К церковной школе наша печать относится отрицательно. Отчасти с ее голоса столь же недоброжелательно относится к ней и значительная доля людей образованных.

Тот ветер неверия, который давно веет в Европе, веет и в России. Если учение христианское — ложно, то от сего учения, разумеется, подрастающие поколения следует ограждать, и идеалом школы является школа безбожная, тот антипод школы церковной, который столь последовательно осуществляется в современной Франции.

В настоящее время в образованных классах России, как и всей Европы, размножается число людей, считающих себя христианами, но разорвавшими всякую внутреннюю связь с Церковью. Пашковцы, толстовцы — лишь самые яркие представители этого типа. Множество людей, внешним образом к Церкви принадлежащих, про себя исповедуют веру, с учением Церкви мало имеющую общего. Толковать о церковной школе с такими людьми совершенно излишне.

Но даже люди благочестивые и церковные нередко относятся недоверчиво к церковно-приходской школе. Причина — в недоверии к нравственному характеру духовенства и заслуживает самого тщательного рассмотрения.

Не нам, мiрянам, бросать в духовенство первый камень. Тем не менее естественно и законно желание видеть в духовенстве не нравственный сколок с прочих сословий, а пример для их назидания, видеть ту соль земли, без коей она остается безплодною и мертвою.

Да, система воспитания нашего духовенства, несмотря на неоднократные ломки, до сих пор не пришла в состояние удовлетворительное. Многие пороки, и прежде всего, лживость и пьянство, свили себе в наших духовно-учебных заведениях прочное гнездо. Великий грех в этом отношении лежит на наших духовных академиях, снабжающих все прочие духовно-учебные заведения преподавателями и начальствующими лицами. Весь внутренний склад и самое наименование этих академий есть ложь. Можно назвать их академиями богословскими, но отнюдь не духовными. Огромное большинство своих воспитанников они навсегда отвращают от духовного звания, подрывают в них веру, вселяют стремление к необузданной нравственной свободе, которое прежде всего осуществляется в чудовищном развитии пьянства. Все это, конечно, требует прикрытия и ведет к столь же чудовищному развитию лжи. Можно себе представить, как мало поддержки своим духовным стремлениям получают воспитанники духовно-учебных заведений от наставников, питающих презрение к рясе, подающих им пример распутства и прикрывающего его обмана.

Затем, по большей части, следует период учительства, безо всякого руководства и надзора, при обстоятельствах стеснительных и трудных; брак, часто поспешный и поэтому нередко несчастный, и — священство.

В сельской среде исчезает образованное дворянство, которое одно могло бы оказать духовенству материальную и нравственную поддержку; но такую опору сельские священники находят лишь редко, вследствие шатания умов высших классов нашего общества, вследствие отлива в столицы поместного дворянства. Напротив, рядом — размножение так называемой сельской интеллигенции, от Церкви оторванной, часто духовен-ству враждебной, неисцелимо невежественной, потому что она считает свое невежество развитием.

Если мы подумаем, сколько истинной доблести, смирения, терпения и такта нужно сельскому священнику, чтобы пройти свое поприще, нам остается только удивляться тому, что наше сельское духовенство, при способах его пополнения, при условиях его развития и существования, представляет столь много личностей, остающихся чистыми пред людьми и пред Богом, подвизающихся подвигом добрым. Это не уменьшает нашей скорби о множестве священников небрежных и порочных. Но это подкрепляет нашу веру в несокрушимую жизненность нашей Церкви.

Ссылаюсь на суждение многих безпристрастных наблюдателей за жизнью наших сел. Каждый из них несомненно скажет, что увеличивается число священников учительных и в церкви и в школе, что именно в школьном деле из их числа стали появляться деятели выдающиеся, о коих прежде не было и помину. Пишущий эти строки только двадцать лет занят устройством школ в районе очень ограниченном и захолустном. Много пришлось ему вытерпеть огорчений от неумелости и небрежности иных священников, много получить неоценимой помощи от доброй деятельности других — и даже за это краткое время для него стало очевидно самое отрадное движение к лучшему.

