На первый взгляд — есть нечто беспомощное в попытке вместить гигантские социальные проблемы, порождённые опустошающей революцией, в чисто женское моление о любви, но, подумав, мы придём к выводу, что именно это определение оказывается всепоглощающе ёмким: любой, молящий о Любви, молит о Боге. Человеческое своеволие – уводит от Бога, потому Вечный огонь, зажжённый человеком, оказывается в стихотворении временным, сиюминутным. "Гвоздика" — не только размышление о минувшей революции, это ещё и пророчество о грядущей революции девяностых...

... Эта бьющаяся за жизнь, пытающаяся разомкнуть круг трагического одиночества женщина в чёрном в начале восьмидесятых буквально потрясала. Жила – в нереальном для советской эпохи мире. Комната практически в центре Москвы – оклеена тёмно-синими обоями. Старинная чёрная мебель с резьбой и золочёными амурами. Тёмно-синие занавески на окнах. В провале рукотворного мрака, как звёзды в колодце, – блестят россыпи антикварного серебра. В небольших чёрных нишах – коллекция колокольчиков для вызова прислуги. Чёрное платье. Чёрная шаль. Светлые волосы заколоты на затылке в тяжёлый узел. Особая, утерянная в нашем веке сибирская купеческая стать... И — вечный траур по неудавшейся судьбе, женской и поэтической. "Мной создан мир, прообраз смерти некий, / Где не слышны другие голоса..." Через страшную пытку небытием пришлось пройти многим поэтам XX века. О своей литературной непопулярности в одном из широкоизвестных писем свидетельствовала Ахматова: "Я оказалась довольно скоро на крайней правой (не политич.). Левее, следственно новее, моднее были все: Маяковский, Пастернак, Цветаева..." Эта краткая и ёмкая запись Ахматовой многое объясняет в судьбе многих русских поэтов XX столетия, в том числе и в судьбе С. Кузнецовой.

Мир буквально выталкивал Светлану Кузнецову из себя в замкнутые стены чёрной квартиры. Странное это было существование. Собак новых не заводила. Потому что умирают. Цветов живых не покупала. Потому что вянут. В одну из первых встреч рассказала поразившую её историю: в московской квартире умер заброшенный, никому не нужный старик. Узнали о его смерти только через месяц, когда по подъезду пополз запах... Добавила тихо: "Вот и со мной так будет..." Ещё одна поразившая Кузнецову история не выходила из её головы до конца дней. Дети умершего писателя выбросили его архив на помойку. Всё, написанное человеком за жизнь, разносилось ветром по дворам – словно в назидание труженикам словесной нивы... По извечной привычке всё додумывать до конца, — пришла домой, уничтожила свой архив: "Архивы, уничтоженные в спешке, / Свидетели убийства и хулы..." (приблизительно 1988 г.) ...Так переплетались в Светлане Кузнецовой предельная открытость и беспощадность к себе, потеря веры и умение жить в самых трудных обстоятельствах, и – надрыв, надрыв, нескрываемый надрыв – от извечных русских униженности и оскорблённости. В одну из первых встреч я сказала ей осторожно: "Вы, Светлана Александровна, словно вышли из мира Достоевского. Есть в Вас какая-то часть Настасьи Филипповны". Зарделась, довольная тем, что её хорошо поняли...

