Литературной газеты", поставил Светлану Кузнецову в один ряд с Цветаевой и Ахматовой. После смерти С. Кузнецовой о значении её творчества написал Вадим Кожинов: "Со всей взвешенностью и ответственностью скажу, что лучшие из зрелых стихотворений Светланы Кузнецовой – самое значительное из того, что было создано в русской женской поэзии после Анны Ахматовой... в отличие от подавляющего большинства твердящих сегодня о мраке и хаосе стихотворцев, у Светланы Кузнецовой и в помине нет характернейшего мотива: вот, мол, в какой проклятой Богом стране приходится мне жить и мыслить! Светлана Кузнецова... не отделяет от себя совершившееся и совершающееся..." ("День", № 23, 1991 г.). Судьба виделась поэту оброненным в сугробы тяжёлым наследственным золотым крестом первопроходцев и золотодобытчиков, Россия — золотым самородком, сверкающим на белом снегу атомной страны.
А вы торопились, а вы не спросили,
А вы посчитали всё это игрой.
А там начинались стихи о России,
За тем перелеском, за тою горой.
Там время чеканило высшие пробы
На всём, что в отвал уходило пустой,
И там я однажды сронила в сугробы
Тяжёлый наследственный крест золотой.
Сронила открыто, сронила, как откуп,
Приучена опытом предков — платить.
Так что же неймётся небесному оку?
Оплачен мой счёт, и не стоит грустить.
Родители Светланы Кузнецовой познакомились во время Гражданской войны. Отец воевал у белых, в армии Колчака. Был ранен. Мать – работала сестрой милосердия в госпитале, тоже у белых. Отец полюбил мать с первого взгляда и больше на других женщин не смотрел. Светлана Кузнецова появилась на свет в Иркутске 14 апреля 1934 года, была вторым ребёнком в семье. Родители, вышедшие из известных золотопромышленных родов, купеческого Кузнецовых и дворянского Амосовых, успели получить хорошее образование, мать окончила гимназию, отец – Петербургский университет. Первые годы после Гражданской войны преподавали в Иркутском университете. Около 1937 года из-за усилившихся репрессий из Иркутска пришлось уехать — "бывшим" в связи с новым поворотом в политике грозил арест. Уцелеть семья могла лишь одним способом — родители должны были сами, добровольно, сослать себя в сибирскую глушь: в селениях, переполненных ссыльными, судьба вольнопоселенцев никого не интересовала...
Так Светлане Кузнецовой распахнулась главная страница её жизни — глубинка заповедной, кондовой русской Сибири с безбрежной медвежьей тайгою, золотыми недрами и великими реками, несущими к океану косяки рыб. "Бесконечная Россия, / Словно вечность на земле", – нашёл когда-то князь Вяземский актуальное на все века определение для отечества. "Земная вечность" Сибири загудела в венах молодого поэта с необоримой мощью:
И снова на рифме "шири"
Распахивается строка.
Два соболя — герб Сибири —
Смотрят издалека.
Я верю: мой мир устроен.
Я знаю: мне жизнь нужна.
Отец мой — красив и строен,
А мама моя нежна.
Светлана Кузнецова с юным задором приветствует необозримые заснеженные пространства, делает законы тайги законами собственной души: "Смеюсь и падаю на белые, /На очень белые снега. / Всему, что делаю и сделаю, /Я говорю: "Закон — тайга!" (1962 г.) Это больше, чем кровное родство — Светлана Кузнецова впускает в сердце огромный мир — и сама становится миром... Родная Лена – течёт в венах поэта: "К Ледовитому океану Лена в венах моих течёт". Огромные пространства становятся поэтической плотью: "Зачерпну крутой волны Витима, Енисеем жажду утолю..." Молодая Кузнецова пантеистична. Грани между личностью и природой в стихах нет — строчки стихов заполняют грустноглазые олени, пушистые белки, юркие соболи. Символ Сибири – соболь – неожиданно становится символом молодой безоглядной любви: "В золотом запеве крови / Мне не сладить с этой болью, / У тебя не только брови, / У тебя глаза собольи"... Соболиная тропа Сибири бежит мимо многих племен и народов: "Над Витимом угрюмым, над таёжною далью / Встали русские думы / Моей бабушки Дарьи... / Золотистые лица, / Солнца сонного сгустки... / Это в вены стучится / Кровь Анисьи, тунгуски. / И уводит надолго / Вечно новая новь, / Кровь поляка седого / И татарская кровь". Сознание великоросса, вбирающего в себя крови народов, населяющих Россию, подобно течению великих сибирских рек, вбирающих многочисленные притоки и ручьи. Впитавшая в вены кровь народов и рек, С. Кузнецова чувствует в своих жилах невиданные силы: "Я сама, как держава, я сурова, сильна и строга". Перед нами прямое поэтическое свидетельство, – так рождается великоросс...
