Знаменитая своей скандальностью 282 статья имеет своими противниками, кажется, уже всех, кто озабочен русским вопросом в России. Неслучайно она получила прозвище «Русская статья» — по ней судят в основном тех, кто словом или делом проявляет активность в сфере русской правозащиты. Хотя в самом своём тексте она вряд ли имеет что-то такого, против чего выступало бы русское движение.

Наверное, мало в его среде найдётся убеждённых сторонников «национальной, расовой или религиозной вражды», унижения чьего-либо «национального достоинства», или же «пропаганды исключительности, превосходства или неполноценности граждан по признаку их отношения к религии, национальной или расовой принадлежности». Да, несомненно, статья противоречит положению Конституции о свободе слова: в современной России подсудны не только действия, но и слова, и это вызывает обоснованный протест не только в русском движении, но иногда и у «либеральной общественности». Однако само только это не делает статью «Русской». Дело не в её тексте, а в его толковании и в следующей из него правоприменительной практике. А вот она уже определяется самыми общими свойствами политической системы и — оказывается действительно и антирусской, и даже шире — антигражданской.

Для объяснения этой ситуации я прибегну к примерам из жизни другого народа. Будучи по образованию специалистом по истории Польши, я люблю русско-польские параллели: сопоставление путей наших родственных и соседских народов в самые разные периоды истории многое даёт понять и лучше увидеть. А некоторые понятия, актуальные для польской культуры, вполне могут быть полезны и для нас.

Один из наиболее часто поднимаемых вопросов в наших взаимоотношениях — Освобождение Польши в 1945 году Красной Армией. Как известно, поляки наотрез отказываются признать этот факт именно «освобождением», что больно ранит наше национальное самосознание. Когда заходит речь об этом, русская сторона обыкновенно пускается в объяснения, как полякам было бы плохо при Гитлере, а польская — в рассуждения о том, что же такое «свобода». А понятие это в польской культуре имеет во многом отличные от русской характеристики, так что до взаимопонимания здесь дойти трудно. Не знаю, почему российская сторона отказывается принять предложение проф. Ежи Пoмянoвского, уже сколько лет как предложившего заменить концепт «Освобождения Польши в 1945 г.» на «Спасение Польши в 1945 г.». Против того, что это было спасением от очень печальной участи, а возможно и гибели самого народа, в Польше возражают только маргинальные деятели. Однако России почему-то важно настаивать именно на «освобождении», и тут она сталкивается с аргументами, демонстрирующими то, что Польша внутри Соцлагеря свободной не была. Среди прочих, выдвигаемых в таких случаях, мне хотелось бы выделить такой аргумент, как «отсутствие у Польской Народной Республики права на конфликт с Советским Союзом».

Право на конфликт — это вообще очень важное понятие для польской культуры. Не то чтоб о нём много писали или говорили, а большинство поляков о нём и не задумываются, но оно составляет органическую часть общественного правосознания, имея культурные корни в далёком прошлом. К примеру, ещё в XVI веке польское дворянство добилось от короля узаконенного права на «рокош» — вооружённое и организованное восстание против его власти, а каждый шляхтич дорожил своим правом пойти против мнения большинства, конфликтовать хоть сразу со всеми. У нас принято над этим посмеиваться, и — несомненно — у этих норм были свои большие политические минусы. Однако «право на конфликт» стало неотъемлемой частью польского правосознания, польского понимания свободы. Система Соцлагеря, внутри которой было немало противоречий, но которая не имела механизма выявления и обсуждения этих противоречий, попросту блокируя союзным государствам право на конфликт с Москвой, представляется им системой несвободы. Сейчас, когда Польша зависима от Брюсселя и Вашингтона, наверное, ещё больше, чем в своё время от Москвы, она тем не менее чувствует себя свободной: ей обеспечено право на конфликт, и она активно им пользуется. Да, в ЕС и НАТО иногда устают от польской конфликтности, которая подчас кажется слишком мелочной, однако полякам важно демонстрировать (в первую очередь, себе же) то, что у них есть это право. И, надо сказать, они немалого этим добиваются — реальный политический вес современной Польши гораздо больший, нежели тот, на который она могла бы рассчитывать исходя из своих объективных характеристик.