И всё же именно "пытка небытием" позволила Светлане Кузнецовой услышать себя, подняться на новый поэтический уровень. Преодолеваемое страдание заставило работать мысль, разорвало круг молодой лирической замкнутости. Две последние книги поэта – два предсмертных "Гадания Светланы" — стали одними из лучших поэтических книг восьмидесятых. Жестокий романс слился в них с напевами русских заговоров и пением сибирских вьюг, полевые цветы событий и судеб, цветущие на обочинах века, заплелись в прекрасный "Русский венок", а беспощадная честность по отношению к себе позволила С. Кузнецовой подняться до уровня большой поэзии. Прочитав первое "Гадание Светланы", из Смоленска я отправила С. А. Кузнецовой письмо, в котором говорила, что поражена своим открытием и тем, что о ней никто ничего не знает, — в моём понимании она была поэтом уровня Цветаевой и Ахматовой. Почта принесла ответ: "Помнишь того горьковского писателя, который время от времени повторял: " Я цену себе знаю"? Не хотелось бы уподобляться ему, но придется. Так вот. "Цену" я себе тоже знаю, но так же знаю и всю свою неуместность и ненужность, да и что ещё можно было вынести после столь неудачно пройденного литературного пути?" (26.09.1983.). История с названием " Гадание Светланы", на мой взгляд, получилась мистически тёмной и поэтически пророческой. "Жития по имени", сформулированного Флоренским, в этом случае мало: лирическая героиня Светланы Кузнецовой словно бы попала внутрь жутковатой баллады Жуковского, слила себя с прославленной романтической героиней – странным образом заключила свою судьбу в чужой предрешённый круг...

Пожалуй, самый точный поэтический портрет поздней Светланы Кузнецовой в одном из лучших своих стихотворений начала восьмидесятых дала Татьяна Глушкова – её С. Кузнецова при знакомстве тоже поразила:

Этот русский анапест, что плачет во имя любви,

В чёрной шали крест-накрест живёт не в эпохе, в крови.

А эпоха ему не соперница и не жена,

Ничего-то не ведает в лунах и струнах она.

Первоначально на стихотворении стояло посвящение. Потом Т. Глушкова посвящение убрала – ведь в следующих строфах она говорила о себе, и только концовка — опять высветилась точным и метким портретом Светланы: "Эта мощь, эта слабость ужели для жизни дана? Наливай же, анапест, щербатую чашу вина!"... Эта мощь, эта слабость...

Среди мерцающего звёздами в черноте комнаты серебра – шёл пир, призванный скоротать сгущающуюся за окном ночь эпохи. Ночь перед крушением родины. Собственно, вся жизнь людей в умирающей стране превратилась в некое подобие платоновского пира, в бесконечный диалог понимающих друг друга собеседников с предстоящей чашей цикуты в конце. За столом – немногочисленные друзья той поры — Анатолий Преловский, Татьяна Глушкова, Алла Марченко, Таиса Бондарь, Лидия Григорьева, Ирина Шевелёва, Инна Лиснянская... В последние годы — третий, обретённый перед смертью муж — Олег Алексеев. Разговоры – по большей части непринужденные, брызжущие искрометным юмором. Светлана Кузнецова была мастером хорошей литературной шутки. Часто говорила о непреодолимой бездне, которая лежит между москвичами и приехавшими в Москву провинциалами, раздумывала о судьбах послевоенных поколений, которые мало проявляли себя в литературе, как-то сказала: "Наверное, каждому литератору для того, чтобы состояться, нужна своя маленькая война..." Помню, как в первый раз она увидела по телевизору Горбачёва – была потрясена и его обликом, и его речью, и тёмным пятном в форме СССР, расплывающимся по черепу. Со свойственной ей магической проницательностью с полувзгляда поняла и возненавидела пришедшего к власти предателя. Сказала: "Этот с Россией такое сделает, чего раньше с ней никто не делал". Очень остро переживала женофобию, царящую в русском лагере. Утверждала, что русские даже самых сильных поэтесс гробят, а евреи даже самых слабых носят на руках. В пику Цветаевой и Ахматовой, а вместе с ними — и всем пишущим женщинам, согласным хором твердящим: "Я не поэтесса, я поэт!" – всегда повторяла: "Я не поэт, я поэтесса" — считала, что женщина и в поэзии должна оставаться женщиной.

