Добре речешь, та в громаду не беруть.
Народная пословица

В начале нынешнего года пришлось опровергать недобросовестные выходки Revue Contemporaine, написанные под влиянием узкого польского патриотизма, который имеет в виду не современные потребности и действительно осуществимые надежды своей нации, а утешается мечтами о возвращении былого, в настоящее время невозвратимого, потому что сделалось анахронизмом, несообразным с современными понятиями о народных правах. В октябрьской книжке того же журнала нынешнего года напечатана одним поляком статья (letter d’un Polonais) под названием: «La verite sur l'esprit russe». Она направлена против всех русских, которые осмелились бы заявить, что во всякое время, во всяком случае, при всяком возможном изменении обстоятельств, управляющих судьбами Русской Земли, притязания поляков на принадлежность им юго-западных русских областей возбудят негодование и противодействие всего русского народа. То же, как и прежде, наглое извращение исторической истины, те же иезуитские увертки, умышленное неведение общеизвестных событий, насильственные сближения и распространения; те же, одним словом, замашки бессильной злобы, пустого хвастовства и суетного высокомерия. Мы никак не хотим считать таких произведений голосом всей вообще польской нации, как некоторые у нас позволяют себе смотреть на них; мы почитаем их делом партии, для которой истина не имеет святости, делом тех, которых узкому рассудку кажется возможным дать выигрыш своим политическим видам, посредством напущения тумана в Европе, мало знакомой с частностями истории славянского севера. Их надежды напрасны потому что опираются на лжи, «а брехнёю — говорит наша пословица — свит прийдешь — та назад не вернесся».

Мы не станем шаг за шагом опровергать эту статью, ибо автор не знает, или притворяется, что не знает азбуки — русской и своей, польской, — истории. Мы укажем только на особенно разительные выходки единственно для того, чтобы наши земляки знали, какую паутину плетут для них эти паны-ляхи, которые либо нас считают невеждами и простаками, способными попасть в нее, либо сами так невежественны и простоваты, что эта искусственно сплетенная паутина им кажется чем-то крепким.

Ссылаясь на каких-то премудрых своих историков, доказавших, между прочим, неславянизм москалей (кто ж это? уж не Мицкевич ли — такой же плохой историк, как великий поэт), автор Письма уверяет, что между названием русские и русины (les Russes et les Ruthenes, en polonais Roussini) — большая разница, и что имя русинов издревле служило названием народа, находившегося под властию поляков, и всегда добровольно стремившегося к слитию с польским; московитян он признает народом другого — отличного — племени, враждебного русинам; говорит, что от московитян Пясты и Ягеллоны защищали русинов оружием и что эти московитяне, назвавшись русскими, навязали русинам свою веру, язык и национальность.

Автор с умыслом не обозначает положительно, к какому времени относится такое положение дела, но упоминовение о Пястах и Ягеллонах дает нам право видеть, что все это признается существующим с древних времен до половины XVI в., когда прекратился дом Ягеллонов. Здесь все ложно. Пясты не могли защищать русинов от московитян, потому что при Пястах имени московитян не было и быть не могло. Слово Московия образовалось тогда, когда московское великое княжество покорило восточные и северные русские земли и составило единодержавное государство. Никакие хроники того времени не упоминают о московитянах и не могли упоминать о том, чего на свете не было. Если что в те времена было совершенно неизвестно (comple-tement inconnu), так это имя московитян.

Но полюбуемся нашим сочинителем.

«Русь всегда была и теперь остается родовым именем для областей, которые от Карпатских гор простираются на северо-запад до Днепра и Двины и даже за Двину. Была Русь Белая, Русь Червоная, Русь Малая. Обитатели этих областей назывались Русины, по-латыни из этого слова сделалось Рутены. Но это не имеет ничего общего со словом Россия нового изобретения. Первый Петр Великий окрестил московитян именем русских. Прежде того московитяне были московитянами и не помышляли быть чем-нибудь другим. Екатерине II принадлежит заслуга, что она увидала всю пользу, какую можно извлечь из этой подмены. Она схватилась за эту идею; благодаря же друзьям ее энциклопедистам, стало возможно ввести слово Россия (Russie) во французский язык и через то сделать употребительным. Они с таким усердием повели свое дело, что успех превзошел собственные их ожидания. Слово пошло в обращение с вариантом — всероссийским. Вот точная истина. Слово это, как видите, родилось с первыми притязаниями и с ним распространилось. Оно осталось в дипломатическом словаре, как ирония над историей, как вызов на брань к потомству».