Множество причин обусловили это, замечаемое повсеместно в нашем духовенстве, пробуждение лучших и высших стремлений. Возрастающая чуткость народных масс к слову, преступное пользование этой чуткостью со стороны лжеучителей разных оттенков — поставили наше духовенство лицом к лицу с ответственностями неотложными. Повсеместное размножение школ выяснило нашим священникам громадное значение того духа, в коем ведется в них преподавание. Влияние доброго священника на его приход громадно, простирается и далее его; таково и влияние руководимой им школы.

* * *

Руководство школой было поручено земствам в период крайнего шатания умов, в период бурного разлива идей противоцерковных, в период всеобщего увлечения популярными отголосками западного материализма и позитивизма. Мудрено ли, что школьная деятельность земств грешила совершенным непониманием роли Церкви в начальном образовании, часто враждебностью к ней? Ныне намечается несомненный поворот к лучшему. Строй школ церковно-приходских значительно повлиял на строй школ земских.

Тем не менее, пример школьной деятельности земств за минувшее тридцатилетие неопровержимо доказывает, сколь неуместно и опасно предоставлять руководство школой учреждениям, неизбежно отражающим переменчивые настроения минуты. Школа должна стоять вне этих случайных, часто безпорядочных веяний. Она должна стоять на основе твердой и вечной.

Кое-что по школьному делу делается также Министерством народного просвещения; весьма существенную роль играет и частная инициатива.

Но из этих сил единственная, способная действовать повсеместно, в духе едином и желательном, в связи с прошлым, с благотворным влиянием на будущее — есть сельское духовенство.

Лучший из мыслимых руководителей начальной школы есть добрый священник.

Самый желательный из доступных нам сельских учителей есть диакон, подготовленный долгим учительством.

Школы низшего разряда никому кроме священника поручены быть не могут.

* * *

Остается упомянуть об одной помехе, довольно комической, но весьма существенной, которую встречает на каждом шагу дело церковной школы. Это — ведомственный патриотизм представителей Министерства народного просвещения. Все они, начиная с людей власть имущих и кончая последним полуграмотным воспитанником учительской семинарии, долгом своим считают бороться против школы церковной, усматривая в ней какой-то враждебный им лагерь.

Финансовая помощь, оказываемая правительством школе церковной, есть не только высокий знак доверия к православному духовенству, но и ко всем православным мiрянам, и богатым, и бедным... Но особенную нравственную обязанность возлагает этот знак доверия, конечно, на людей богатых.

Самый элементарный опыт убедит всякого, что в области духа, даже на самых скромных ее ступенях, каково попечение о начальной школе, одними деньгами ничего не поделаешь. Всякая денежная затрата нравственно обязывает к соответствующей затрате сил духовных, и в этой-то последней и заключается вся суть дела, к коей сами собой прилагаются средства материальные.

Чем должна быть начальная школа в России? Простым ли приспособлением для научения крестьянских ребят чтению и письму, элементарному счету, словесным символам господствующего вероисповедания? Или средством для приобщения народных масс к тому течению мыслей, к тому нравственному строю, который мы считаем истинным и нужным, который властвует над нашими умами, над нашими сердцами?

Вопрос этот не допускает двух ответов. Новейшая французская школа, с ее гражданскими катехизисами, с ее страхом самого имени Божия, ясно проповедует определенное мiросозерцание, отвратительное и безумное, но ныне торжествующее; ее питомцы — будущие избиратели и бойцы надвигающейся социальной революции. Ее продолжение — кафе и улица, систематический разврат посредством лести и подкупа, чудовищной литературы и возведенного в принцип хищения...

Какою же должна быть наша русская начальная школа? Это школа христианская, православная; прежде всего, школа благочестия и добрых нравов. Такова ли сна на самом деле?

Ибо не следует заблуждаться: сельская школа всегда была и будет не зеркалом официальных распоряжений и программ, а зеркалом глубочайших движений общественного и церковного духа, его затмений или просветлений, его дремоты или подъема. Итак, вопрос сводится к другому вопросу. Христиане ли мы, люди мысли и слова, мы — соль земли, мы сеятели-делатели, создающие нравственную и умственную атмосферу, коей дышит школа? Православны ли мы?