А вот мы сидим и читаем вслух. Светлана Кузнецова достает любимые книги из чёрных с резными позолоченными амурами старинных книжных шкафов, просит читать. Читаем взахлёб – то Блока, то Георгия Иванова. В середине восьмидесятых Иванов – редкость. В СССР его не знает почти никто. Из любимого Блока Светлана Кузнецова стихотворение "дарит". Есть у поэтов такой обычай – даже у классиков находить стихи, которые не разглядел никто, и "дарить" свои открытия литературным собратьям. Подарок Светланы Кузнецовой из Блока — прекрасное стихотворение "Усните спокойно, заморские гости, усните..." Среди любимых поэтов числила Корнилова, часто читала вслух его удивительную "Соловьиху": "Перед ним вода – зелёная, живая, / Мимо заводей несется напролом,   — / Он качается на ветке,   прикрывая /Соловьиху годовалую крылом"... Любила стихи Рубцова и гордилась тем, что училась на ВЛК в те же годы, когда тот учился в Литературном институте в тех же стенах. Постоянно восхищалась Юрием Кузнецовым.

...В чёрной своей комнате, в зыбкой своей судьбе Светлана Кузнецова разбрасывала красные карты на расстеленных сибирских мехах. Длилось гадание о любви. Но в порушенном мире – живёт порушенная любовь. Ранняя лирика С. Кузнецовой переполнена светлыми чувствами. В поздней любовной лирике традиционные мотивы подчёркиваются явными нотами жестокого романса. Собственно, то, что принято называть любовной лирикой, заменяется полной её противоположностью, — стихами о нелюбви, которые, на мой взгляд, сливать со стихами о любви просто ошибочно (я не имею в виду стихов о любовных драмах, неразделённой, трагической любви):

Позабыв про холод и про нарты,

На придумку скорую легка,

Красные раскидываю карты,

Русского гадаю мужика.

Как ты ни раскидывай, однако,

На плетне всё так же виснет вновь

Красная немытая рубаха,

Русская напрасная любовь.

Алый цвет висящей на плетне рубахи — совсем не тот алый цвет красоты и праздника, в который красили свои одежды деды. Это цвет крови, цвет душевного рубежа, цвет перейденной запретной грани. От любви в разрушенном мире веет "мелкой хитростью, мелкой лестью". Всё слышнее мотивы старения, прощания с миром, прощания с любовью. Прекрасный жестокий романс "Крот", в отличие от многих поздних стихов поэта о нелюбви, говорит о любви в извечном смысле этого слова, о любви-прощании, о любви-старении, о смерти, разлучающей любящие сердца. В стихотворении снова возникает красная рубаха. Цвет ее – совершенно откровенный цвет пролитой крови: "Милый, надень свою алую-алую, / Как из-под ножика – кровь". Если в молодости сибирские реки втекали в вены поэтессы, питали ее душу, теперь истекающая из сосудов кровь питает мир, окрашивает округу в трагический цвет убывающей жизни и позднего заката: "Месяц окрасит всё тот же багрянец, / Что у нас вечен в крови, / Немолодой, некрасивый румянец / Ляжет на щёки твои... "

Вообще никакого другого способа выжить в литературе, кроме признания Юрия Кузнецова и Вадима Кожинова, она не видела. Оттого и было таким трагичным и напряжённым ежедневное ожидание – почему не признают?.. Почему замалчивают?..    Вопрос о том,    что думает о Светлане Кузнецовой

B.     В. Кожинов, действительно стал ясен только после её смерти: "антологию" о стихами С.   Кузнецовой в газете "День" в 1991 году Вадим Валерианович тобрал сам и очень быстро и охотно откликнулся на предложение написать редисловие: "... Признаюсь, что давно и не раз собирался я написать о поэзии Светланы Кузнецовой, да так и не собрался сделать это при ее жизни, – сетовал он. — А потом уже было поздно. И не проходит чувство вины, которое никак не облегчают эти сегодняшние слова...   Поэзия Светланы Кузнецовой всё время находится как бы на самой грани жизни и смерти, не страшась, не трепеща перед этим уделом. А в бесстрашии — нет конца. Для поэзии эпохи окончательного упадка и гибели того или иного народа, той или иной культуры вовсе не характерно бесстрашие: такая поэзия склонна,   напротив,   прикрыть глаза, уйти в мир мечты, утопии, идиллии..." ("День", № 23, 1991 г.)