Автор знает несколько русей, но очевидно игнорирует Великую Русь... не может же быть, чтобы он ее не знал. Что Петр выдумал имя России, пусть заглянет этот автор в бесчисленное множество предыдущих актов, где найдет титул царей — при Алексее Михайловиче, после присоединения Малороссии: всея Великая и Малыя и Белыя России, а прежде: Всея России; в более древние времена всем Русии: так именно писал еще в XIV в. князь Симеон Иванович. Имя Руси еще в XI и XII в. употреблялось в двух значениях: в тесном для киевской земли, в обширном для всего материка, состоявшего в одной удельной федерации, под управлением князей Рюрикова дома. В этом смысле наш первоначальный летописец, перечисляя славянские народы, жившие на этом материке, говорит се токмо словенеск язык в Руси. Слова Русь, Русские, в этом обширном значении для всех жителей славянской России, употреблялись всегда и внутри Русской Земли, и вне ее иностранцами, когда дело шло о внешних сношениях. Так, немецкие летописцы, говоря о войнах Ордена и Шведов с Новгородцами и Псковитянами, называют их русскими. Говоря о том, что, в исходе XIII столетия, хан Батый сделал князя Ярослава старейшим между князьями, летописец выражается так: И рек ему: Ярославе, буди ты старей всем князем в русском язъце (Лавр. Лет., 201). Очевидно, здесь русским языком летописец называет совокупность племен, составлявших нечто целое, под общим именем Руси, Русских, и в этом числе восточную, т.е. великую Русь, где княжил Ярослав. В XIV веке, когда начала Москва брать первенство над уделами, восточная Русь, по отношению к иноплеменникам, называлась Русскою Землею. Когда Мамай собирался идти на Димитрия, он, по известию летописца, говорил: пойдем на русского князя и на русскую землю (Воскр. ст. 34), а не на московского князя и не на московскую землю. Точно так же, при описании нашествия Тохтамыша на Москву говорится: злое пришествие на русскую землю (Воскр. 42), а не на московскую. Не станем нагромождать других подобных указаний: и этого довольно, чтобы видеть, как лживо мнение, будто Петр (а иные говорят даже — Екатерина) навязали московитянам имя русских. Имя — московская земля имело значение, по отношению к соседям, так же русским, как и в московском государстве, а в последующее время, означало русское государство, имевшее столицу в Москве, в отличие от другого русского государства — литовского великого княжества. Слово московитяне было совершенно неизвестно у нас; несколько сходное с ним была название Москвичи, но оно означало жителей города Москвы — ив самом обширном смысле — ее земли, ее пригороды, но никогда не имя великорусского народа. Никто бы не назвал суздальцев, владимирцев, нижегородцев — москвичами, но все равно звались русскими.

Очень характеристично высказалось значение русского и московского государства в смутную эпоху: тогда московское государство отличалось от великорусской державы. Первое было вид, часть последнего, что, например, видно из таких выражений: Великие Российские державы Московского государства (Акт. Арх. Э. X 256, 262). Тогда существовало понятие о новгородском государстве (Акт. Арх. Э. Т 268 318), о казанском государстве (328); с московским вместе они составляли одно российское государство (269) или российскую державу. Царь потому и назывался царем всея Руси, а не московским, что действительно управлял не одною московскою землею, но и другими. Уже владея, например, Владимиром или Бежецком или Белозерском, он не был московским государем, а русским.

Обращаясь к церковной стороне прошедшей русской жизни, автор говорит:

«Вы знаете, что с XVI века русская или, скорее, московская церковь возымела поползновение к независимости. Это поползновение возрастало мало-помалу, и вы теперь уже совершенно оторвались от восточной церкви... Если для нас, католиков, греческий обряд не более как раскол, вы, говоря исторически — протестанты раскола, вы — малый раскол в большом. Что же значит это имя православия, которым вы рисуетесь при всяком случае и в чем его значение? Западные протестанты (надобно отдать им справедливость) никогда не претендовали на звание православных: откуда же такие притязания у восточных протестантов?»