Остановимся на минуту, оглянемся на два-три истекших десятилетия... Наш сельский учитель нюхнул того воздуха, коим дышат образованные классы. Он не вовсе лишен общения с этим мiром. Оттуда свет, там знание, там высший строй жизни. К нему добродушно снисходит, его наставляет, как умеет, местная интеллигенция. До него, хотя разрозненно, доходят книжки журналов, листки газет, подчас и настоящие книги. Привлекателен лоск даже относительного образования. Чутка молодежь к современным течениям общественной мысли, ибо она живет в настоящем...

Какие поучения, какое руководство мог почерпнуть наш несчастный учитель из примера высших образованных классов, несравненно более властного над мыслью и духом, чем всякое школьное учение? Укрепление в вере и добрых нравах? Такой ответ был бы смешон. В сфере умственной — вялый скептицизм, терпящий неслыханные глумления над всеми идеалами, в том числе и религиозными, и забавляющийся этими глупостями; в сфере нравственной — торжество похоти, и в области семейной, и в области имущества и власти. Именно проповедью и примером разнузданности и безнаказанности увлекались массы... Увы! Наш бедный сельский учитель, воображая, что смотрит вверх, продолжает смотреть — в грязную лужу.

Затем — священники. Все они подверглись тем же всюду проникающим влияниям, под гнетом коих развилась вся современная молодежь. Ни для кого не тайна, что эти влияния, врываясь в замкнутый строй наших строго-сословных, живших преданием духовно-учебных заведений, подействовали на него с потрясающей силой. Правда, священники наши получали образование богословское, несравненно более прочное. Но богословские науки в этот период свое обаяние утратили; осужденные всем строем современной мысли, осмеянные на тысячу ладов на рабьем языке нашей прессы, они обратились в глазах учащихся в предмет докучного зубрения, перестали быть пищей жизни духовной. И рядом с этим, в новых внешкольных учениях нашли себе пищу, в примере образованных классов нашли себе оправдание именно наследственные грехи нашего духовенства, нажитые веками невежества и небрежения мiрян к устроению Церкви. Чувство благоговения — нерв религиозной жизни — у наших образованных классов попиралось ногами. Поклонение маммоне, нажива, безумная жажда роскоши — разве этот пример сверху остался без влияния на наше духовное юношество? Разве не эта зараза всего более препятствует нашему духовенству стать на подобающую ему высоту?

И разве эти влияния, после посвящения и получения места, заменялись иными, лучшими? Разве деревенская интеллигенция отставала от губернской, столичной в пляске вокруг золотого тельца, в поклонении прочим идолам дня? Разве не туда же толкали молодого священника и жена, воспитанная в женской гимназии, и братья, избравшие мiрскую карьеру, и самая духовная среда, щеголявшая новыми передовыми взглядами? Честь и слава тем немногим священникам, которые устояли против всех этих соблазнов, для которых стержнем жизни продолжали быть интересы духовные...

Вот корень относительного бездействия духовенства в эпоху быстрого, стараниями земств, размножения школ. Оно стало смотреть на школу глазами школьных заправил — как на дело исключительно мiрское, на свои законоучительские обязанности — как на чистую формальность.

Вернемся в сельскую школу и взглянем на ее учеников. Они приносят с собой в школу запас вполне ценный и прочный. Если и видели дома примеры недобрых нравов, то никогда не слышали их оправдания: напротив, слышали безпощадное осуждение. Во всех насажден живой зародыш благочестия: истинное благоговение перед еще неведомою святыней, глубокое уважение к знанию вещей божественных, живое чутье красоты внешних символов богопочитания. Какую же почву находит этот зародыш в сельской школе?

Прежде всего внимание учеников сосредоточивается на учителе. Человек новый, совсем непохожий на отца и на деревенских соседей, одетый как барин, вхожий к господам, и говорит, как барин. Это все оттого, что он очень учен, много знает, знает все. Говорит он ласково, человек добродушный, и ребята скоро привязываются к нему. Говорит он и о Боге, но неохотно и мало. Постов не соблюдает (да и как их соблюдать? Это значило бы на добрую половину дней в году отказаться от всякого общения с людьми почище. Не утренние же делать визиты?). В церковь ходит, но пользуется всяким предлогом, чтобы в нее не ходить. Но что в какой день поется в церкви, он не знает: это нужно спросить у дьячка. А впрочем, он человек хороший.