В том далёком детстве, на пути из Иркутска, она запомнила не то пароход, не то буксир, палуба которого качалась над серыми волнами огромной северной реки. Они всё ехали и ехали куда-то. "Хватит ехать! Хватит ехать! Хватит ехать!" — лепетали детские губы, словно знали тайный смысл невесёлого путешествия.
Семья пыталась уцелеть, постоянно меняла места жительства — Витим, Лена, Киренск, Бодайбо, Нерпо. Старожилы ещё помнили их богатых дедов и прадедов — потомков волею судьбы гноили там же, где посетила предков шальная золотая удача. Спасало понимание того, что дальше Сибири не сошлют: "И в Сибирь нелепо сибирячку / Высылать, коль здесь не ко двору... " Места вокруг простирались глухие, особенно Нерпо — посёлок для семей репрессированных. То пьяный якут прирежет жёнку за неосторожно сказанное слово, то беглые зеки разорят заимку, то соседи-охотники уйдут в тайгу и не вернутся.
Согласно молодой молве,
Мы вроде не были, хоть были.
Давно в холодном зимовье
Нас вырезали и забыли.
Посёлок стоял посреди тайги, короткие зимние дни сменялись тёмными, холодными и голодными вечерами. Родители поселились в старом кондовом сибирском доме, ненадёжно заметеленном от века огромными снегами: "Дом родной окружён заплотом, /Доски метра в три высотой". Жили скудно. К существованию в условиях тайги приспособлены не были. Отец работал директором школы, мама – учительницей. "Окраина, старая рана, /Зарубка, отметина, шрам, / Охрана, встающая рано, / Осколки растоптанных драм...". Детские впечатления голода, скудости и нищеты врезались в память навсегда. Чуть ли не в дошкольном возрасте в первый раз сварила суп, примерно тогда же развела огород: что-то ведь надо было делать с не приспособленными к жизни в таёжной глуши родителями. Став постарше, они с братом научились и рыбачить, и охотиться, а тогда в Светлане только просыпалась её родовая "добычливость":
Так- mo вот, не поздно и не рано,
Только всё равно не в час, не в срок
Девочка сибирская Светлана
Встала на бревенчатый порог.
Так-то вот, не бледно и не ало,
Неприметно губы расцвели.
Было это много или мало
Для моей прадедовской земли?
Видно, мало, потому что много
Вырастало у нее таких,
Начинавших срок пути земного
С перепутьев узких и глухих.
Стихи начала писать в девять лет. Что интересно – в истории русской поэзии Светлана оказалась не первой поэтессой с фамилией Кузнецова: в восемнадцатом веке творила её предшественница — Прасковья Ивановна Кузнецова-Горбунова, крепостная актриса, а потом жена графа Н.П. Шереметьева, известная как автор народной песни "Вечор поздно из лесочку я коров домой гнала...".