Этот странный для нас, русских, взгляд, поленится несколько, если примем во внимание, что автор — католик и смотрит на нашу церковь под углом римско-католического воззрения. Для паписта все, что вышло из-под власти папы есть не только раскол, секта, но даже как бы недостойно называться истинным христианством. Единство иерархии считается на равной степени с единством догматики. Автор воображает, что тот же дух, те же основания и в восточной церкви, — что, не желая подчиняться папе, она имеет своего папу и этого папу автор видит, кажется, в константинопольском патриархе. Зная, что великорусская церковь находилась от него в зависимости, а в конце XVI века вышла из-под этой зависимости и получила своего патриарха, но, не зная и, может быть (судя вообще по тону всей статьи), игнорируя обстоятельства, сопровождавшие это событие, автор представляет его в таком виде, будто бы великорусская церковь, по неудовольствию, оторвалась от патриаршей зависимости и поставила себя в положение, подобное протестанскому. Но восточная церковь никогда не признавала такого видимого главы или единого начальника, какого признает у себя западная. Патриархи: Константинопольский, Антиохийский, Александрийский и Иерусалимский считались равными между собой, каждый в своей части, а отношения и пределы их управления устанавливались соборами; иерархические положения не имели абсолютной важности догмата и, смотря от потребности, границы их могли измениться с общего согласия. Единство церкви этим не нарушалось. Таким образом, в конце XVI века, по общему согласию всех патриархов великорусская церковь, входившая прежде в константинопольскую юрисдикцию, получила самостоятельное управление; в Москве учреждено патриаршество, и патриарх признан равным прочим четырем вселенским патриархам. С тех пор, имея свое управление, независимое от вселенских патриархов, великорусская церковь сохраняла строгое и полное единство с восточною: важные дела решались по совету с восточными патриархами, самая тесная нравственная связь неослабно поддерживалась с христианским востоком. Замена звания Патриарха коллективным учреждением Синода совершилось при Петре Великом, с согласия восточной церкви. Синод признан восточными патриархами как бы одним лицом, братом патриархов. До сих пор не только в догматах и в законоположении, но и в церковном чине богослужения, церковь русская не допускала существенных перемен, которые бы не признавались восточною и считались ей противными, Церковь русская не протестовала никогда ни против чего, что принимала восточная, как равно и восточная не выражала неодобрения чего-нибудь такого, что вводила русская церковь. Полнейшее согласие и единство с христианским востоком ненарушимо существует у нас до сих пор; русский на востоке молится в церкви точно так же, как и в своей на Руси; приезжающие к нам с востока вступают в наши храмы с одинаковым благоговением и ничем не соблазняют. То, что говорит польский автор — есть совершенная ложь — и если это не следствие умышленной злонамеренности, если в самом деле автор думает так, как говорит, то нельзя не удивляться той изумительной наглости, с какою он, круглый невежда в общеизвестных данных истории (каковы сущность восточной церкви и отличие ее от западной), решился выступить в печать и взять на себя роль объяснителя важных исторических вопросов, имеющих великое современное значение.

До сих пор мы приводили места, касающиеся более Великой Руси; теперь взглянем, что говорит автор собственно о южнорусской народности.

«Национальность русинов, так же, как и их язык, и теперь те же, чем были прежде: без особенности, без определительного характера в истории. Она никогда не будет ничем другим, как только чертою (приметою) соединения: это поле битвы между двумя соперничествующими национальностями, для которой она служит, так казать, переходною ступенью. Ее прошедшее, ее стремления и предания все склоняет ее к Польше и отлучает от московского элемента, который она всегда от себя отбивала и отвергала».   Далее, автор говорит о нашем языке: «Русинский язык отличается от русского, так же как и национальность. Этот язык скорее наречие и почти непонятен для русских; по своему славянскому происхождению он имеет все особенности наречия польского. Греческая азбука, введенная вначале, скоро была заменена кирилловскими буквами, которые окончательно и усвоились. Письменный язык, таким образом составленный, оставался в употреблении в официальных актах до конца XVI века и служил даже для дипломатов наших королей, когда они назначались для русских провинций. Признаки его встречаются в некоторых печатных библиях и летописях этой эпохи. В начале XVII века латынь заменила почти повсюду, в публичных актах, русинский язык и, таким образом, он потерял ту малую долю своей оригинальности, которая у него оставалась. Он еще более слился с польским и сделался, так сказать, перевертью, различною, смотря по провинциям. Этот характер его сохранился до наших дней, несмотря на вторжение московского элемента».

