Весной 1812 года царь Александр I призвал к себе Шишкова после многолетней опалы и неожиданно объявил свою волю: почтенный адмирал призывается на пост государственного секретаря. Вместо графа Сперанского, этого всевластного ультралиберала и реформатора, негласно управлявшего страной, назначался охранитель национальных устоев, верный государственник и признанный ревнитель русской словесности. Даже искушенные царедворцы терялись в догадках по поводу столь резкой смены курса. Ведь государственный секретарь — второе лицо в стране, правая рука императора, его доверенный советчик по всем жизненно важным вопросам. Люди умные, впрочем, догадывались: значит, войны с Наполеоном не избежать.

Ибо такова жизнь нашего святого народа. Как только угроза, вражеское нашествие — так во главу державы призывались России верные сыны. Однако лишь освободят отечество свое и чужое, так победители попадали в опалу, будучи оболганными. А над мирным народом тут же водружались враги свои и чужие, чтоб тайно и явно мучить и развращать его.

На последнем перед отбытием Шишкова в Вильну, на границу государства, заседании "Беседы любителей русского слова" ему было зачитано такое послание:

Шишков! оставя днесь "Беседы" светлый дом,
Ты едешь в дальний путь в карете под орлом.
Наш добрый царь, тебе вручая важно дело,
Старается твое беречь, покоить тело:
Лишь это надобно, о теле только речь:
Неколебимый дух умеешь сам сберечь.

День и ночь он на колесах, в самом пекле войны. Отныне все царские манифесты пишутся Шишковым. Они поднимали до небес народный дух патриотизма и вели к победам. Имя Шишкова гремело наравне с именем Кутузова. Ибо то было торжество не столько силы оружия, сколь силы духа. Пылающего мужеством, правдивого слова адмирала Шишкова.

Приказ нашим армиям

Французский император нападением на войски Наши при Ковне открыл первый войну. Видя его никакими средствами непреклонного к миру, не остается Нам ничего иного, как призвав на помощь Свидетеля и Защитника правды, Всемогущего Творца небес, поставить силы наши против сил неприятельских. Не нужно Мне напоминать вождям, полководцам и воинам Нашим о их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь славян. Воины! Вы защищаете Веру, Отечество, свободу. Я с вами. На зачинающего Бог.

Александр Вильна. 13 июня 1812 г.

Соединитесь все!

Наипервее обращаемся Мы к древней столице предков наших, Москве. Она всегда была главою прочих городов Российских, она изливала из недр своих смертоносную на врагов силу; по примеру ее из всех прочих окрестностей текли к ней, наподобие крови к сердцу, сыны Отечества для защиты оного...

Да встретит враг в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина. Благородное дворянское сословие! Ты во все времена было спасителем Отечества; Святейший Синод и духовенство! Вы всегда теплыми молитвами своими призывали благодать на главу России; народ Русский! Храброе потомство храбрых славян! Ты неоднократно сокрушал зубы укрепившихся на тебя львов и тигров.

Соединитесь все: со крестом в сердце и с оружием на руках, никакие силы человеческие вас не одолеют...

Александр 6 июля 1812 г.

Поругание Москвы

Не долго был здесь неприятель. Один месяц и восемь дней. Но оставил следы зверства и лютости, которые покроют соотечественников и потомков его вечным стыдом и безчестием. Добродетельная душа содрогается, и отвращает взоры свои от сего срамного позорища.

За крайний стыд и преступление почиталось воину быть грабителем и разбойником. Меч покорял силу, честь побуждала щадить человечество и защищать слабость. Завоеватель брал обороняющийся город, но вступив в него, охранял безопасность мирных жителей. В войнах со шведами неприятели, захватив иногда по-житки частного человека, присылали их обратно к нам. В последнюю войну с Англией противники всегда платили деньги за взятые ими у мирных жителей вещи. Таков есть образ войны между державами, соблюдающими честь имени своего.