Мало-помалу оказывается, что все это — не его личные странности, но что, как он, живут все господа, все ученые люди в сюртуках, которых от господ не разберешь, даже батюшкины сынки, учащиеся в духовной семинарии. Они даже, эти господа, часто между собою посмеиваются над всем этим, и над постами, и над церковными службами, а всего чаще над батюшкой и дьячком. Видно, все это ученым людям не нужно. Церковь, приверженность к Боженьке — дело мужицкое, дело людей серых и темных...

Батюшка — человек добрый, но в школе бывает редко, а приступить к нему с вопросом — страшно. Задает он учить молитвы, те самые молитвы, которые поются в церкви, и говорить их отрадно, потому что вспоминается и церковь, и ладан, и пение, и возгласы из алтаря. И есть в них слова, такие хорошие и понятные, хватающие за самую душу. Но всего понять нельзя. Правда, батюшка объяснял; но речи его еще мудренее, чем слова молитвы. А все-таки, самое нужное знает не учитель, а батюшка...

Учит также учитель церковному чтению, и батюшка иногда заставляет читать. Этому выучиться можно, если у кого есть дома Часослов или Псалтирь. А господа по-церковному читать не умеют. Приходила в школу барышня на урок славянского чтения. Васька запнулся, она захотела помочь, и прочла совсем не по ударениям, и даже пропустила две буквы в непонятных словах...

Все божественное, все церковное — только для нас, пашущих землю, учащихся на медные гроши. Люди ученые, господа, без всего этого обходятся. А заповеди Божий? Разве чтут их господа? Крестьянин в церкви не станет проталкиваться вперед, под руку с расфранченной блудницей. И в деревнях крадут, но воры не в почете. А разве они не обманывают и нас, и друг друга на каждом шагу, и разве того стыдятся? С этим мальчик и оставляет школу...

А мы что делали в это время? Пожимали плечами и смеялись, или в досужий час бранились, за рюмкою вина? Где та среда, духовная и чистая, на которую мог бы опереться молодой священник, не лишенный добрых стремлений, но окруженный самыми грубыми, самыми назойливыми искушениями? Та среда, в которой занял бы подобающее ему место священник истинный, безко-рыстный и учительный? Та среда, в которой сельский учитель видел бы, хотя бы издали, сочетание образования с благочестием и добрыми нравами, а не наглядное доказательство тому, что одно исключает другое?

Итак, наша школа до сих пор не была училищем благочестия — и это не по каким-либо несовершенствам школьных программ, а потому, что этому учат не уроки, а люди и жизнь. А учить было некому, ибо жизнь образованных классов учила распущенности и безбожию; потому, что эта жизнь с роковою силой властвовала и над громадным большинством учащих, и над самым духовенством...

Но, быть может, все это неизбежно и законно. Быть может, все то, к чему стремятся программы наших сельских школ — и благочестие, и церковность, и самая христианская нравственность, — все это у нас уже умерло, как, по уверению многих, умирает в Западной Европе; лишь символы и формулы отжившего строя мыслей, обреченного на гибель порядка вещей. Не обязаны ли мы, откровенно и прямо внести в сельскую школу ту новую жизнь, столь роскошно и быстро, столь победоносно и смело развившуюся в образованных слоях нашего общества? Заменить учение о добрых нравах учением о нравах свободных, старое благочестие, поклонение недоказанному Богу — поклонением естественному человеку, этому высшему выражению мiровых сил, доступному нашему здравому смыслу? Вправе ли мы скрывать ту истину, которою сами живем, от людей темных, ищущих света?

Отчего этот вопрос звучит так странно и дико? Отчего не находит отклика на дне нашей души, на том дне, в которое мы давно отвыкли заглядывать? Не потому ли, что из этого глубочайшего дна нашей души подымается признание, что все эти новые учения, новая нравственность — это для человека, несущего тягло жизни, для человека, не даром бременящего землю, совершенно непригодно, а пригодно только для нас, людей праздных и сытых, развитых и досужих, что все это неправда, и хуже чем ложь, что все это баловство ума и усыпление духа, потворство плоти и заглушение совести!

