Музыка Георгия Васильевича Свиридова одухотворена поэзией, звучанием русского слова и его смыслом, композитор чувствовал слово и как музыкант, и как писатель. Мои оценки словесного дара Свиридова можно счесть преувеличенными, если бы подтверждения тому не исходили от таких писателей как Валентин Распутин и Владимир Крупин.

Чувство слова, его формы и сути сказалось, разумеется, в сотворенной им музыке, но публикация записей, дневников композитора открыла Георгия Свиридова – мыслителя, продолжающего тот особый род русской литературы и философии, который хорошо известен "Дневником писателя" Ф.М. Достоевского, "Окаянными днями" И.А. Бунина, "Нашими задачами" И.А. Ильина.

Русская философия – это поэзия мысли, реализованная в соединении глубины смысла и совершенства формы, это чувственно-просветленная стихия мыслей и стихи мыслей.

Свиридов жил в тот период нашей истории, когда русских мыслителей в России не было именно как национальных мыслителей, не было в том сообществе, которое именовалось советскими философами, представители которого подчас достойно, весьма квалифицированно трудились в Институте философии АН СССР или в университетах, но которые на поверку оказались либо национальными евнухами, либо вовсе ненавистниками национальной русской традиции в философии, либо, в лучшем случае, не вполне сознавали свое предназначение. Философы советского периода, в большинстве своем, оказались мотыльками, подобными эстрадным звездам, кратковременно популярным, но исчезающим бесследно в следующем поколении. Конечно, были  А.Ф. Лосев и М.М. Бахтин, но их и не отнесешь к советским философам, оба прошли через лагеря, оба обрублены были в проявлении мощи национального мыслителя, заложенной в них; были Э.В. Ильенков и Г.С. Батищев, однако почти все их творчество развивало немецкую традицию философской культуры, лишь в последние годы жизни Батищев осознал себя православным, русским человеком и пытался направить свой талант в русло национальной традиции. Национальное самосознание русского народа, если и пытались выразить, то вовсе не профессиональные философы, напомню о трудах В. Кожинова, Ю. Селезнева, И. Шафаревича.

То, что Свиридов еще в конце 70-х годов ХХ столетия называл дурновкусием заполонило к началу ХХI столетия все программы русского телевидения, всю массовую прессу и даже литературу, а уж тем паче – сцены, арены, где звучит музыка для наркотизированной толпы. Они не ведают, что убивая культуру, готовят и собственную гибель, ибо у толпы, в отличие от народа, зоологизм проявляется не только в эстетических вкусах.

Эти мотыльки тем не менее развращают народ, превращая его в толпу, в население, танцующее под чужую музыку, разучившееся петь колыбельные песни, не знающее народных песен, порвавшее родство с исторически определившей всю судьбу России религией – православием.

Свиридов был русским интеллигентом, а не российским, он четко и чутко чувствовал, что подлинное в культуре всегда национально, будь то хоровая народная музыка, сочинение профессионала-композитора, литература или живопись.

Модернизм, антитрадция, презрение к преемственности в культуре – для Свиридова синоним разложения, агрессивной наглости, бездушия и бездуховности. Были Бурлюки, "никто не помнит их стихов, – отмечает Свиридов, – но их создавали не для вечности".  Они бурлят, а нынче еще и каждодневно мельтешат на телевизионном экране, их имена на слуху, хотя никто по-прежнему не может сказать – а что же такое значительное создано ими. "Их удел,– продолжает размышлять Георгий Свиридов, – не в создании бессмертных ценностей, а в унижении, в оплевывании созданного великого. . ., задушить в колыбели живые творческие чувства, живые проявления человечности, национального характера, их желание – лишить нас чувства родства со своим прошлым, чувства своей истории, чувства связи с прошлым и грядущим."

Мыслитель ведет речь о самой возможности существования русского человека, ибо постепенное анти- и псевдонациональное воспитание фактически убивает русскость в культуре. Попытайтесь посмотреть детские  телевизионные, музыкальные хотя бы, конкурсы, фестивали, шоу с тех позиций, о которых столь напряженно и систематически писал Свиридов. Бесконечное подражательство блудливым взрослым кумирам, торжество биологизма в ритмике, а если и использование национальных мелодий, то ерническое, карикатурное.

