В одной из глав второго тома «Мертвых душ» есть следующее описание «тайного общества»: «Два философа из гусар... да недокончивший учебного курса эстетик, да промотавшийся игрок затея­ли какое-то филантропическое общество, под верховным распоря­жением старого плута и масона... и карточного игрока, но красноречивейшего человека. Общество было устроено с обширной целью - доставить прочное счастие всему человечеству, от берегов Темзы до Камчатки. Касса денег потребовалась огромная; пожертво­вания собирались с великодушных членов неимоверные. Куда это все пошло, знал об этом только один верховный распорядитель».

Членом этого общества состоял одно время герой Гоголя — Тентетников. Туда «затянули его два приятеля, принадлежащие к классу огорченных людей, добрые люди, но которые, от частых тостов во имя науки, просвещения и будущих одолжений челове­честву, сделались потом формальными пьяницами. Тентетников скоро спохватился и выбыл из этого круга. Но общество успело уже запутаться в каких-то других действиях, даже не совсем при­личных дворянину, так что потом завязались дела и с полицией».

Не рискнем утверждать, что Гоголь изобразил здесь кружок Петрашевского, но некоторые совпадения в составе участников и в программе «общества» и кружка налицо. Петрашевского по­сещали несколько офицеров конной гвардии, были среди его единомышленников и студенты. Цель «общества» - «доставить счастье всему человечеству» — цель учения Фурье. А именно этим учением был «опьянен» руководитель кружка Петрашевский, а одно время и Федор Михайлович Достоевский. Так что когда Го­голь пишет о «формальных пьяницах», он имеет в виду опьянение идеей — в данном случае идеей социализма в том виде, как ее представляли Фурье и его русские апологеты в Санкт-Петербурге.

Нельзя не учесть и того, что второй том «Мертвых душ» со­здавался как раз в конце 1840-х - начале 1850-х годов, когда арест петрашевцев, а затем и суд над ними (1849) сделались предме­том разговоров в обеих столицах.

 Гоголь тогда жил в Москве и был оповещен об этих событиях А.О. Смирновой. Вряд ли от него утаили и то, что главным пун­ктом обвинения против Достоевского стал факт чтения им в круж­ке Петрашевского письма Белинского к нему, Гоголю.

Может, поэтому в конце 1849 года (когда и состоялся суд) он так переживает свое косвенное «участие» в этом деле. Его пись­ма полны беспокойства по поводу увлечения молодежью соци­алистическими прожектами. «Много смущения в головах, — пишет он, — и время не такое: авось, отрезвятся сколько-нибудь опьянев­шие головы». «Это мутное время... не успевши отрезвиться, обще­ство еще находится в чаду». 14 декабря, через день после вынесе­ния петрашевцам приговора, он отсылает письмо В.А. Жуковскому; «Время еще содомное. Люди, доселе не отрезвившиеся от угару, не годятся в читатели. Чувство художественности почти умерло».

Отметим, что характеристика «филантропического общества» во втором томе «Мертвых душ» совпадает с гоголевской оценкой современного состояния умов. Всюду идет речь об «опьянении» и необходимости «отрезвления».

С одной стороны, это, конечно, реакция Гоголя на то, что про­исходит в Европе (революции 1848-1849 годов), с другой - прямой отклик на события в России. О том свидетельствует его ответ Белинскому, который не был отослан адресату, а остался в бумагах Гоголя. К этому факту мы еще вернемся, а сейчас два замечания.

Замечание первое. «Завязались дела с полицией», — пишет Гоголь о «филантропическом обществе». Точно такие же дела завязались и у кружка Петрашевского. Полиции стало известно, что петрашевцы планируют завести собственную типографию, дабы печатать в ней запрещенную литературу. Этот план и ускорил намерение властей произвести аресты.