Мы в просвещенные нынешние времена, от народа, славившегося некогда приятностью общежития, и ко-торый всегда пользовался в земле нашей гостеприимством и дружбою, видим примеры лютости и злобы, каких в бытописаниях самых грубейших африканских и американских обитателей тщетно будем искать. Одна Москва представит нам плачевный образ неслыханных злодеяний. Неприятель вошел в нее без всякого от войск наших сопротивления, без обороны от жителей, которые почти все заблаговременно выехали. Ничто не подавало ему повода к ярости и мщению.

Казалось бы, честь имени народа своего обязывала его сохранить древнюю, веками украшенную столицу... Ибо никто кроме поврежденного умом, не пожелает искать славы Герострата. Но что же? Едва успев войти в нее, солдаты, офицеры и даже генералы пошли по домам грабить, и все вещи, которых не могли забрать себе: зеркала, фарфор, хрусталь, картины, мебели, посуду, подобно бешеным, старались разбить, разломать, разрубить, раскидать по разным местам. Книги рвали, раздирали и бросали. Несчастная Москва, жертва лютости, вдруг во многих местах воспылала. Многие вели-колепные здания превратились в пепел. Стены разграбленных и уцелевших от огня домов пушечными выстрелами усильно проламывать трудились.

Но и этого мало. Враги наши, набрав груду вещей, возлагали бремя сие на пойманного на улице старого или увечного человека, принуждая его нести в их стан; и когда тот под тяжестью изнемогал, то сзади обнаженными палашами убивали его. Некто из пожилых благородных людей, будучи в параличе, не мог выехать из Москвы. К нему вбежали несколько человек и на глазах его разграбили и залегли дом его. Он с трудом вышел на улицу, где другая шайка тотчас напала на него, содрала сюртук, все платье, сапоги, чулки и стала снимать последнюю рубашку; несчастный больной в знак просьбы прижал ее руками к телу, но получив саблею удар по лицу, растянулся наг и окровавлен без чувств на земле. Во многих местах лежали обруганные, изувеченные и мертвые женщины. Повсюду могилы разрыты, и гробы растворены для похищения корыстей с усопших тел. Двери у храмов Божиих отбиты, чудотворные иконы обнажены от окладов, ризы разодраны, иконостасы поломаны и разбросаны по полу...

Но да закроются богомерзкие дела сии непроницаемою от очей наших завесою! Поругание святыни есть самый верх безумия и развращения человеческого. Посрамятся дела нечестивых, и путь их погибнет. Он уже и погибает. Низверженный в бездну отчаяния, враг устрашает: уже не покушается более обманывать народ наш ложью о безопасном под господством его пребывании в Москве, уже не хочет более скрывать срамоту дел своих безстыдными уверениями, что не он, а сами русские жгут себя, грабят и терзают; но предается всей своей ярости и в последний раз силится подорвать Кремль и храмы Божий. Кто теперь усомнится, что он, если б то в возможности его состояло, не подорвал бы всю Россию и, может быть, всю землю, не исключая и самой Франции?

Человеческая душа не делается вдруг злою и безбожною: она становится такою мало-помалу, от примеров, от соблазна, от общего и долговременно разливающегося яда безверия и развращения. Сами французские писатели изображали нрав народа своего слиянием тигра с обезьяною; и когда же не был он таков? Где, в какой земле весь царский дом казнен на плахе? Где, в какой земле, столько поругана была сама вера и Сам Бог? Где, в какой земле, самые гнусные преступления позволялись обычаями и законами? Взглянем на адские в книгах их лжемудрования, на распутство жизни, на ужасы революции, на кровь, пролитую ими в своей и чужих землях: слыхано ли когда, чтоб столетние старцы и нерожденные еще младенцы осуждались на казнь и мучение?

