"Выбранные места из переписки с друзьями" были задуманы как единое, цельное произведение. Архимандрит Феодор, едва ли не единственный, кто пытался рассмотреть предмет книги, замечал, что мысли Гоголя, "как они по внешнему виду ни разбросаны и ни рассеяны в письмах, имеют строгую внутреннюю связь и последовательность, а потому представляют стройное целое". Отец Феодор различает в книге три идейно-тематических пласта или "отдела". "Первый составляют, – пишет он, – общие и основные мысли – о бытии и нравственности, о судьбах рода человеческого, о Церкви, о России, о современном состоянии мира…" Второй "отдел" состоит из мыслей, касающихся "искусства и в особенности поэзии". Третий составляют некоторые личные объяснения автора о себе, о сочинениях своих и об отношении его к публике.
Схема отца Феодора носит в достаточной степени условный характер: эти "отделы" можно перераспределить или выделить другие – например, письма об обязанностях различных сословий и о призвании каждого отдельного человека ("Что такое губернаторша", "Русской помещик", "Занимающему важное место", "Чей удел на земле выше"). Но главное, в чем архимандрит Феодор, несомненно, прав, – это то, что мысли Гоголя имеют определенную внутреннюю связь и подчинены выражению основной идеи. Идея эта видна уже в названиях глав, которые поражают обилием национальных акцентов: "Чтения русских поэтов перед публикою", "Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве", "О лиризме наших поэтов", "Нужно любить Россию", "Нужно проездиться по России", "Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России", "Страхи и ужасы России", "В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность". В десяти из тридцати двух глав книги национальная идея вынесена в заглавие. Однако и в тех главах, где имя ее отсутствует в названии, речь идет о России, а в предисловии Гоголь просит соотечественников прочитать его книгу "несколько раз" и "всех в России" помолиться о нем. Можно сказать, что главным содержанием "Выбранных мест…" является Россия и ее духовная будущность.
Из всех русских писателей никто, кажется, так сильно, как Гоголь, не обнажил язв русской души, указав и на источник их – роковую отделенность большей части общества от Церкви. Вся неправда суетного и мелочного существования, которая гнездилась в культурной среде и соседствовала с устремленностью к материальным благам и развлечениям, является следствием этой убивающей душу отделенности. Единственным условием духовного возрождения России Гоголь считал воцерковление русской жизни. "Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда еще не всеми видим, – наша Церковь, – пишет он. – Уже готовится она вдруг вступить в полные права свои и засиять светом на всю землю. В ней заключено все, что нужно для жизни истинно русской, во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направленье, всему законная и верная дорога" ("Просвещение"); "Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его" ("Несколько слов о нашей Церкви и духовенстве").
Гоголь указал на два условия, без которых никакие благие преобразования в России невозможны. Прежде всего, нужно любить Россию. А что значит – любить Россию? Писатель поясняет: "Тому, кто пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, – нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином, во всем смысле этого слова".
Не должно также ничего делать без благословения Церкви: "По мне, безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведение в Россию, минуя нашу Церковь, не испросив у нее на то благословенья. Нелепо даже и к мыслям нашим прививать какие бы то ни было европейские идеи, покуда не окрестит их она светом Христовым" ("Просвещение").
В своей книге Гоголь выступил в роли государственного человека, стремящегося к наилучшему устройству страны, установлению единственно правильной иерархии должностей, при которой каждый выполняет свой долг на своем месте и тем глубже сознает свою ответственность, чем это место выше ("Занимающему важное место"). Отсюда разнообразие адресатов писем: от государственного деятеля до духовного пастыря, от человека искусства до светской женщины.
Но это – только внешняя сторона дела. Гоголевская апология России, утверждение ее мессианской роли в мире в конечном итоге опираются не на внешние благоустройства и международный авторитет страны, не на военную мощь (хотя и они важны), а главным образом на духовные устои национального характера. Взгляд Гоголя на Россию – это прежде всего взгляд православного христианина, сознающего, что все материальные богатства должны быть подчинены высшей цели и направлены к ней.