Я не совсем понимаю, для чего Олегу Игнатьеву в его прекрасных воспоминаниях о Юрии Поликарповиче Кузнецове понадобилось зарывать в землю без того лишённую заслуженного признания поэтессу. "В ней слишком много кровей, противоречий... Татарско-польская-тунгусская-русская... В целом творчество её эскизное, черновое, чуть ли не графоманское, но последние стихи очень сильные... Каждый сильный талант знает себе це1ну", – цитирует Игнатьев одно из высказываний Ю. П. Кузнецова. Не сомневаюсь в том, что критиковавший Пушкина и соревновавшийся с Данте Кузнецов претензии к поэзии

C. Кузнецовой имел. И всё же многие поступки Юрия Поликарповича говорят о том, что он хотел вытащить С. Кузнецову из небытия. На вечере в честь своего пятидесятилетия в огромном зале ЦДЛ заявил, что есть сегодня настоящая поэтесса – Светлана Кузнецова, не родственница, однофамилица. Для того чтобы ввести в литературный процесс имя Светланы Кузнецовой, написал статью в "Литературную газету". Статья для женского уха сложная, не хочу делать вид, что разделяю точку зрения Ю. П. Кузнецова на женскую поэзию и женскую ложь, но Светлану Кузнецову в этой статье он поставил в один ряд с Цветаевой и Ахматовой. Два раза Юрий Поликарпович приходил домой к Кузнецовой -Светлана Александровна рассказала немногое: спрашивал, не было ли каких-то знаков при её рождении, рассказал семейное предание о том, что появление поэта в его роду возвестила цыганка. Вытащил из кармана длинную бумажную ленту с записями (оказалось, что к встрече готовился специально и серьёзно), долго и подробно расспрашивал, как она написала то или иное стихотворение. После смерти Светланы Юрий Кузнецов вошёл в комиссию по литературному наследству поэтессы, составил подборку её стихотворений для "Нашего современника", провёл вечер, посвященный памяти поэтессы, в ЦДЛ. Марина Гах, как и Олег Игнатьев, учившаяся на ВЛК у Ю. П. Кузнецова, свидетельствует, что Юрий Поликарпович говорил: "Светлана Кузнецова – лучшая современная поэтесса" ("Наш современник", № 11, 2004 г.).

Как и всякий поэт, обладающий магическим зрением и умеющий видеть будущее, Светлана Кузнецова остро чувствовала надвигающуюся катастрофу. Знаки рушащегося мира напоминали об исторических свойствах больших чисел, о катаклизмах, связанных со сменой столетий и тысячелетий: "Тысячелетие встретим, пируя на тризне, пересчитаем и взвесим тяжёлые числа", — стихотворение, написанное примерно в 1987 году. Приблизительно в то же время создано одно из самых запредельных поздних стихотворений Светланы Кузнецовой "Мороженое", порождённое страшными демографическими данными и страшным грядущим, замаячившим впереди:

Ты этот миг обсасывай подоле,

Поскольку, шутки скользкие шутя,

Расеюшка в кримпленовом подоле

Баюкает мутантное дитя.

Баюкает не жданное, но роженое,

Баюкает кровиночку и кровь.

И тает, тает на губах мороженое,

Последняя народная любовь.