Вспомним недавнее прошлое; противоречивые, но пророческие знамения времен. Что значило хождение в народ, овладевшее нашей образованной молодежью, коим воспользовались люди злонамеренные? Что составляло побудительную суть этого движения? Не стремление ли убежать от условий разлагавшегося ложного общественного строя? Не жажда ли безкоры-стного труда, не полусознательная ли надежда обрести в среде грубой, но цельной — утраченную цельность мысли и духа?

Что значило добровольческое движение во время сербской войны? Не жажду ли жертвы всею дрянью, нажитой развращающей жизнью, и самою этой жизнью во имя святого дела, христианского и вселенского?

Почему во время самого разгара отрицательной мысли, развращающего слова, развращаемые им нигилисты жадно прислушивались к пророческим речам Достоевского, и ловили каждое его слово, и рыдали на его гробе? Вспомним смерть Скобелева. Кого мы оплакивали? Белого генерала, храброго воина, гениального стратега, грозу азиатов и трепет Европы? Нет: воплощение идеала полной независимости, духовной свободы христианского Востока, славянской семьи. И что значил крик боли, вырвавшийся из груди всей России при вести о кончине И.С. Аксакова, этого редактора малораспространенных журналов, этого писателя, постоянно и неуклонно плывшего против течения и высоко державшего знамя веры и победы духа над плотью, и жизни христианской людей и народов?

Нет, современная Россия не вся в поругании святыни, в хищениях и глумлениях, во лжи адвокатских речей и журнальных писаний, в тупом разгуле кабака и в откровенном разврате образованных классов. Есть течения иные, сокровенные и глубокие, есть чистые люди, есть добрые дела...

Почему эти течения так слабы и смутны, эти чистые люди так бездеятельны и робки, эти добрые дела так разрозненны и скудны? Почему дают о себе знать лишь изредка, когда грянет гром? Кто в этом виноват?

Виновен в этом всякий из нас, и я, пишущий эти строки, и вы, мой благосклонный читатель. Жестоко слово сие. Мы должны стать иными людьми.

Высказанное мною о школе начальной разве не при-ложимо в мере несравненно сильнейшей к школе средней и высшей, к той школе, в коей воспитываются ваши собственные дети? Результаты налицо. Воспитываем ли мы наших детей для жизни разумной, для жизни плодотворной, для жизни счастливой? На наших глазах в ужасающей прогрессии возрастает число самоубийств на пороге сознательной жизни, и к этому присоединяется явление неслыханное и новое — самоубийства детей, не достигших физической зрелости. И ведь они выражают лишь крайний предел той внутренней муки, того разлада с жизнью, лишь последний вывод того разлагающего, убийственного процесса, который совершается в тысячах юных душ, преждевременно отравленных, лишенных той пищи, без коей душа не выносит тяжести тела.

Ибо что гнетет, что губит нашу современную молодежь, что обрекает ее на безплодное слабосилие, что теснит ее к раннему отчаянию, к постоянно учащающимся самоубийствам, число коих — ничто перед числом самоубийств нравственных, совершающихся в ее среде — что, если не отсутствие насущного хлеба духовного? А этот хлеб насущный — доброе и бодрое делание в какой-либо области, духовной, общественной или практической. А бодрость и радость и мир на трудном поприще добра невозможны тому, кто не чувствует, не сознает себя членом великого, вечного целого, в котором есть место, и смысл, и похвала всякому, самому скромному труду, слава самому темному подвигу, ободрение всякой немощи, награда земная и надежда небесная!

Вопрос о современной русской школе не есть вопрос технический и частный, вопрос программ или надзора. Это — вопрос роковой и грозный. От качеств ныне подрастающих русских поколений зависят судьбы мiра. Ныне начинает слагаться умственный и нравственный облик самого многочисленного из христианских народов вселенной. Ныне колеблется духовная связь этого народа с другими народами, кровным сродством и единством веры, всем ходом истории призванными дополнить этот облик, окрепнуть, опираясь в нашу силу. Ныне в небывалых размерах ускоряется разлив русского племени по странам, скудно населенным племенами полудикими, которые нам предстоит поглотить, переработать в нашу плоть и кровь, даже помимо нашей воли, силою нашей массы, силою особого дара простого русского человека поглощать инородческие элементы Востока, — дара, засвидетельствованного тысячелетнею историей.