Пылающая Москва, подорванный Кремль, поруганные храмы и алтари Господни, словом, все неслыханные доселе неистовства и лютости, открыли напоследок то самое в делах, что в глубине мыслей долго таилось. Могущественное, изобильное и благополучное царство Российское рождало всегда в сердце врага страх и зависть. Обладание целым светом не могло его успокоить, доколе Россия будет процветать и благоденствовать.

Вот с каким народом имели мы дело! Может ли прекращена быть вражда между безбожием и благочестием, между пороком и добродетелью? Долго мы заблуждались, почитая народ сей достойным нашей приязни и даже подражания. Мы любовались и прижимали к груди нашей змею, которая, терзая собственную утробу свою, проливала к нам яд свой...

Не постыдимся признаться в нашей слабости. Опаснее для нас дружба и соблазны развратного народа, чем вражда их и оружие. Возблагодарим Бога! Он и во гневе Своем нам Отец, пекущийся о нашем благе; в ниспослании бедствий являет нам Свою милость.

Лишение богатств поправится умеренностью роскоши, вознаградится трудолюбием и сторицею со временем умножится; но повреждение нравов, зараза неверия и злочестия погубят нас невозвратно. Мы одно из двух непременно избрать должны: или, продолжая питать склонность нашу к злочестивому народу, быть злочестивыми его рабами; или, прервав с ним все нравственные связи, возвратиться к чистоте и непорочности наших нравов, и быть именем и душою храбрыми и православными россиянами.

Должно единожды решиться между злом и добром поставить стену, дабы зло не прикоснулось к нам: тогда искусясь кровию и бедами своими, восстанем мы, купим неложную себе славу, доставим спокойствие потомкам нашим и благодать Божия пребудет с нами.

Блестящие игрушки французского просвещения стреляют

Взятием Бастилии 14 июля 1789 года началась Французская революция. Ее подготовили в умах миллионов идеи философов-просветителей.

Вольтер и Дидро прославляли русскую императрицу Екатерину II, называя ее философом на троне. Но известие о падении Бастилии приводит Екатерину в ярость. Из Зимнего дворца удаляется бюст любимого учителя Вольтера, его сочинения запрещаются. "Пока я жива, в России не будут разыгрывать роль законодателей адвокаты и прокуроры, — говорит Екатерина. — Ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии. С моей стороны, я готова воспротивиться всеми моими силами. Пора действовать и приняться за оружие для устранения беснующихся".

Известие о казни Людовика XVI потрясло императрицу. "Нужно искоренить всех французов до того, чтобы и семя этого народа исчезло", — восклицает царица в ярости. Она обещает послать во Францию 40-тысячный русский корпус. Только неожиданная смерть Екатерины II спасает Францию от неминуемого вторжения русской армии.

Из книги Геннадия Оболенского Император Павел I

Запечные французы

В архиве А.С.Шишкова сохранилось письмо русского офицера Н.Ф. Глинки:

Мы остановились в разоренном и еще дымящемся от пожара Борисове. Несчастные наполеонцы ползают по тлеющим развалинам и не чувствуют, что тело их горит! Те, которые поздоровее, втесняются в избы, живут под лавками, под печами и заползают в камины. Они странно воют, когда начнут их выгонять.

Недавно вошли мы в одну избу и просили старую хозяйку протопить печь. — Нельзя топить, — отвечала она, — там сидят французы. — Мы закричали им по-французски, чтобы они выходили скорее есть хлеба. Это подействовало. Тотчас трое, черные как арапы, выпрыгнули из печи и явились пред нами. Каждый предлагал свои услуги: один просился в повара, другой — в лекари, третий — в учители!.. Мы дали им по куску хлеба, и они поползли под печь.