Здесь – основная гоголевская идея и постоянный момент соблазна для упреков писателю в великодержавном шовинизме: Гоголь будто бы утверждает, что Россия стоит впереди других народов именно в смысле более полного воплощения христианского идеала. Но, по Гоголю, залог будущего России – не только в особых духовных дарах, которыми щедро наделен русский человек по сравнению с прочими народами, а еще и в осознании им своего неустройства, своей духовной нищеты (в евангельском смысле), и в тех огромных возможностях, которые присущи России как сравнительно молодой христианской державе.
Эта идея ясно выражена в замечательной концовке "Светлого Воскресенья": "Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. "Хуже мы всех прочих" – вот что мы должны всегда говорить о себе… Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней".
Все вопросы жизни – бытовые, общественные, государственные, литературные – имеют для Гоголя религиозно-нравственный смысл. Признавая и принимая существующий порядок вещей, он стремился к преобразованию общества через преобразование человека. "Общество образуется само собою, общество слагается из единиц, – писал он. – Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою… Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство".
Книга Гоголя говорит о необходимости внутреннего переустройства каждого, которое в конечном счете должно послужить залогом переустройства и преображения всей страны. Эта мысль определяет всю художественную структуру "Выбранных мест…" и в первую очередь их построение.
Расположение писем имеет продуманную композицию, воплощая в себе отчетливую христианскую идею. В "Предисловии" автор объявляет о своем намерении отправиться Великим постом в Святую Землю и испрашивает у всех прощения, подобно тому, как в преддверии поста, в Прощеное воскресенье, все христиане просят прощения друг у друга. Открывается книга "Завещанием", чтобы напомнить каждому о важнейшей христианской добродетели – памяти смертной. Центральное место занимает семнадцатая глава, которая называется "Просвещение".
"Просветить, – пишет Гоголь, – не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь". Без духовного просвещения ("Свет Христов просвещает всех!"), по Гоголю, не может быть никакого света. Через всю книгу проходит мысль, как "просветить прежде грамотных, чем безграмотных", то есть тех, у кого в руках перья и бумага, чиновников, местные власти, которые могли бы просвещать народ, а не умножать зло.
Венцом книги является "Светлое Воскресенье", напоминающее каждому о вечной жизни. В "Выбранных местах…" таким образом читатель как бы проходит путь христианской души во время Великого поста (традиционно отождествляемого со странствием) – от смерти к Воскресению, через скорби (глава "Страхи и ужасы России") – к радости.
В своей книге Гоголь решительно повел речь о "самом важном". "Если мысли писателя не обращены на важные предметы, – говорил он, – то в нем будет одна пустота". Зерно книги зародилось еще в 1844 году – в "Правиле жития в мире", которое глубиной мысли и лаконизмом формы напоминает апостольские послания: "Начало, корень и утвержденье всему есть любовь к Богу. Но у нас это начало в конце, и мы все, что ни есть в мире, любим больше, нежели Бога". Гоголь вместе с некоторыми видными иерархами Церкви (такими, как святитель Игнатий, епископ Кавказский, и святитель Филарет, митрополит Московский) предчувствовал катастрофическое падение религиозности в обществе. Своей книгой он как бы ударил в набат, призывая сограждан к коренному пересмотру всех вопросов общественной и духовной жизни страны. Он обратился с проповедью и исповедью ко всей России.
Оба эти жанра имеют богатейшую мировую традицию. Как проповедь, книга Гоголя ориентирована прежде всего на апостольские послания, в первую очередь любимого им святого апостола Павла, который "всех наставляет и выводит на прямую дорогу" (из письма Гоголя к сестре Ольге Васильевне от 20 января (н. ст.) 1847 года). Далее эта традиция идет через послания святоотеческие (Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Нисского), хорошо знакомые Гоголю. В "Выбранных местах…" он выступает как проповедник и духовный учитель, способный указать путь спасения всем – от первого до последнего человека в государстве. При этом он, подобно святителю Иоанну Златоусту, поучает и обличает соотечественников: "Христианин! Выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать Его к себе в домы, под родную крышу свою, и думают, что они христиане!"
В гоголевскую эпоху традиция церковного слова жила в проповеднической литературе, наиболее выдающимися представителями которой были святитель Филарет Московский и архиепископ Херсонский Иннокентий. Без сомнения, стиль Гоголя питался не только книжными, но и живыми истоками – постоянно слышимыми им проповедями церковных пастырей.
