Надлежало дать имена чувствам нашим — слух, зрение, обоняние? Ум искал знаменование в них самих. В слове слух поместил название соответствующей части тела: ухо. Слово зрение сблизил с подобными же свет означающими понятиями трение, заря. Слово обоняние (сокращенное из обвоняние) составил из предлога объ и имени воня, следовательно, сделал его выражающим чувствование окрестного запаха. Надлежало ли назвать какую-либо видимую вещь: ум разбирал качества ее; ежели примечал в ней круглость, то для имени ее выбирал и буквы, такой же образ имеющие: око. Потом от каждого названия производил ветви так, чтоб они, означая различные вещи, сохраняли в себе главное, от корня заимствованное понятие. От грома произвел громко, громогласно, громоздко, огромно, гремушка и проч. От ока— около, околица, околичность, окно. Потом от этих ветвей пустил еще новые отрасли: коло или колесо, коловратно, колесница, кольцо, колыхать, колыбель. Все эти ветви, подобно ветвям дерева, питаются от своего корня, т.е. сохраняют в себе первоначальное понятие о круглости. Надлежало ли назвать какую-либо невидимую вещь, ум примечал действие звука ее; тогда ухо тотчас давало имена: гром, треск, вихрь.

Таковые семейства слов, из которых иные весьма плодородны, часто примечаются в языке нашем. Они подобны древам, составляющим великий лес.

Мысль человеческая, переходя от одного понятия к другому, смежному с ним, рождает слова и составляет целые семейства их. Почти каждое слово в языке нашем принадлежит к какому-нибудь из таковых семейств, и само собою показывает источник, откуда оно течет, то есть первоначальную, породившую его мысль. В языках, которые не коренные, но составлены из разных языков, мы того не примечаем, или примечаем гораздо меньше.

Где таковые семейства многочисленнее и где их больше, то безошибочно заключить можно, что язык сей есть — древнейший и богатейший: видно, что он о составлении слов своих сам умствовал, из самого себя извлекал их, рождал, а не случайно как-нибудь заимствовал и собирал от других народов.

Многие слова в языке нашем заключают сами в себе знаменование, то есть описуют образ вещи, или действие, или качество, и, следовательно, заступают место целых речений. Например, в названии вельможа слово вель (от велий) напоминает мне о изяществе, величии; слово можа (от мощь или могущество) изображает власть, силу. Француз назовет сие grand Seigneur, немец grosser Herr, и оба двумя своими словами не выразят мысли, заключающейся в одном нашем слове; ибо слова их, ни первые gsand, grosser (велик), ни вторые Seigneur, Herr (господин), не дают мне точного понятия ни о слове велий, ни о слове могущество; они говорят только великий господин, а не вельможа.

Мы говорим целомудрие. Французы говорят chastete. Немцы — Keuschheit. Какую мысль заключают в себе слова их? Никакой, кроме условной, то есть основанной на вере к тому, от кого я их услышал. Наше слово, напротив, само себя толкует и объясняет. Я в знамено-вании его не другому кому верю, но ему самому; ибо во-первых, нахожу в нем целость, означающую такую вещь, которая все свои части при себе сохраняет. В таком разуме сказано: будьте мудри яко змии, и цели яко голуби, то есть ни в чем не повреждены, невинны, чисты, непорочны. Во-вторых, к сему понятию присовокуплено еще понятие о мудрости. Следовательно, слово целомудрие само собою значит: мудрое сохранение себя во всей чистоте и непорочности. Представляется ли вся сия мысль французу или немцу в словах их chastete и Keuschheit, в составе которых нет ничего напоминающего о мудрости и неповрежденности или непорочности? Сколько мы таковых слов в языке нашем показать можем: присносущный, благообразный, лютонравный, песнопение, благоухание, чадолюбие, искони, вретище, сладкоречив и тысячи тому подобных.

Французское tresor (сокровище), будучи составлено из слов tres — весьма, or— золото, не заключает в коренном знаменовании своем ни малейшего понятия о сокровенности.

Если иностранные языки в чем-нибудь и равняются с нашим, то весьма ограниченно и скудно. Например, мы говорим мощный и всемощный, или могущий и всемогущий. Француз тоже может сказать puissant и tout-puissant, немец тоже maechtig и allmaechtig; но в словах всесильный, всеблагий, всещедрый, всерадостный, всеядец, всеоружие, всецарь тотчас от нас отстанут.

Богатство языка нашего, происходящее от сложения предлогов с именами и глаголами, им почти совсем неизвестно. Они могут сказать, например, пою (je chante), но не могут сказать ни попеваю, ни распеваю, без описания другими словами, например, попевать переводят: chanter quelquefois ou un peu (петь иногда или немного); распевать: chanter d'un ton trainant (петь протяжным голосом). Скажут лежать (coucher), но не могут сказать ни лечь, ни прилечь, ни полежать, ни разлечься, ни разлежаться, ни залечь, ни отлежать, ни належать, ни улежать, ни пролежать.