Замечание второе. Комическая интонация Гоголя в описа­нии сходок «огорченных людей» почти полностью совпадает с интонацией Достоевского, который в «Объяснении», представ­ленном военно-судной комиссии, так характеризует русских фу­рьеристов: «Что же касается до нас, до России, до Петербурга, то здесь стоит сделать двадцать шагов по улице, чтобы убедиться, что фурьеризм на нашей почве может только существовать в не-разрезанных листах книги, или в мягкой, незлобивой и мечтатель­ной душе, но не иначе, как в форме идиллии или подобно поэме в двадцати четырех песнях в стихах». Вывод Достоевского: «Если фурьерист и нанесет кому вред, так только разве себе. Ибо высо­чайший комизм для меня - это ненужная никому деятельность».

Делая поправку на то, что это писалось под арестом, нельзя не уловить здесь факта «протрезвления» Достоевского.

И вновь о письме Белинского. Достоевский в «Объяснении» говорит, что читал не письмо, а «переписку». Что это значит? Что вместе с посланием критика у него в руках был и ответ на него Гоголя? Или слово «переписка» есть намек на то, что речь идет не об ответе, посланном Белинскому по почте, а об отрывках из кни­ги Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями»?

Гоголь отправил Белинскому два письма: первое, от 20 июня 1847 года, было ответом на статью критика о «Выбранных мес­тах...», появившуюся в журнале «Современник». В нем он писал, что Белинский не понял его, что статья в «Современнике» - плод раз­дражения и «личного озлобления». Второе письмо, от 10 августа того же года, стало ответом на письмо-манифест, отправленное из Зальцбрунна. В нем Гоголь решительно уклонялся от полемики, за­мечая лишь, что сам он, может быть, «слишком усредоточился» в своей книге, тогда как Белинский «слишком разбросался». «И Вы, и я перешли в излишество, - добавлял он. - Я, по крайней мере, сознаюсь в этом, но сознаетесь ли Вы?»

Уклончивость первого письма Гоголя и произвела взрыв в Бе­линском. Это придало его ответу страстность, которая не могла не увлечь молодую душу. Тем более, как говорят поздние высказывания Достоевского о книге Гоголя, вызвавшей этот диалог, тон и смысл письма Белинского был не чужд его отношению к «Выбранным ме­стам из переписки с друзьями». Позже Достоевский не раз возвра­тится к этой книге, то пародируя, то прямо оспаривая ее, то называя Гоголя «не вынесшим своего величия человеком».

Он не знал - и не мог знать, - что существует еще один ответ Гоголя Белинскому. И в этом ответе — в тезисных определениях - угадана вся будущая идейная эволюция Достоевского.

Вот основные положения этого письма: над нами есть Святые силы, мы должны отвергнуть желчь и ненависть, «что до полити­ческих событий, само собою умирилось бы общество, если б примиренье было в духе тех, кто имеет влияние на общество», «из Евангелия исходит истина», «броженье внутри не исправить ника­ким конституциям. Образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтоб каждая единица исполнила должность свою. Нужно вспомнить человеку, что не материальная скотина, но высо­кий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство».

Возражая Белинскому, воздающему хвалу «европейской ци­вилизации», Гоголь пишет: «Хоть бы вы определили, что такое нужно разуметь под именем европейской цивилизации, которое бессмысленно повторяют. Тут и фаланстерьен (фаланстеры Фу­рье!), и красный, и всякий, и все готовы друг друга съесть, и все носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что даже трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает неволь­но, где наша цивилизация? И стала европейская цивилизация при­зрак, который точно никто покуда не видел, и ежели пытались ее хватать руками, она рассыпается, и прогресс, он тоже был, пока о нем не думали, когда же стали ловить его, и он рассыпался».

Далее следует ответ на суждения Белинского о Церкви: «Вы отделяете Церковь и ее пастырей от Христианства, ту самую Цер­ковь, тех самых пастырей, которые мученическою своею смертью запечатлели истину всякого слова Христова, которые тысячами гиб­ли под ножами и мечами убийц, молясь о них, и, наконец, утомили самих палачей, так что победители упали к ногам побежденных, и весь мир исповедал Христа. Кто же, по-вашему, ближе и лучше может теперь истолковать Христа? Неужели нынешние коммунисты и социалисты, объясняющие, что Христос повелел отнимать имуще­ства и грабить тех, которые нажили себе состояние. Что тут гово­рить, когда так красноречиво говорят тысячи церквей и монастырей, покрывающих Русскую землю. Они строятся не дарами богатых, но бедными лептами неимущих, тем самым народом, о котором вы говорите, что он с неуваженьем отзывается о Боге, и который делится последней копейкой с бедным и Богом».