Мы воззвали к естественному, полуживотному чувству любви и жалости отцов к детям. Заглянем глубже в собственную душу, и мы почувствуем, что эти миллионы серых ребятишек, стучащиеся с темными чаяниями в двери нашей жалкой сельской школы, — также наши дети.

И если отец при рождении ребенка чувствует, что совершилась великая тайна и что ему надлежит вырасти духовно, чтобы вместить ее; если, по мере пробуждения в ребенке нового человека, тайный голос шепчет ему, что рождение продолжается всем строем его жизни, — то неужели в нас, людях мысли и знания, не шевельнется, не вспыхнет, не разгорится подобное чувство при виде мiровых рождений, совершенных нами материально, не довершенных нами духовно?

И вот умножаются и усиливаются напоминания о нашем долге, о нашем месте в семье народов, о нашем часе в течении времен — умножаются в области духа, в сфере мысли и слова, в жизни церковной.

Не одни журналисты и деятели земств толкуют о начальном обучении. Вот что приходится слышать от крестьян.

"Надо такой указ написать, чтобы девок обязательно от десяти до тринадцати лет три года в школу посылать, а которая не будет иметь свидетельства, что Закон Божий знает и читать да писать умеет, ту не венчать, — вот и бабы образумятся; а то с ними не сладить; а нам надоело, что бабы наши — дуры, и кроме плясовых песен ничего не знают; а школьницы и псалтирь читают и молитвы поют".

Пожелания эти слышатся от большинства крестьян в Знаменском приходе, в коем вот уже двадцать лет существует прекрасная школа для мальчиков и пять лет — еще лучшая для девочек; обе школы переполнены, причем школьное дело в этом приходе никогда не стоило крестьянам ни копейки; обеим школам посвятила все свои силы, физические и нравственные, женщина высокообразованная, трудящаяся в духе самом строго-церковном; правая ее рука — молодой дьякон из крестьян, ею же воспитанный; этим дьяконом и создана с неимоверным трудом школа для девочек при отчаянном сопротивлении баб и при неизменном сочувствии мужской половины приходского населения.

Радует крестьян не прекрасный почерк учеников, не умение быстро решать сложные арифметические задачи, не отсутствие ошибок в диктантах... Все это дают многие школы, к чему окрестное население относится довольно равнодушно. Радует их славянское чтение детей, пение их в церкви и в школе, радуют добрые книги, которые они приносят с собою из школы и читают вслух дома.

Церковное чтение есть искусство, имеющее свои предания, свои неписаные законы, искусство, требующее и природного таланта, и многолетнего упражнения. Образовательное влияние его громадно. Вспомним громадное содержание хотя бы одних паримий, апостолов и канонов Страстной седмицы. Тот, кто это понял, кто это прочувствовал, кто своим чтением довел до сознания безграмотных слушателей хотя бы десятую долю этого веского содержания, — можно ли отказать ему в умственном, художественном развитии?

Ничто не может быть привлекательнее субботнего вечера в Знаменской школе. Количество взрослых певцов столь велико (в их числе и волостной старшина, и церковный староста), что их собирается всегда больше, чем нужно для хора. После длинной тщательной спевки происходит чаепитие, а затем, до поздней ночи, безконечные чтения духовного содержания. Не прерываются спевки и в самую страдную пору. Бывали случаи, что певцы, пришедшие с покоса, падали от усталости на поле и тут же засыпали, чтобы часа через два встать свежими, бодрыми и протвердить свою партию к завтрашней службе. Конечно, прекрасный тон этих собраний поддерживается несравненным одушевлением, авторитетом обожаемой попечительницы, которая сама, несмотря на лета и недуги, руководит всеми спевками, правит на клиросе на всех службах.

Действительное общение между людьми, стоящими на крайних ступенях образовательного и общественного неравенства, общение естественное, искреннее, только и возможно в области веры и молитвы. Лишь равенство пред Богом покрывает все земные неравенства. Таким образом, Знаменская школа связана с приходом целым полком певцов и чтецов, которые, незаметно для себя, продолжают свое школьное учение в отраслях его самых существенных и важных. Это лучшие люди прихода. Они же составляют ядро приходского общества трезвости, принесшего неисчислимую пользу. Пройдет несколько лет, и такой же полк церковных чтиц и певиц разрастется около школы женской. Ее воспитанницы — любимицы прихода. Отцы не налюбуются на их рукоделие и пение, на их опрятность и скромность. От молодых парней приходится слышать, что они не женятся, пока не подрастут невесты из Знаменской школы. И конечно, когда подрастут они, будет сокрушена бабья оппозиция против школьного обучения...