В самом деле, если вам уж очень надобны французы, то вместо того, чтобы выписывать их за дорогие деньги, присылайте сюда побольше подвод и забирайте даром. Их можно ловить легче раков. Покажи им кусок хлеба — и целую колонну сманишь! Сколько годных в повара, в музыканты, в лекаря, в друзья дома и — в учители! За недостатком русских мужчин, сражающихся за Отечество, они могут блистать и на балах наших богатых помещиков, которые знают о разорении России только по слуху. И как ручаться, что эти же запечные французы, доползя до России, прихолясь и приоса-нясь, не вскружат голов прекрасным россиянкам, воспитанницам француженок!

Некогда случилось в древней Скифии, что рабы отбили у господ своих, бывших на войне, жен и невест их. Чтоб не сыграли такой же шутки и прелестные людоеды с героями русскими!

Хватит быть обезьянами других!

Мы почитаем обезьянство просвещением. За науку одеваться и кланяться по-французски платим не токмо деньгами, но даже нравами и народною гордостью, без которой истинной любви к Отечеству быть не может. Не видим, что художники наши собственные рукоделия свои выдают за чужеземные, чтоб придать им больше Цены, и даже переменяют имена свои на иностранные; не видим, что каретники, булошники, портные, сапожники, конфетчики, модные торговки, работая руками русских, наживают великие богатства и подавляют в народе дух изобретения и хозяйственного управления.

Какому благонравию и благочестию научимся от тех, которые божественные наши храмы превращали в свои конюшни, ругались над мощами святых, разрывали для грабежа могилы умерших и осквернились такими поступками, какими и татары, во время нашествия своего, никогда себя не обезчестили?

Но Бог велик и милостив! Я надеюсь, что со временем чад этот пройдет, и что мужички наши Минины и ему подобные, с простым, но здравым своим умом и честностью, будут в глазах наших почтеннее, чем все пустоголовые говоруны и театральные маркизы.

Обезьянство даже и купчихам нашим вскружило голову. Они из величавых и красивых нарядов своих, переодевшись в какое-то безобразное рубище, похожи стали на лысых обезьян.

Хорошо, если б мы после сожжения Москвы опомнились и восхотели быть самими собой, а не обезьянами других.

О чем говорить, если и лучшие сыны России ведут себя порою как малые и неразумные дети, когда дело касается иноземных обычаев.

Кутузов и в особенности жена его были пристрастны к французам: победитель их уверял, что если мы бросим французский язык, перестанем отдавать своих детей на воспитание французам и прогоним от себя французских актеров, то впадем в прежние неуклюжесть и невежество. При этом Кутузов просил Государя Александра I снова разрешить французские спектакли, прекращенные в июне 1812 года. Всего чуднее мысль сия в человеке, который сам собою доказывает противное тому, что говорит. Он родился от русского отца, дворянин посредственного состояния, воспитан не французами, спас от них Отечество свое, достиг до великих почестей и славы и, со всем этим, думает, что Россия без их воспитания и спектаклей не может быть просвещенною! Вот как сильно предрассудки действуют над нами.