В своем ответе Гоголь вплотную подходит к тем вопросам, которые в публицистике и в романах станут разрабатываться Дос­тоевским. Если соединить неотосланное письмо Белинскому с мыс­лями «Выбранных мест из переписки с друзьями», то воссоздастся картина полной «передачи дел» от Гоголя Достоевскому.

Достоевский начинает с подражания Гоголю и одновременно с иронического самоопределения по отношению к нему. Для героя его первой повести, списанной, кажется, с «Шинели», история об Акакии Акакиевиче - «пашквиль» на человека. Сам стиль Гоголя подвергается здесь жестокому осмеянию. Бездарный литератор Ратазяев (к которому Девушкин ходит слушать его сочинения) изъяс­няется тем же слогом, что и автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки». В творениях Ратазяева просматривается пародия сразу на трех авторов: на Гоголя, Булгарина и Сенковского. То, что Достоев­ский ставит их на одну доску, говорит о литературном унижении им своего кумира и о желании преодолеть его влияние — освобо­диться от Гоголя смехом.

Достоевский пользуется здесь оружием, с помощью которого сам Гоголь когда-то освобождался от Пушкина. В основе этого освобождения лежит творческий конфликт. Заходя на территорию гения, другой гений, на те же предметы смотрит иными глазами. В облике мира, который создает Достоевский, видны родимые гого­левские черты (человеческое подполье, поиски Бога, литература как «незримая ступень к христианству»), но они капитально преображены.

Творческий и человеческий контакт Гоголя и Достоевского оче­виден. И не только потому, что они хронологически стоят рядом. Гоголь завещает Достоевскому не приемы, не характеры и не крити­ческий реализм («все мы вышли из гоголевской "Шинели"»), а «проклятые вопросы» русской жизни, «страхи и ужасы России».

«Фантастический реализм» Достоевского не был бы возмо­жен, если б Гоголь не перешел за черту «дневного сознания» (Пушкин), не взглянул, как Хома Брут на Вия, в лицо «душевной черноте» человека.

Художественный текст Достоевского перенасыщен цитатами из Гоголя. Они нужны «ученику» для постоянного диалога с «учителем». Этот диалог будет длиться для Достоевского всю жизнь. И в «Братьях Карамазовых» он вновь вернется к образу Руси-тройки, переосмыслив его на свой лад.

Вслед за Башмачкиным из «Шинели» появляется Макар Девушкин. Голядкин из «Двойника» есть развитие раздвоившегося Поприщина. Мотив раздвоения как мотив сумасшествия (сумас­шествия для людей, а не для героя) взят Достоевским у Гоголя. «Нам знакомо лишь одно насущное, видимо-текущее, - писал Достоевский, - да и то по наглядке, а концы и начала - это все пока для человека фантастическое».

Фантастика «концов и начал» - от рая в душе до падения ее в бездну греха - является впервые у Гоголя. Фантастичны не сдел­ки Чичикова (в России это почти реальность), а драма «подлеца», пытающегося из «чернинького» стать «белиньким», т. е. спастись и воскреснуть.

Гоголь выводит великую русскую литературу на путь религи­озного идеала, Достоевский следует за ним. Но он и идет даль­ше. Если Гоголь лишь касается борьбы дьявола и Бога в душе че­ловека, то Достоевский погружается в этот сюжет с головой.

Чувство греховности, мучительное чувство «раздора мечты и существенности» не дают гоголевским героям жить. Но там, где они, не выдержав ужаса раздвоения, гибнут, для героя Достоев­ского только и начинается жизнь.

«Страшна душевная чернота!» — восклицает Гоголь. Но столь же сильное потрясение испытывает он и в момент приближения к Богу: «И душа дрожит в ужасе, вызвавши Бога из беспредель­ного лона». Достоевский превозмогает почти детский испуг Го­голя. Он в состоянии дерзить Богу, оспаривать Его правоту. Про­вокаторский смех Достоевского достигает и неба.