Порой Свиридовым овладевает отчаяние, а, может быть, строками своими он силится призвать русского человека к гордости, к творческому пробуждению, к желанию не исчезнуть с лика земли. Он пишет о народе, "который без веры, без идеи бредет по свету и с которым можно делать все, что угодно, ибо он утратил высший смысл существования и обеспокоен лишь заботой о куске хлеба. Это – великое унижение, в которое впал наш народ, и пока он не возьмется за ум, не стряхнет с себя рабство и жирных пауков, присосавшихся к его телу, он останется униженным рабом и будет истреблен, что может произойти гораздо быстрее, чем мы думаем".  "Нации Русской – больше нет, – горько восклицает он... Кто же поддержит тебя? Кто укрепит твой Дух?"

Обыватель, поверхностный человек, убежден, что он знает все на свете, – отмечал Свиридов, мыслящий же человек сознает, что мир наполнен тайнами и "самая же великая тайна есть – Христос".

То, что Свиридов умел преодолевать обыденный, привычный взгляд на события, людей, книги – убеждаешься едва ли не на всякой странице его записей. Кто, допустим, из старшего поколения не помнит бездумно лозунг Ленина "Превратить империалистическую войну в войну гражданскую", Свиридов же обнажил зловещую суть этого лозунга, разжигающего вражду внутри народа, натравливающего одни народы или слои народа на другие, породившего тотальную "эпоху Террора, не прекращающуюся до сего дня".

Конечно, Свиридов более всего проник в тайны русскости через музыку. Русская нация – это поющая нация, без хорового пения не было ни свадьбы, ни церковного праздника, ни прощания – будь то прощание перед походом на войну, или прощание с земным бытием человека. Исчезновение пения, особенно хорового пения – для Свиридова, – симптом угасания русскости, русской культуры, знак того, что с русским человеком происходит болезненная деформация.

Сколь высоко он видел идеалы духовности в их музыкальном воплощении, видно по написанному о "Всенощной" Рахманинова. Свиридов признается, что безумно любит музыку Рахманинова, но не прячет и высшего измерения музыки, "того, что составляет главное, Божественное в Христе", а в музыке Рахманинова "нет Таинства, мистичности его Страшных Тайн", нет чувства Запредельного Восторга, Космического Вселенского пространства". Правда, тут же Свиридов признает всю недостижимость идеала, которая вовсе не относится только к Рахманинову: "этого вообще нет ни в какой музыке". Но все же Свиридов, словно вслушавшись мысленно, или припомнив, замечает: "Зато одна песнь – "Ныне отпущаеши", песнь Симеона-Богоприимца, – представляет собой шедевр наивысшего достоинства по красоте, по глубине, по Христианству..." Не знаю, слушал ли Свиридов "Всенощную" в звучании хора Владислава Чернушенко до этой своей заметки, но чувства "изумления, потрясения, внезапной тишины" все-таки при этом звучании возникают не однажды и, возможно, тут мы можем поспорить с великим композитором.

Свиридов определенно связывал назначение искусства с духовностью: "Искусство – то, чем питаются духовно" . Следует при этом избежать двусмысленности, размытости в постижении духовности, столь распространившейся в мире нынешних растекшихся в неопределенность ценностей жизни и культуры.

Духовность в русской традиции означала стремление к идеалу и его утверждение в жизненных поступках, делах на путях православия. Народное и церковное искусство во все века держалось стержня духовности, но профессиональное искусство, особенно 19–20 веков часто становилось искусом и предавало забвению то, что сделало русскую культуру русской, своеобычной. Находились все-таки, по мысли Свиридова, композиторы, особенно Мусоргский, который открыл заново корневое русское музыкальное искусство, "оно получилось из слияния древнего Византийства, попавшего в Россию, попавшего в глушь ее (на Север), в раскол, в культурную изоляцию, и там расцветшее невиданным цветом. Его не коснулось секуляризованное, обмирщенное, филистерское искусство Европы, абсолютно лишенное Божьего Духа".

Традиция, для Свиридова, – вовсе не косность, "традиция – есть живой, бесконечно меняющийся  механизм. Одна лишь сердцевина его цельна. Она подобна цельному ядру, излучающему грандиозную энергию. Это ядро – суть нравственная идея жизни, смысл ее существования".