О трагедии разрушенного революцией рода – намёком, эзоповым языком -Кузнецова говорит в стихах постоянно. Золотоносные "корни", доставшиеся от дедов, — диктуют, вмешиваются в судьбу: "А у меня такие корни, / Что я устала от корней". "Корни" – это мужество, честь, совесть, любовь, невозможность поступиться внутренним стержнем, пойти на поводу у обстоятельств, сам талант, на который по щепоти золотого песка сбросились народ и родова: "А ведь я из семьи золотоискателей, / Я из очень хорошей семьи", — задумывается поэтесса в стихотворении 1965 года: "Я из той семьи, которой давалось / Всё на свете с большим трудом. / Пароходы и прииски. Сёла и пристани..." Но где те прииски и где те пароходы, где родня, унесённая великой вьюгой революции? "Нет родни моей, вымерла, не осилив эпохи". Да и как осилить эту бесконечную сибирскую вьюгу времён? "Ах, родные мои, / Как вы жили, / Если три революции были, / Если столько лет с голодовками, /Если столько зим с холодовками!" (1966 г.) Что интересно, "бывшие", обездоленные веком родители живут в этом стихотворении общей со страной жизнью, терпением и любовью преодолевают беду и выходят победителями из схватки с судьбой: "Да ещё забота родительская, /Да ещё работа учительская, / Да болезни большой страны / От войны до другой войны". Вслед за роднёй Кузнецова "бывшей" быть, по сути, отказалась – она выбрала для себя вечную Россию, а вместе с ней — вечное бытие и вечное настоящее. Мгновенно почувствовав за безыскусностью молодых строк близость, важность и выстраданность темы, именно это стихотворение молодого поэта напечатал в "Новом мире" Александр Трифонович Твардовский...
...А что за экзотические воспоминания о золоте остались у представительницы золотопромышленных родов! Однажды на берегу Лены Светлана нашла огромный самородок. Обрадовалась неслыханной детской добыче, ликуя и хвастаясь, побежала домой. "Что ты наделала!" — всплеснула руками мать, увидев в детских руках запретный металл. По закону того времени любой найденный самородок надлежало сдать государству в тот же день. Комендатура находилась в соседнем посёлке, добирались до него два часа по тайге. Золотой самородок солнца катился к закату, на тайгу надвигался комендантский час... Ситуация складывалась безвыходная: не сдашь самородок — посадят за сокрытие принадлежащего государству золота, отправишься по глухой ночной тайге в комендатуру — посадят за нарушение комендантского часа... Всю дорогу по тайге мать бежала бегом...
В этой были, схороненной в предвоенные годы под сибирским снегом, скрывалась неумолимая логика судьбы большого русского поэта Светланы Александровны Кузнецовой. Золотые самородки сердца, золото удачи, таланта и красоты таили в себе угрозу гибели и расплаты. То, что столетиями приносило радость и богатство предкам, в новом времени оборачивалось бедой. Быль о грозящем погибелью золотом самородке по-кузнецовски жёсткими, предельно афористичными строками вспыхнула в стихотворении, посвященном смерти матери: "Мать моя лежала на столе / Тихо, словно золото в земле. / Тихо, словно золото, лежала, / Мне и брату не принадлежала. / Не принадлежала никому, / И была счастливой потому"/ (1976 г.) Эти строчки — похожи на приговор, вынесенный роду свыше. Золото, неосмотрительно добытое предками из сибирских недр, во искупление родовой вины должно вернуться в землю...
Страшная трагедия обрушилась на семью Кузнецовых в конце войны. Брат – надежда семьи, вечный спутник детских забав Светланы, вспоминаемый в стихах до конца дней: "Мой среброглазый! Певучие струны / Тянут сквозь годы утрат / Снова туда, где мучительно юны / Мы, то есть я и мой брат..." — ушёл на фронт в семнадцать лет. Вскормленный тайгой, воевал в знаменитых Сибирских полках, отстоявших Москву. С фронта пришёл абсолютно спившимся... Брат Светланы Кузнецовой – герой одного из её самых значительных стихотворений — трагического стихотворения о солдатах, вернувшихся с войны, но не нашедших счастливой доли на отвоёванной у фашистов родине, о многих и многих воинах, побеждённых ложью, безвременьем и лихоимством мирной жизни:
Братишка, красавец, залетка,
Все мысли твои об одном:
О том, как красива пилотка
Над чистым мальчишеским лбом.
О том, как начищена лихо
Твоя боевая медаль;
О том, что отхлынуло лихо,
Открылась в сиянии даль.
...А дальше — все дали закрыты,
Всё мимо на милой Руси,
И рядом все те, кто зарыты,
И милости ты не проси.