В лице Гоголя и Достоевского встречаются две эпохи — эпоха романтическая, эпоха поэзии, осознающей мир через чувство и страсть, и эпоха сомнения, эпоха расщепления и проверки «свя­тых чувств». Гоголевская поэтическая стихия еще не знает разла­гающего влияния научного знания, высокомерия ума, дающего неограниченные права страстям идей.

Об опасности «страстей ума» Гоголь предупреждает в «Вы­бранных местах из переписки с друзьями» (1847). Воздействие этой книги до сих пор не оценено в литературоведении. Меж тем именно здесь содержатся зачатки идеологических сюжетов Досто­евского. Темы гоголевских статей становятся темами его романов. И именно «страсти ума», равно как и «гордость ума» (цитата из «Переписки»), предстанут в лице героев-идей в «Преступлении и наказании», Идиоте», «Подростке» и «Братьях Карамазовых».

Гоголь в своей книге вступает в противоборство с утопически­ми учениями, переориентируя интерес художника со «среды» на личность, лишь в возрождении «единицы» видя возрождение об­щества. Он дает критику социального реформаторства, посредством которого, как считают материалисты, можно построить царство Божие на земле. Гоголь предвидит разрушительные последствия на­сильственного изменения истории. Окончательный его вывод сфор­мулирован в одном из набросков ко второму тому «Мертвых душ»; «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии».

Достоевский наследует этот идеал, но, не страшась, созывает консилиум, где подвергает его осмотру и проверке со стороны доводов так называемого положительного знания. Это доводы науки, логики и неистребимого здравого смысла. Божественная истина, по Достоевскому: дважды два - пять, а истина материализма: дважды два - четыре. Он настаивает на том, на чем поскользнулся в глазах общественности Гоголь: на «безумии» постижения Христа.

В религиозном чувстве Гоголя много страха, Достоевский тво­рит за границей страха. Поэтому он неуклонно проводит любимый образ и любимую идею через контрольно-пропускной пункт под­польного парадоксализма. Подлинность христианской идеи мож­но, кажется, установить лишь плутая по кругам умственного ада. При этом Достоевский идет на крайности, на которые никогда бы не посмел решиться Гоголь: его герои богохульствуют, передраз­нивают и оспаривают Евангелие, а автор демонстрирует захваты­вающую поэзию нигилизма, соседствующую со сладострастием неверия и анализа.

И в этом пункте расходятся смех Гоголя и смех Достоевского. Если Гоголь возвышенно относится к идеальному, то у Достоевс­кого оно может предстать и в смешном виде (князь Мышкин). Если смех Гоголя, как он сам говорит, «светел», то смех Достоевского выманивает идеальное и оставляет его один на один с цинизмом безыдеального. Эта провоцирующая функция смеха хорошо вид­на в романе «Преступление и наказание».

Наглость смеха, отчаяние смеха, взрыв страдания в смехе, бессилие гордости, осмеивающей себя, разоблачительное сопро­вождение при лгущих словах и маскировке правды, не желаю­щей быть простодушной, - все это смех у Достоевского.

Смех Раскольникова, смех Свидригайлова, смех Лебедева в «Идиоте» - не простодушное веселье Хлестакова, не шутки Чичикова или Ноздрева и даже не горький, оплакивающий смех в «Шинели». Тут видны дьявольские улыбки, страшные намеки, страшные искуше­ния. Для Достоевского смех - одна из отрицательных форм постиже­ния идеала. Искажения идеала, отступления от идеала, пародия на идеал, наконец, уродство идеала - все равно указывают на идеал.

Смех Гоголя по большей части праздничен, карнавален. В нем слышатся отзвуки полноты жизни, ее избыточности. Смех Достоевского, как инструмент разоблачения, несет в себе истребительное начало. Хотя он, в конечном счете, стремится к «высокому и пре­красному».