Не менее глубинную традицию имеет и жанр исповеди, в западной литературе представленный, в частности, классическими произведениями – "Исповедью" блаженного Августина и "Исповедью" Руссо. Он теснейшим образом связан с эпистолярным жанром, весьма характерным для России конца ХVIII – первой половины ХIХ века. Достаточно вспомнить "Письма русского путешественника" Николая Карамзина, "Хронику русского" Александра Тургенева, "Философические" письма Петра Чаадаева или письма Василия Жуковского, в том числе и к самому Гоголю. В духовной литературе этот жанр был представлен замечательным произведением иеросхимонаха Сергия – "Письмами Святогорца к друзьям своим о Святой Горе Афонской"[1].
Сергей Тимофеевич Аксаков отмечал естественность эпистолярного жанра для Гоголя. По его словам, "Гоголь выражается совершенно в своих письмах; в этом отношении они гораздо важнее его печатных сочинений". Нетрудно заметить, однако, что и для художественной прозы Гоголя характерна почти та же исповедальность, что и для его писем. Вспомним хотя бы лирические отступления в его повестях и "Мертвых душах".
Эта сторона "Выбранных мест…" для самого Гоголя была очень существенна. Свою книгу он называл "исповедью человека, который провел несколько лет внутри себя". Еще до выхода ее в свет он просит Шевырева (в письме из Неаполя от 8 декабря (н. ст.) 1846 года) отыскать в Москве своего духовника, священника из прихода церкви Преподобного Саввы Освященного отца Иоанна Никольского, и вручить ему экземпляр книги как продолжение своей исповеди.
Предельная искренность признаний, в которых многие видели гордость самоуничижения, отчасти явилась причиной того, что от книги отшатнулись те, кто, казалось бы, разделял убеждения Гоголя. Личность автора была еще более обнажена вмешательством цензуры. "Все должностные и чиновные лица, для которых были писаны лучшие статьи, – сетовал Гоголь, – исчезнули вместе с статьями из вида читателей; остался один я, точно как будто бы я издал мою книгу именно затем, чтоб выставить самого себя на всеобщее позорище" (из письма к графине Анне Михайловне Виельгорской от 6 февраля (н. ст.) 1847 года).
И все же Гоголь оставался Гоголем, и общество, по его мнению, обязано было принять его исповедь как исповедь писателя, автора "Мертвых душ", а не частного человека. "В ответ же тем, – говорил он в "Авторской исповеди", – которые попрекают мне, зачем я выставил свою внутреннюю клеть, могу сказать то, что все-таки я еще не монах, а писатель. Я поступил в этом случае так, как все те писатели, которые говорили, что было на душе".
Современники упрекали Гоголя в том, что он пренебрег своим творческим даром. "Главное справедливое обвинение против тебя следующее, – писал ему Шевырев 22 марта 1847 года, – зачем ты оставил искусство и отказался от всего прежнего? зачем ты пренебрег даром Божиим?"[2]. Так же, как и Белинский, Шевырев призывал Гоголя вернуться к художнической деятельности.
"Я не могу понять, – отвечал Гоголь, – отчего поселилась эта нелепая мысль об отречении моем от своего таланта и от искусства, тогда как из моей же книги можно бы, кажется, увидеть… какие страдания я должен был выносить из любви к искусству… Что ж делать, если душа стала предметом моего искусства, виноват ли я в этом? Что же делать, если заставлен я многими особенными событиями моей жизни взглянуть строже на искусство? Кто ж тут виноват? Виноват Тот, без воли Которого не совершается ни одно событие".
В своей книге Гоголь сказал, чем должно быть, по его мнению, искусство. Назначение его – служить "незримой ступенью к христианству", ибо современный человек "не в силах встретиться прямо со Христом". По Гоголю, литература должна выполнять ту же задачу, что и сочинения духовных писателей, – просвещать душу, вести ее к совершенству. В этом для него – единственное оправдание искусства. И чем выше становился его взгляд на искусство, тем требовательнее он относился к себе как к писателю.
Осознание ответственности художника за слово и за все им написанное пришло к Гоголю очень рано. Еще в "Портрете" редакции 1835 года старый монах делится с сыном своим религиозным опытом: "Дивись, сын мой, ужасному могуществу беса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение художника". В "Выбранных местах…" Гоголь со всей определенностью ставит вопрос о назначении художника-христианина и о той плате, которую он отдает за вверенный ему дар Божий – Слово.