Вал псевдокультуры потому и враждебен подлинной культуре, что деформирует, сокрушает духовно-нравственные основания национального бытия.

Свиридов знал, что постиг истинное различие между духовностью и псевдодуховностью, между культурой и суррогатами культуры, он многократно искал лишь точной формы выражения этих мыслей. Еще в 70-е годы, то есть за четверть века до капитализации нашей страны, он писал о лавочном, коммерческом духе господствующих веяний в музыке, поэзии ("претенциозные глупости и совершенно ничтожные мысли Вознесенского" и т.д.), но и это ему казалось еще не точным выражением сути происходящего: "Дело не в коммерции, – находит он верные слова, – а во власти над душами людей, над миром".

Европеизация России, осуществляемая активно и подчас насильственно, со времен Петра Первого, выражается, в частности, в рационализации жизни и мышления. Свиридов чувствовал пагубу рационализма в творчестве, в самом образе жизни и мыслей русского человека. Творчество не может быть рационализировано, даже "творческая идея – плод колоссального осознания труда и бессознательного вдохновения, ... она несет в себе черты неосознанного, бессознательного, интуитивного".  Эта мысль, разумеется, не впервые высказывается, но то, что русская культура обостреннее, ярче выразила во всех своих проявлениях начало, противоположное рационализму – эта мысль сближает Свиридова со славянофилами, с почвенниками в русской философии, которые сознавали, что даже в религии Европа не случайно пришла к протестантизму, а в философии – к бесконечному просвещенному критицизму, – все это звенья рационализации человека и его творчества.

Немецкая классическая философия – это фактически рефлексия протестантизма. Свиридов же и в католицизме усматривает основания рационализации  музыки: "Европейская (католическая) хоровая музыка не имеет связи с живым языком. Она поется на мертвом латинском языке и сама приобретает от этого мертвый характер. В ней нет живого слова с его конкретным смыслом, эмоцией и тайной глубиной". Слиянность в русской хоровой культуре слова и мелодии, слова и музыки приобретает особый смысл и высшие достижения хоровой музыки Свиридов связывает с высшей поэзией, будь то народная поэзия или поэзия, имеющая авторство.

Свиридов глубоко знал русскую поэзию его оценки поэтов и поэзии несопоставимы с оценками литературоведов или литературных критиков, их можно по праву включить в антологию русских философов, размышлявших о поэзии, о русской литературе. В свое время Константин Леонтьев поразил всех знатоков творчества Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского своими статьями "Наши новые христиане", нечто подобное встречаем мы в записях Г.В. Свиридова о Маяковском, Блоке, Есенине, Ахматовой, Пастернаке, Гумилеве, А. Белом, Рубцове. Причем, и в поэзии, и в изобразительном искусстве, а уж тем более в музыке, "Свиридов безошибочно улавливал тенденции как разрушительства национальной культуры, так и ее подъема, оживления Он отвергает расхожие оценки периода 60 – 70-х годов ХХ столетия как застоя в духовной сфере, напротив, в глубине происходили, с его точки зрения, сдвиги в сторону традиционной русской религиозности, к истокам национальной культуры, "это сулило большие результаты, но, как видно, напугало".  Произошел поворот всей информационной машины государства, все более контролируемой антирусскими силами, в сторону утверждения общечеловеческих ценностей, цивилизационной  усредненности, лишенной подлинности в национальных проявлениях. Воцарились имитаторство, эстрадное зубоскальство, с экранов исчезла даже эстетика русского лица, русской внешности, не говоря уж о забвении, умалчивании всего достойного в русской культуре.

Записи Георгия Свиридова как раз помогают заблудившемуся в посулах и суррогатах культуры, русскому народу обрести верный компас для отыскания направлений национального выздоровления, позволяют укрепиться в вере и уверенности, что "мы достойны лучшей участи", при всем том, что великий композитор и мыслитель сознавал недостатки русской нации, "проистекающее от отчаяния безумное легковерие, вялость ума, отсутствие всякой морали". Свиридов собственной жизнью, всем творчеством доказал, что русский человек способен вознестись над растлением, бескультурием и безверием.

Литература: Свиридов Георгий. Музыка как судьба. М., 2002ю