Вместе с ощущением бесконечного исторического тупика, недоли у поэта возникает чувство неизбывной вины перед погибшими солдатами: убитые на войне всегда делают оставшихся в живых виноватыми в самой продолжающейся жизни... Чувство это сродни вспыхнувшему в знаменитом стихотворении А. Т. Твардовского "Я знаю, никакой моей вины..." Великая война у поэтессы оборачивается великой виной, великая Победа — будущим великим поражением... "Над нами Большая Медведица" — одна из больших поэтических удач, стихотворение, поднимающееся до уровня классики:
Над нами — Большая Медведица.
За нами — Большое неведение.
За нами — большая война.
Пусть вам и в бреду не прибредится
Такое большое наследие,
Такая большая вина.
Хотя мы уже убываем,
На что-то ещё уповаем,
Наследство вручая сынам.
И кажется — всё забываем,
Но двери плотней запираем,
Чтоб счёт предъявили не нам.
После смерти отца семья переехала в Иркутск. Уже оттуда Кузнецова послала рукопись первой книжки в Москву, в издательство "Молодая гвардия" и неожиданно получила восторженную рецензию Александра Прокофьева. Муза быстро преобразила судьбу, неожиданно выкликнула сибирскую "Золушку" на столичный золотой бал. Через недолгое время сибирскую поэтессу вызвали в Москву — на Всесоюзное совещание молодых писателей, приняли в Союз писателей СССР, рекомендовали в Литературный институт им. А. М. Горького – на ВЛК.
... В те годы С. Кузнецовой повезло – ей удалось войти в громкую плеяду молодых шестидесятников. Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадуллина, Римма Казакова, Роберт Рождественский, Юнна Мориц, Станислав Куняев, Светлана Евсеева... Какие разные имена и судьбы! Евтушенко и Вознесенского в поздней зрелости С. Кузнецова называла литературными захватчиками, винила в гибели целого поэтического поколения. Выбившаяся в партийные лидеры и секретари Союза Римма Казакова сживала Светлану Кузнецову со света – слишком талантливой оказалась соперница. Бесконечно яркую первую книжку уехавшей в Минск и постепенно загибающейся там Светланы Евсеевой Кузнецова хранила до конца дней — и очень не любила погубившего Евсееву Самойлова. С большинством высыпавших на шумную эстраду поверхностных, полуграмотных, крикливых шестидесятников былинной русской сибирячке оказалось не по пути... Самими своими корнями, прочной культурой, данной в семье, она словно была ограждена от соблазнов времени, бесконечных волн псевдоноваторства, подхватывающих на гребень многих. Проблема цивилизации, сметающей культуру, когда-то предельно точно сформулированная Блоком, для судьбы Светланы Кузнецовой становилась краеугольной, хотя проблему культуры как отпадения от культа, обозначенную Флоренским, по условиям времени она до конца дней так и не осмыслила...
Переезд в Москву – обернулся утратой Сибири, корней. В творчество властно вошла тема великого кочевья атомного века: "Гвоздями избы старые забили, / Пошли кочевьем по родной стране". Эта великая свобода величиною с небо над головой буквально потрясла поэтессу: "Не привыкну, видать, никогда / К ощущенью великой свободы. / Где был дом наш, теперь лебеда, / А над нею небесные своды" (1970 г.). Московская свобода оказалась великой свободой атеистического века – от устоев, традиции, совести, правды, чести, родовых корней. Трагедия середины жизни — это уже трагедия потери разграбленной, потерпевшей экологическую катастрофу, исчезающей родины. Светлана Кузнецова воспринимает Сибирь как колонию России: "Где золото? Где лес наш? / Где меха? Все вывезли. / Мы только не нужны". Новая Сибирь -это порубленная тайга, выбитое зверьё, недра, из которых выкачали нефть и газ, выбрали золото и руды. "Мне не только глядеть не полезно – / Чтобы выжить, не надо мне знать, / Как упрямо ложится железо / На сибирскую трудную гать" (1977 г.). За пятнадцать лет до повальной компьютеризации поэт интуитивно поднимает вопрос о полезности и вредности знания, информации — это предчувствие информационной катастрофы, а если уж говорить точнее, воспоминание о будущей катастрофе. Ведь информационная катастрофа – по сути, первая катастрофа человека, отведавшего плода с Древа познания. Вспоминанием о будущем" уходит под воды Иркутской ГЭС огромная территория детства вместе с кладбищем, на котором похоронен отец. Одной смерти для родного в наступивших временах мало — вслед за первой приходит вторая смерть, пожирающая могилы близких, память о них: "Ушло под воду кладбище отцово, / Освободив для духа рубежи". Сознание Светланы Кузнецовой эс-хатологично, поздняя Кузнецова — поэт вечно длящихся последних времен в том смысле, в каком понимал их П. Я. Чаадаев: "Мысль Апокалипсиса есть беспредельный урок, применяющийся к каждой минуте вечного бытия".