Письмо из города в столицу Луке Говорову

Посмотрите, маленький сын ваш иначе не говорит, как со всеми по-французски: с учителем, с вами, с матушкою, с братцем, с сестрицею, с мадамою, с гостями, дома, на улице, в карете, за столом, во время игры, учения и ложась спать. Не знаю, на каком языке молится он Богу, может быть, ни на каком. Начав с четырех или пяти лет быть на руках у французов, он приучает язык свой к чистоте выговора их речей, слух свой к искусству составления их выражений, и ум свой ко звуку и смыслу их слов. Не думаете ли вы, что привычка с юных лет не имеет никакой власти над вашим сердцем, разумом, вкусом и душою? На десятом году он уже весьма хорошо читает Расиновы и Корнелевы стихи, но еще ни одного русского писателя не читал, Псалтири, Нестора, Четьи-Минеи и в глаза не видал. На тринадцатом году он уже начинает спорить с учителем своим, кто из них наскажет больше приятных слов торговкам модных вещей и актрисам. Между пятнадцатым и осьм-надцатым годом он уже глубокий философ; рассуждает о просвещении, которое, по его мнению, не в том состоит, чтоб земледелец умел пахать, судья судить, купец торговать, сапожник шить сапоги; нет, но в том, чтоб все они умели чесаться, одеваться и читать по-французски прозу и стихи. О безсмертии души он никогда не думает, а верит в безсмертие тела, потому что здоров и ест против десятерых. Часто судит о нравственных вещах и больше всего превозносит вольность, которая, по его понятиям, состоит в том, чтоб не считать ничего священным, не повиноваться ничему, кроме страстей своих. На двадцатом или двадцать пятом году он по смерти вашей делается наследником вашего имения. О, если бы вы лет через десяток могли встать из гроба и посмотреть на него! Вы бы увидели, что добытое из земли с пролитием пота десятью тысячами рук богатство он расточает двум, трем или пяти обманывающим его иностранцам; вы бы увидели у него огромную библиотеку всякого рода французских книг, украшенную богатыми портретами Гельвециев и Дидеротов, а ваш и вашей супруги портрет, не прогневайтесь, вынесен на чердак и приносится только тогда, когда надобно посмеяться, как вы одеты были странно; вы бы увидели, что он не только на могиле вашей никогда не был, ни даже в той церкви, где вы похоронены, или лучше сказать, ни в какой; вы бы увидели, что он над бабушкою своей, чуть дышащею, хохочет и говорит ей: Лукерья Федоровна, скажите что-нибудь про старину; вы бы увидели, что он не способен быть ни воином, ни судьею, ни другом, ни мужем, ни отцом, ни хозяином, ни гостем. Вы бы увидели...

Я почти стал в 1804 году о сем говорить смело, и Вы помните, как господа "Вестники" и "Меркурии" против меня восстали. По сочинениям их, я был такой преступник, которого надлежало запереть и взять с меня ответ, каким образом дерзнулся я говорить, что русскому надобно русское воспитание. Они упрекали меня, что я хочу ниспровергнуть просвещение и всех обратить в невежество, что я иду против Петра, Екатерины, Александра; тогда они могли так влиять, надеясь на великое число зараженных сим духом, и тогда должен был я поневоле воздерживаться; но теперь я бы ткнул их носом в пепел Москвы и громко им сказал: "Вот чего вы хотели".

Из письма другу Бардовскому

Предателям России

Жители Варшавского герцогства!

Тщетно и неблагоразумно надеялись вы на французов. Чем вознаградили они вас за службу вашу? Вы от них ограблены, они от нас побиты. Как могли вы впасть в такую слепоту ума, что тот даст вам свободу и восставит державу вашу, кто хочет всякую державу разорить и покорить под иго свое? Заблуждение ваше достойно жалости! Победоносное воинство Наше, не имея пред собою ни единого неприятеля, идет в ваше герцогство. Вы опасаетесь мщения. Не бойтесь. Россия умеет побеждать, но никогда не мстит. Вы можете спокойно оставаться в домах своих.

Надеемся, что Наше чадолюбивое и по единому подвигу милосердия соделанное прощение приведет в чистосердечное раскаяние виновных, и жителям областей сих докажет, что они, яко народ издревле единоязыч-ный и единоплеменный с россиянами, нигде и никогда не могут быть так счастливы и безопасны, как в совершенном во едино тело слиянии с могущественною и великодушною Россиею.

Александр

***

Грустно, что ездишь, ездишь, и не знаешь, какой и когда будет тому конец... Вот моя жизнь! Она очень весела, только бы я перекрестился три раза, если бы она переменилась. Надоело всякий день или через день тащиться по грязи и безпре-станно менять ночлег, иногда в изрядной комнате, а иногда в скверной избе. Скучно, мой друг, очень скучно... За благополучные часы считаю, когда сплю. Чувствую, что пришла старость и что уединение и спокойствие были бы для меня всего дороже.

Из письма Шишкова жене, 16 января 1813 года.

***