Духовно-нравственное значение доброй школы типа церковного, для наших интеллигентов мало понятное, ясно, как день, самому захолустному крестьянину, и только духовный, и именно церковный характер школы возбуждает в крестьянах желание посылать в нее своих детей.

Но собственными силами создать такие школы удается им редко. Нужно содействие и церковных принтов, и благочестивых прихожан образованных классов. Все реже становятся благочестивые мiряне, живущие по деревням, имеющие досуг и материальные средства для поддержки школьного дела, ибо земельная собственность быстро переходит в руки кабатчиков и евреев.

Нам возражают на все лады, что большинство священников к школьному делу равнодушно. Спорить не стану. Но в делах свойства духовного, в делах неизмеримой важности и длительности безграничной, каково дело народного образования, нужно иметь в виду не только то, что есть, но и то, что может и должно быть. Для всякого творческого акта нужна воля, нужна вера, хотя бы с зерно горушечно — в данном случае, вера в несокрушимость Церкви, как вечного союза и мiрян и духовенства, как живого тела с Главою Небесным.

Но, скажут мне, вера не зависит от воли. Ей не дает пищи действительность, а безжалостно разбивает ее... Да, это так, пока мы эту действительность только созерцаем, не внося в нее все силы своего разума и воли. Но все меняется, как только мы приложим сердце и руку к этой самой действительности, в полном сознании своего безсилия, без малейшей надежды на успех, а именно Бога для, во исполнение святой Его воли. Тотчас почувствуем мы, с убедительностью непререкаемою, с ясностью непосредственного зрения, что через нас и за нас действует Некто, неизмеримо сильнейший, творит нечто лучшее, чем то, что мы могли предположить и предпринять. Внешний опыт никогда не дает нам веры. Ее воспитывает опыт внутренний, невозможный без напряжения воли.

Глядя на дело со стороны, легко в нем отчаяться. Но стоит только смиренно и искренно приложить руки к этому делу, чтобы никогда более их не отнимать — так отраден каждый шаг на этом пути. Настоящее усиливается отголосками минувшего, чаяниями будущего. Тут нет и тени того разлада, того насилия, которое неизбежно в школах, устроенных по иностранному образцу.

Исторический момент настал в России для всех трудящихся в области духа и, прежде всего, русского духовенства. Более, чем когда-либо, требуется от каждого священника бдительности ума, напряжения воли, любви нелицемерной. Не могу не указать на некоторые из тяжелых гирь, которые влекут долу наше духовенство, налегают на священников еще на школьной скамье и которые они могли бы, на школьной же скамье, сбросить с себя навсегда.

Во-первых, пьянство. Количество священников, от него погибающих, поистине ужасно. Духовное юношество должно понять, что это пятно оно обязано снять со своего сословия. Церковная школа с пьяным священником во главе есть ложь и позор.

Во-вторых, корыстолюбие. Знаю, что во всякой семинарии выделяется меньшинство юношей, свободных от этого порока, и что большинство, не без насмешки, прозвало их идеалистами. Можно ли, положа руку на сердце, назвать бедностью имущественное положение среднего сельского священника? А между тем эта забота играет слишком видную, гибельную роль в помышлениях ищущих священства. Ведет она к неосторожным бракам, ведет и ко кривым отношениям с прихожанами, и к двусмысленному отношению к школьному делу, доходность коего раз навсегда должна быть вычеркнута из расчетов духовенства. Это — не требоисправле-ние, а такой акт любви и воли, который сделал бы его почетнейшим сословием в России, после коего сомневаться в безбедности его имущественного положения было бы просто смешно.

В-третьих, ложь. Всем известен неисчислимый вред, который приносит церковно-школьному делу лживость официальных о нем донесений.