И еще одна сближающая их черта. Герои как Гоголя, так и Достоевского начинают с «падения» и завершают «восстанием». Это понятия поэтические и религиозные. Центром драмы здесь является покаяние. Что такое Чичиков как не падший герой, при­званный восстать во втором томе? То, что сгорает в огне, сжига­ющем рукопись Гоголя, воскресает, как феникс, на страницах ро­манов Достоевского. И появляются в них русский святой (старец Зосима), русский нигилист (Ставрогин), русская идеальная девица (Соня Мармеладова). «Полюби нас чернинькими, а белинькими всякий полюбит» — эти слова Гоголя можно поставить эпиграфом ко всему творчеству Достоевского.

Гоголь мечтает изобразить прекрасного человека, Достоев­ский продвигается в этой мечте от замысла к реализации. Его ана­лиз подлого выводит читателя к таким идеалистам, как Мышкин и Алеша Карамазов. Впрочем, раскаяние Раскольникова в конце «Преступления и наказания» стоит недалеко от раскаяния Чичи­кова во втором томе «Мертвых душ».

И Гоголь, и Достоевский испытывают влияние идей просве­тительства и немецкого романтизма. Воспитываясь отчасти на них, они затем отвергают как рационализм просветителей, так и далекий от христианского идеала германский иррационализм. Они смягчают их теплым влиянием православия.

Достоевский берет у Гоголя не только идеологические сюжеты. Он наследует жанр открытого диалога с читателем, трансформируя его в «Дневник писателя». Это выход за пределы «заколдованного круга», очерченного Пушкиным и предписывающего поэту оставать­ся в границах образов. Это нарушение пушкинского «приличия» в литературе, начало которому положат «Выбранные места...» Гоголя.

Гоголя и Достоевского роднит максимализм, желание решить все вопросы русской и мировой жизни. Не правда в ее бытовом, приземленном виде, а эти вопросы - их цель. «Мертвые души» так бы и остались романом о плуте, романом-сатирою, романом -зеркалом русских нравов первой половины XIX века, если б не этот максимализм. Они не стали бы поэмой о блуждании грешной души - и всего человечества - по «кривым дорогам», за «болотными огня­ми». Трехчастное построение «Мертвых душ» отзовется потом в «Бра­тьях Карамазовых», где повторится тот же ход вещей, где «идеаль­ный» Алеша «соблазнится» (соблазнится той же социалистической идеей, что и молодой Достоевский) и отправится, как и гоголевский Тентетников, за свои убеждения в Сибирь.

Окончательное воскрешение Алеши должно было случиться (как и с Чичиковым) в последней, третьей части романа.

Гоголь считается мастером комедии социальных положений, но его тема, как ее определил в 1835 году Белинский, - «комедия жизни». Кто в этом мире смеется над человеком? Кто приговари­вает его к смерти? Есть ли это только, как сказал Достоевский, «ко­медия со стороны природы», или таков приговор Бога? Ответа на этот вопрос и ищут герои Достоевского. Они бросают вызов Богу, до истечения положенного Им срока умерщвляя себя. И их смерть — очередная проверка Божественного миропорядка.

Отсюда и возникает ключевое для Достоевского слово «про­ба». Над человеком ставится опыт, его испытывают страхом смер­ти, а он, в свою очередь, опробывает стоящие над ним силы.

Какой бы тенденции русской литературы мы ни коснулись, не­изменно обнаруживаем соседство Гоголя и Достоевского. Их прозре­ния оправдались, их пророчества сбылись. Мировые катастрофы XX столетия, и в особенности русская катастрофа, показали, что выбор, сделанный Гоголем и Достоевским перед лицом падения человека — религиозный, христианский выбор, — был сделан вовремя. И пред­чувствия прихода «ночной эпохи истории» их не обманули.

Просвещение без «просветления» (слова Гоголя), попытки построить рай на земле без Христа обернулись трагедией, какой еще не переживал мир. Обезбоживание людей поставило под сомнение существование человечества.

Вслед за Гоголем и Достоевским писатели XX века показали апокалипсис социализма, который стал идеальным воплощением тор­жества идеи над жизнью, «гордости ума» - над правдой сердца.