Катастрофа конца века для С. Кузнецовой – только продолжение катастрофы, начавшейся в семнадцатом году. Катастрофы длиною в столетие, завершающее русское тысячелетие. Потому-то и "Расеюшка" баюкает в подоле странное, порождённое вредными информационными полями разрушенного мира мутантное дитя, никак не могущее быть наследником умерших дедов. Мир накануне третьего тысячелетия разрушен на уровне неприкосновенных генов, обеспечивающих существование человеческого рода... В небесах ожидающей неизбежной участи земли летит "Крылья раскинувший демон / Над атомной белой страной", на проспектах шумной, потерявшей разум столицы стоит с безучастным взором мальчик, одурманенный наркотическими маковыми парами. Перед нами – не просто признаки грядущего Апокалипсиса. Это Апокалипсис, длящийся здесь и сейчас. Особенно ужасает поэтессу предельная разруха русских деревень. Она поражает ум, возмущает сердце.

Горький ветер касается губ.

Что мне боль мимолётной потравы,

Коль в деревне Кудяево клуб

Оплели узловатые травы.

Что мне зовы дурманной судьбы

В одиночества полной столице,

Если в клубе том сонном грибы

Проросли через щель в половице.

……………………………………..

А на кладбище, там, над водой,

Где закат умирает, пылая,

Под крестом ли, под красной звездой

Похоронена слава былая...

Если деревенская изба, возникающая в стихах у Клюева, — всегда модель живого мироздания, то разрушенный деревенский дом Светланы Кузнецовой — модель мироздания умирающего, разорённого человеком. Не случайно в стихах возникает образ затонувшей подлодки — образ угрожающего будущему, убитого и затонувшего до времени прошлого. На этот гниющий дом с атомным реактором изломанных судеб и загубленных душ, несущий в себе информацию о порушенном мироздании, может напороться идущий в ночи времён крейсер под названием "Россия": "Раскрошились в русской печи кирпичи. / Затянуло окошки льдом. / Затонувшей подлодкой лежит в ночи / Деревенский брошенный дом" (стихотворение написано примерно в 1987 г.).

Светлана Кузнецова умерла 30 сентября 1988 года, в день Веры, Надежды, Любви и матери их Софии. Когда пришло известие о её смерти, стало очевидно, что ни в какой другой день года Светлана Кузнецова умереть не могла — так как глубинной сутью её натуры были Вера, Надежда, Любовь и Премудрость Божья, не разменянные на пустопорожние сложности человеческого мудрования. И это – несмотря на бесконечные, частью судьбы ставшие самоубийства, мрак стихов, внешнюю черноту комнат и одежд.

Смерть свою Кузнецова предсказала загодя, как это часто случается с настоящими поэтами. Ещё в 1968 году, то есть ровно за двадцать лет до кончины, написала стихотворение "Тридцатое сентября". Помню, как я спрашивала её об этом стихотворении. В ответ Светлана пожала плечами — нет, ничего особого не произошло, написалось — и всё: "Я дню такому рада, / Как дорогой обнове. / Мне за печаль награда /День именин Любови. /День именин Надежды, / Осенняя пора. / Я в светлые одежды / Наряжена с утра. /Друзьям прощая вины, / Я счастлива без меры. / Сегодня именины / Моей последней Веры". И только после смерти поэтессы строчки приобрели особый, мистический, тайный смысл...

Таковы краткие заметки о жизни и смерти большого русского поэта, нищей наследницы двух богатых сибирских родов, Светланы Александровны Кузнецовой, по обычаям золотоносной земли драгоценным самородком вышедшей из неиссякающих древних недр, золотым самородком вернувшейся в землю огромного Отечества накануне катастрофы.

Оплачен мой счёт и оплакана доля.

Сибирская тройка умчалась, спеша.

Огромность родного осеннего поля

Теперь только может осилить душа.

И то не осилит. По краешку муки,

Как ведьма, пройдёт, заклинанья творя.

Но знаю: за миг до последней разлуки

Над ней ослепительно вспыхнет заря.

Что я призову у последнего крова,

На самом последнем из смертных кругов?

Лишь чёрную магию русского слова.

Лишь белую магию русских снегов.