Белиберда о языке показывает в авторе такого же круглого невежду в азбуке славянского языкознания, каким он оказался в вопросах церковной истории. Толкуя о языке, он смешивает три наречия в одно: славяно-церковное, западнорусское книжное и народное южнорусское. Очевидно, что такое произвольное смешение повело к представлениям, которые, по их крайней нелепости, опровергать нет возможности, тем более, что нельзя и понять, к которому из наречий можно отнести то, что говорит автор, признавая существование только одного. Язык славяноцерковный был книжным и письменным языком со времени введения христианства, но с XV века начал брать верх в письменности язык западнорусский: в него входили формы и славяно-церковного, и польского, и народного. Славяно-церковный язык не исчезал и после; оставаясь неизменно языком богослужения, он иногда имел по разным предметам и сочинителей, предпочитавших его западнорусскому, который вообще был в ходу. Западнорусский язык исчез, мало-помалу заменяясь польским и образовавшимся уже книжным великорусским; народное наречие долго оставалось за пределами письменности и только, так сказать, ненароком, вторгалось в письменный язык, а между тем подвергалось, незаметно для письма и, следовательно, неуловимо для истории, вековым изменениям, сообразно с обстоятельствами, действовавшими на судьбу народа. Не прежде, как наступила всеобщая потребность в образованном мире приблизиться к живому народному образу выражения, и оно вступило в область письменности. Вот, в главных чертах, история языка нашей Южной Руси. О греческой азбуке, замененной кирилловскими буквами, мы знать не знаем и ведать не ведаем. Что касается до относительной близости к польскому и великорусскому, то славяно-церковный и народный языки ближе к последнему, чем к первому. Сходство народного языка нашего с польским выражается некоторыми слогами и оборотами: из них, одни, быть может, действительно заимствованы из польского, по взаимодействию народов, соединенных некогда одной политической связью; другие же, хотя сходные с польскими, в то же время встречаются в разных местах Русской Земли, не подвергавшихся польскому влиянию и особенно в северной Руси, древней Новгородской земле, где, вместе со сходством выговора, служат с одной стороны свидетельством о древнем ближайшем этнографическом родстве между собою южной Руси и славянских поселенцев на севере, образовавших республику Великого Новгорода, а с другой доказывают, что в южнорусском языке многое, что с первого взгляда можно почесть следствием влияния польского, в самом деле, есть собственное древнее достояние. Нет ни малейшего основания считать южнорусский язык наречием польского уже потому, что первый не терпит признаков, составляющих наглядное отличие польского говора от русских наречий вообще, как, например, носовых звуков, стечения согласных, смягчения шипящими и свистящими и т. п.