После смерти матери Светлана Кузнецова осталась на белом свете одна. Тогда-то и обнаружилась главная врагиня в московской жизни — цепкая, хваткая, беспринципная Римма Казакова. Именно таких бесчисленных оборотней, фантомами возникающих на поверхности писательской жизни, Светлана Кузнецова назвала "нечистью" в знаменитом стихотворении "Гадание Светланы". С более талантливой поэтической соперницей Казакова сражалась грязно и жестоко. Одна такая "кровавая битва" произошла во время писательской поездки на Сахалин. Поклонник Риммы Казаковой, Герой Советского Союза Василий Емельяненко, по наущению Казаковой, назвал Кузнецову проституткой, за что получил от Светланы пощёчину. В те времена дать пощёчину Герою Советского Союза было, мягко говоря... Светлане Кузнецовой пришлось срочно вылететь в Москву. Перепуганная случившимся, в ожидании публичной расправы она попыталась покончить собой. Божьим чудом осталась жива. Происшествие сказалось на будущей судьбе. Её прекратили печатать. Вытеснили из литературного пространства.
...А Казакова лезла в подруги... После смерти матери Светланы, в минуты абсолютно понятных упадка и черноты, прислала домой Кузнецовой своего знакомого психиатра – помочь выбраться из депрессии после похорон. Дальнейшее нашумело на всю Москву. "Благодетельница" объявила поэтессу сумасшедшей — своей волей секретаря Союза писателей СССР заставила главврача литфондовской поликлиники внести запись о шизофрении в карточку Светланы Кузнецовой... От серьёзных неприятностей спасли вставшие на защиту честные литераторы и то, что рядом со страшным диагнозом главврач своей рукой приписал: "Запись сделана по звонку секретаря СП СССР Риммы Казаковой". ... После публичного скандала Казакову сняли с должности рабочего секретаря Союза писателей СССР...
Москва, огромный перенаселённый мегаполис, в творчестве С. Кузнецовой навсегда осталась городом-тупиком: "Этот город-тупик под холодной звездой, / Этот город, где я не была молодой, / Этот город, который меня приютил, / Но ни силы, ни гордости мне не простил... " (приблизительно 1986 г.). Перед нами словно возникают "восставшие массы" Ортеги-и-Гассета, вышедшая на проспекты городов и ставшая творцом истории безличная толпа. "Зареклась: никого ни о чём не проси. / И сквозь долгие эти года / Я бродяжкой могла бы пойти по Руси, / Ибо та мне светила звезда" (приблизительно 1986 г.). Светлана Кузнецова до конца дней настойчиво свидетельствует о лишённости судьбы, доли на родной земле. "Русская профессия – изгнанник, / Мною не освоена досель, / Ибо не для Ванек, не для Манек / Нынче сладкий зов иных земель". О минувшей революции, о мире, разорённом великими катаклизмами XX века, поэтесса емко и ясно сказала в стихотворении "Гвоздика", созданном в 1988 году. Стихотворение – яркий пример русской классики:
Мечта толпы всегда багрянолика,
Как комсомолки ситцевый платок,
Как воплощенье вольности — гвоздика,
Бессменной революции цветок.
Толпа полна томительной отрады
Средь толчеи, зовущейся борьбой.
И я скольжу средь прочих вдоль ограды
С гвоздикою, вручённой мне судьбой.
Туда, где о любви моленья дики,
Где красный страх нисходит на меня,
Где умирают красные гвоздики
У временного Вечного огня.