Благодарение Богу! Умножается число священников, сбросивших с себя все эти позорные путы, трудящихся безкорыстно и искренно, чистых и сердцем и нравами. Многих вразумляют и совесть, и грозные знамения времени, и проснувшаяся в темных массах жажда света, и неусыпные заботы правительства о подъеме нашего белого духовенства. Привет им всем, и Божия помощь!

Но число их все-таки слишком мало. Пора нашему духовному юношеству осознать, что сегодня, более чем когда-либо, к великому таинству священства надлежит приступать во всеоружии добрых нравов и твердой воли, безкорыстия и правдивости.

Школьное дело, руководимое священниками, может процветать лишь при постоянном, искреннем содействии, материальном и нравственном, образованных и благочестивых мiрян, ибо священникам поручается школа не сословная, не духовная, а церковная, во всем широком смысле этого слова. Убедить наше образованное общество, умственно незрелое, нравственно расшатайное, в настоятельной необходимости размножать школы, дающие, сверх голой грамотности, тот хлеб насущный, коего алчут темные массы, без коего чахнут и самые высокие умы, едва ли не самая трудная сторона дела.

Но — трудно всякое дело доброе. Царство небесное нудится, и не только Царство небесное в смысле спасения личности, но и в смысле хотя бы малейшего отражения небесного Царства в делах человеческих, в том числе и в области начального обучения.

* * *

Об одной из школ грамотности скажу особо. Помещается она в деревне крупной, дворов в семьдесят. Деревню эту я помню работящею и зажиточною. Издавна славилась она своими плотниками. В начале шестидесятых в ней уже существовала школа старого типа. Но к концу десятилетия школа закрылась, и в деревне открылся кабак. Благосостояние ее стало быстро падать, и она, наконец, дошла до самого жалкого положения, материального и нравственного. Долго и тщетно уговаривал деревенцев закрыть этот кабак энергичный молодой священник. Удалось ему поставить на своем лишь посредством обещания — открыть в деревне школу, как только будет закрыт кабак. Этот аргумент подействовал, и священник сдержал слово при усердном моем содействии. Учебное дело он обставил прекрасно, поручив его двум лицам: молодому крестьянину, весьма грамотному и неутомимому труженику, и своему диакону, бывшему учителю и изрядному певцу, который ежедневно проводит в школе несколько часов. Над нашею затеей многие смеялись, так как деревня находится лишь в трех верстах от церкви, при которой имеются две школы — одна для мальчиков, другая для девочек. Иные говорили, что новая школа будет пустовать, другие — что опустеют старые. Ничего подобного не случилось. Количество желающих учиться прибывает. Пение установилось твердо. В скором времени ученики будут в состоянии петь в церкви всенощную.

С заменой кабака школой деревня подобралась и затихла, и пьянство сразу значительно уменьшилось. Благие последствия этой перемены, материальные и нравственные, уже ныне заметны близкому наблюдателю.

В деревенской глуши мы окружены людьми темными и бедными, которым мы обязаны помогать, которых мы призваны просвещать. Но эта помощь, это учительство только оттеняют ту бездну, умственную и житейскую, которая отделяет нас от этих людей, но не наполняет ее. Чтобы она наполнилась, чтобы она изгладилась, нужно подняться выше. Только пред Богом существует равенство на земле. Только в служении Ему дано нам вкусить это равенство, коего неутолимо жаждет наша душа. Только тут, на клиросе бедной церкви, в общих стараниях о деле, не приносящем никакой земной пользы, дано нам нелицемерно чувствовать, дано нам радостно сознавать, что малограмотный крестьянский мальчик не хуже, а лучше нас, что не мы ему, а он нам оказывает великое благодеяние. Ведь по-церковному мы читаем плохо и в церкви читать не дерзаем. Да и умеем ли мы молиться так, как молятся крестьяне?

К.П. Победоносцев — С.А. Рачинскому:

Любопытное, печальное явление. Ваша записка об образцовых школах (1884) разослана была во все епархии на обсуждение епархиальных училищных советов. Теперь отовсюду прислано множество пространных о ней отзывов. Представьте, что все относятся к ней отрицательно, и что многие возражения направлены против церковно-славянского языка и чтения. Не поразительно ли это явление, показывающее, до чего внедрился яд фальшивых методов в умы просвещенных батюшек. Более надежды на следующие поколения.