Имеет ли южнорусская национальность особенность и определительный характер в истории, мы предоставляем судить каждому, кто сколько-нибудь знает нашу историю. Положение автора, будто прошедшее южнорусского народа, его стремления и предания склоняют его на сторону Польши и отвращают от элемента великорусского, иначе называемого московским, не выдерживает критики и противоречит всему историческому ходу прошедшей жизни. Часть южнорусского народа в конце XIV ст. была покорена оружием Польши, а не добровольно с ней соединилась. Другая, в соединении с в. кн. литовским составляла государство русское, как по характеру, так и по массе народонаселения, и хотя в XV веке и в первой половине XVI, на польский престол выбирались великие князья литовские, но это отнюдь не давало русско-литовскому государству вид присоединения к Польше. Действительное соединение совершилось уже в 1569 г. на Люблинском сейме. С русской стороны действующим классом народа, решившим судьбу своего края, было одно дворянство. Уже в XV в. князья литовские, будучи королями польскими, расположили высший класс дружелюбно к польскому порядку, раздавая ему выгодные привилегии, которыми прежде пользовался высший класс в Польше. Когда наконец дошло дело до решительного акта, по которому западнорусский край должен был составить навсегда с Польшею одно политическое тело, в дворянстве пробудились национальные опасения. Они были заглушены не иначе как с уверенностью русских в продолжении своего особенного политического существования. Но в то же время, когда вел. княжество литовское соединялось с. Польшею на федеративных началах связи двух самобытных государств, Южная Русь присоединена к Польше как провинция. В этом деле со стороны Южной Руси участвовало одно дворянство, да и то не все: и в дворянском сословии отзывались противодействие и ропот. Народ осужден был на совершенное безмолвие. Его участь решили на вечные времена, не спросившись у него, потому что государственные понятия не признавали за ним права сказать свое мнение. Скоро, однако, народ заявил свой голос и протест: безграмотный, неученый, он заявил его не на бумаге, а на деле. Около двадцати лет перед началом XVII в. уже встречаются в польских конституциях известия о замечательном появлении вооруженных шаек из простонародья, нападавших на шляхетские дворы и замки. Вражда народа к дворянству и вместе с тем к Польше разрасталась, и ее проявления девались шире и грознее по мере того, как это дворянство, без спроса у народа отдавшее Южную Русь Польше, стало принимать в себя польские элементы и терять народность своих предков. Церковная уния и покушения католичества на свободу древней отеческой веры еще более раздражили народ и даровали его противодействию священное знамя религии. Корпорация казаков стала зерном народной оппозиции. Эта корпорация стремилась расшириться и захватить в себе народные силы. Польское правительство старалось удержать ее в тесных пределах немногочисленной пограничной стражи. Мятежи следовали за’ мятежами. Косинский, Наливайко, Жмайло, Павлюк, Остранин — оканчивали свои попытки неудачно, но несмотря на то, дело шло прогрессивно; с каждым новым мятежом казацким участие народа становилось шире и знаменательнее; казалось, самые несчастия возбуждали и поддерживали народные силы, — и когда народное негодование созрело, весь народ громадным пластом поднялся на всем протяжении соединенного с Польшею русского края. Это было выразительное заявление народной воли по вопросу о Люблинской Унии, когда народ не спрашивали и где не думали не гадали, что он на нее ответит через 80 лет. Окончательною функциею этого народного отзыва было соединение с Великороссиею. В то время это было событие всенародное, дело массы; Хмельницкий угадал ее побуждения. Доказательством может служить то обстоятельство, что, после Хмельницкого, когда передовые люди, путаясь в политических комбинациях над неясным и неопределенным положением своего отечества, задумали было соединяться с Польшею на федеративных началах особности Южной Руси, масса не пошла за ними, покарала их и заявила себя в пользу московского государя. Неумение московской политики утратило то, что само собою ей отдавалось в руки: западная часть Южноя Руси по Днепру была уступлена Польше. Народ энергично противодействовал насильственному андрусовскому договору и после тяжелой, но безуспешной борьбы, Южная Русь досталась снова Польше, но не иначе как почти безлюдною. Остатки прежнего населения со временем разрослись, страна обезлюднела, дедовские воспоминания передавались от родителей к детям, тлели, как искры под пеплом в сердце народа, всегда готовые вспыхнуть прежним пожаром, когда случай представится. И этот случай пришел: Колиивщина напомнила полякам, что в южнорусском народе, по-видимому порабощенном, забитом, безропотно покорном своей участи — еще может проявиться прежняя саможизненность. По присоединении к России, совершившемся в конце XVIII в., южнорусский народ остался надолго под властию польских помещиков, и, правду надобно сказать, только силе русского правительства эти польские паны должны быть благодарны безмятежное сохранение своей власти над древнерусскими землями и порабощенными русскими земледельцами: без этого движение колиивщины отразилось бы последующим рядом событий в привычном духе. Только событие 19 февраля 1861 года, освободившее южнорусских крестьян от произвола панов, подает прочную надежду на окончательную сдачу в архив трехвекового дела о заявлении народной воли по вопросу о соединении Руси с Польшею. От благоразумия поляков будет зависеть на будущее время прекратить всякую возможность перейти этому делу истории опять в современность.