Уменьшительных: колечко, ручка, сердечко, сердечушко, малешенько, ранешенько; увеличительных: столище, домище, ручища; показующих степень качества: беловат, кругловат; усеченных: беленек, кругленек, великонек, или очень мало, или совсем не имеют.

Причастие у них одинаковое: следовательно, и простое и высокое вместе. Они не могут его по-нашему разнообразить; не могут сказать и гремя, и гремящий, и гремучий; не могут в высоком слоге выразить наших седяще, седяй; в простом идучи, скачучи.

* * *

Язык наш древний. Красоты, рождающиеся от удобства в перестановке слов, языку нашему столь же свойственны, как греческому и латинскому. Не так в европейских языках. Возьмем Священное Писание, мы прозу можем петь, как стихи. Переставим слова, разум сохранится, но согласие будет не то. Примеров тысячи. Приведем лишь один: просвещается божественными и живоносными воскресения Сына Твоего лучами, Богома-ти пречистая, и радости исполняется благочестивых собрание. Есть ли здесь какая неясность в смысле? Между тем, ирмос сей начинается глаголом, за которым управляющее им существительное имя находим лишь на самом конце. Какое сладкогласие — и разуму, и воображению, и слуху. Эту-то свободу нашего языка справедливо превозносят иностранцы: какое преимущество привязывать всегда ухо к воображению, не причиняя темноты в разуме!

Возьмем что-нибудь из Ломоносова: приносится благодарение Государыне благочестивейшей: свидетельствуют созидаемые и украшаемые храмы Господни, пощения, молебствия и трудные путешествия благоговения ради. Какая французская речь может окончиться союзом роиг (для)? Итак, мы можем одни и те же слова по воле своей перебирать, и сочетаниями их давать различные силы слогу и выражению. Иное расположение приличнее восклицанию или удивлению, иное повествованию, иное гневу, иное презрению. Какое великое преимущество! Море чермную пучину невлажными стопами древний пешешествовал Израиль. Вот слог стихотворческий, цветущий.

И снова Ломоносов: Описал бы я ныне вам младого Михаила (Романова — изд.), приемлющего с венцем царским тяжкое бремя поверженной России, обновляющего рассыпанные стены, сооружающего разоренные храмы, собирающего расточенных граждан, наполняющего расхищенные государственные сокровища, исторгающего корень богоотступных хищников Российского престола и Москву от жестокого поражения и глубоких ран исцеляющего. Если б Ломоносов окончил: исцеляющего Москву от глубоких ран, то сей конец был бы несносен, однозвучен и сух. Частое повторение одинакового окончания имен может наскучить; одна разнообразная и гладкая расстановка их не дает разуму утомляться.

Слог русский любит извороты, разнообразие, перемены звуков, величавость слов. Иногда глагол делает окончание речи приятным, иногда существительное, иногда прилагательное, иногда причастие, иногда наречие и даже местоимение.

На французском языке при переводе удерживается одна только мысль подлинника. Напротив, в русском, имеющем одинаковое с древними свойство, как мысль, так и красота выражения в точности сохраняются.

Многознаменательные слова найдем в языке нашем: светоносный, лучезарный, искрометный. Все они означают то же, что метать лучи света в разные стороны. Мы говорим: древо благосеннолиственное. Пусть вофранцузском найдут мне слово, заключающее в себе три разных понятия! Пусть одним словом изобразят, что дерево густо листьями, что дает от себя тень, и что тень сия есть благая, прохлаждающая нас, делающая нам приятность!

В славенском языке глаголы часто употребляются в действительном залоге. К тебе прибегаем, милостивому и всесильному Богу: возсияй в сердцах наших солнце правды Твоея, просвети ум наш, и чувства все соблюди. Здесь возсияй не значит ты сам сияй, но ты сделай, чтоб свет возсиял. Такое употребление обогащает язык.

Представим человека, сжавшего в руке кусочек льду, и спросим его: что ты делаешь? Самый краткий и чистый ответ: таю лед. Но если не употреблять глагол таять в действительном залоге, то ответ будет длинным и убивающим красноречие: я делаю, чтоб лед в моей руке растаял.

В Четьи-минеях богатый муж и счастливый отец семейства, лишившись всего, говорит: бех некогда яко древо многолиственно и благоплодовито, ныне же аки ветвь изсохшая. Пусть на французском двумя словами изобразят мне богатого мужа и многочадного отца! Не удивительно ли, что чужестранцы завидуют нашему богатству и красотам языка?

В сочинениях наших найдем мы глубокомысленное, громкое, сильное, острое, нежное, забавное. Язык наш так обширен и богат, что чем долее кто упражняется в нем, тем больше открывает в нем новых сокровищ, новых красот, ему одному свойственных, и которые на всяком другом языке не могут быть выражены с такою силой и достоинством.

Мы строим из кирпича, говорил Вольтер о своем языке, а древние созидали из мрамора. Не сказал бы он о наших сочинителях, пожав плечами: вот люди, которые гнушаясь своим мрамором, хотят из наших кирпичей строить себе домы? — из свойств французского языка выводят новую, безобразную словесность.