Об ответственности человека за слово сказано в Святом Евангелии: "…за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ…" (Мф. 12, 36). Гоголь восстал против праздного литературного слова: "Обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку… Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших![3]. Если это следует применить ко всем нам без изъятия, то во сколько крат более оно должно быть применено к тем, у которых поприще – слово…"
Константин Мочульский в книге "Духовный путь Гоголя" писал: "В нравственной области Гоголь был гениально одарен; ему было суждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть ее с пути Пушкина на путь Достоевского. Все черты, характеризующие "великую русскую литературу", ставшую мировой, были намечены Гоголем: ее религиозно-нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство. С Гоголя начинается широкая дорога, мировые просторы. Сила Гоголя была так велика, что ему удалось сделать невероятное: превратить пушкинскую эпоху нашей словесности в эпизод, к которому возврата нет и быть не может".
В этих словах много правды, хотя, наверное, перелом в отечественной словесности был не столь резок. В том же Пушкине, особенно зрелом Пушкине 1830-х годов, нельзя не заметить начал будущей русской литературы, что, кстати сказать, хорошо сознавал и Гоголь, называя поэта "нашим первоапостолом".
Один из упреков, который был предъявлен Гоголю после выхода книги, – это упрек в падении художественного дарования. Так, Белинский в запальчивости утверждал: "Какая это великая истина, что когда человек весь отдается лжи, его оставляют ум и талант! Не будь на вашей книге выставлено вашего имени и будь из нее выключены те места, где вы говорите о самом себе как о писателе, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и фраз – произведение пера автора "Ревизора" и "Мертвых душ"?"
Как ни удивительно, но это в высшей степени пристрастное суждение за полтораста лет никто не попытался опровергнуть, хотя среди читателей и ценителей книги были люди, одаренные тонким художественным вкусом. Вообще надо сказать, что изучение стиля и языка "Выбранных мест…" – это дело будущего, когда у нас появятся исследователи, способные соотнести книгу Гоголя с традицией святоотеческой литературы и высоким стилем русской философской поэзии ХVIII-ХIХ веков (образцы которой отчасти указаны самим Гоголем в статьях "О лиризме наших поэтов", "В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность" и неоконченном трактате "Учебная книга словесности для русского юношества"). Но достаточно непредубежденно вслушаться в музыку гоголевского текста, чтобы понять полную несправедливость этих упреков. Перечитайте последние три страницы "Светлого Воскресенья": в этом шедевре прозы сначала звучат редкие, глухие удары великопостного колокола, которые в конце постепенно сменяются ликующим пасхальным благовестом.
"Зачем этот утративший значение праздник? Зачем он вновь приходит глуше и глуше скликать в одну семью разошедшихся людей и, грустно окинувши всех, уходит как незнакомый и чужой всем?.. И непонятной тоской уже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире!
Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта не приходит ни к кому другому, кроме русского? Что значит в самом деле, что самый праздник исчез, а видимые признаки его так ясно носятся по лицу земли нашей: раздаются слова: "Христос Воскрес!" – и поцелуй, и всякий раз так же торжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гулят и гудут по всей земле, точно как бы будят нас? Где носятся так очевидно призраки, там недаром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе. Померкают временно, умирают в пустых и выветрившихся толпах, но воскресают с новой силой в избранных, затем, чтобы в сильнейшем свете от них разлиться по всему миру. Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом. Разнесется звонкими струнами поэтов, развозвестится благоухающими устами святителей, вспыхнет померкнувшее – и праздник Светлого Воскресенья воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов!"
Талант Гоголя не померк в его публицистике, но проявился непредсказуемо для него самого и для читающей публики. Вокруг Гоголя сложилась атмосфера трагического непонимания. Он сделал вывод из резких критик (может быть, и неверный): "Не мое дело поучать проповедью. Искусство и без того уже поученье". Он возвращается к "Мертвым душам" с убеждением: "Здесь мое поприще" – и работает над ними вплоть до самой смерти. Но поиски нового литературного пути и тяга к иноческой жизни остаются.
[1] Примечательно, что книга Святогорца по структуре своей – те же "выбранные места из переписки с друзьями".
[2] Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. 2. С. 351.
[3] Ефес. 4, 29.
http://www.ioannp.ru/ |