Вот это понятие — «право на конфликт» — чрезвычайно ценно для понимания роли субъектности в социальных и политических отношениях. Оно совсем не только польское — это вообще специфика западного правового мышления, лишь особенно ярко проявившаяся в польской культуре. Часто оно представало в более простом виде «права на сопротивление». Ещё Фома Аквинский писал об этом праве («jus resistentiae»), и в то время оно имело сугубо богословскую трактовку. «Право на сопротивление угнетению» было закреплено в «Декларации прав человека и гражданина» 1789 г., являющейся частью Конституции Франции. В целом вся европейская традиция прав человека, закреплённая и в современном международном праве, постулирует право человека на сопротивление, на протест. И — что очень важно — не только отдельного человека, но и социальных объединений. То есть гарантирует им право на конфликт. Возможно, именно из-за этого европейские общества столь стабильны.

В любом обществе немало социальных противоречий. Они перерастают в конфликт тогда, когда носители этих противоречий вступают во взаимодействие. В сущности, конфликт и является способом сделать эти противоречия явными с целью их дальнейшего разрешения. Правда, для социологической мысли оценка места и роли конфликта в социальной системе всегда была проблемой. Некоторые исследователи полагают конфликт чуждым системе, нарушающим её баланс. Другие считают, что именно через конфликты система поддерживает устойчивое состояние, а, соответственно, что они присущи любой системе. Хотя даже в случае конфликта, разрушающего систему, мы имеем дело с формированием новой системы, которая разрешает прежние противоречия. И тут уже вопрос только в том, как это разрушение произойдёт: через созданный внутри старой системы механизм изменений, или же насильственно.

Надо признать, отечественная мысль обыкновенно стремилась уйти от конфликтности, выдвигая мечту об обществе гармоничном. Даже в советское время, несмотря на господство марксизма, определяющего конфликт как важнейший элемент социальной организации общества, по крайней мере официально культивировалась мечта об обществе бесконфликтном — как об идеале, к которому вся страна стремится. И, кажется, именно эта черта той идеологии пришлась нашему народу по душе. С падением той «официальной мечты» образ «идеального общества» автоматически перенёсся на современный Запад (на «Америку!»), который виделся примерно в тех же понятиях бесконфликтности и всеобщей удовлетворённости. Прежняя подозрительность к конфликтам как к опасности для общества спокойно перекочевала из СССР в РФ, снова став обоснованием для политики подавления противоречий. Но одно дело культурно значимая мечта, которой живёт общество, другое дело его реальная организация.

Социум, лишённый субъектности и внутренних противоречий, легко управляем теми, кто воспринимает его как быдло. Социальные идентичности, субъекты социального действия живут в мире противоречий и противоборства. Вне конфликта нет субъектностей, и конфликт, в свою очередь, характеризуется именно субъектностью его сторон. Как пишет один из ведущих современных конфликтологов Ральф Дарендорф, «по меньшей мере в тенденции конфликты являются столкновением между сторонами или элементами, характеризующимися очевидной идентичностью». И важнейшим условием для того, чтобы конфликт состоялся, является возможность манифестации идентичности, а значит и манифестации противоречий. Само публичное заявление противоречий является шагом к их преодолению, так как только в ситуации конфликта есть возможность для изменения. Как это формулирует другой известный конфликтолог, Льюис Козер, «социальный конфликт представляет собой способ адекватного приспособления норм к изменяющимся условиям». Смысл конфликта в том, что он разрешает противоречия, является «школой социальной жизни».

И право на конфликт является, на самом деле, основой демократии. Ведь демократия — это и есть система выявления социальных конфликтов. Гражданам даётся право иметь и активно выражать собственные позиции, недовольства, требования, группироваться по признаку общности интересов и публично о них заявлять, вступая в спор со сторонниками других мнений или интересов. Политически выраженное всеобщее право на конфликт создаёт тот переговорный механизм, который позволяет разрешать накопившиеся в обществе противоречия, не доводя до насилия и социального взрыва. Право на конфликт ни в коем случае не надо путать с правом на насилие: право на насилие присваивают себе те и тогда, когда им не было прежде обеспечено право на конфликт. Последнее нужно именно для того, чтобы не доводить противоречия до большой крови, и для того, чтобы люди могли быть самими собой, смело проявляя свои интересы, свои недовольства, свою идентичность.

На этом же понятии фактически построена и современная система международных отношений, также имеющая западное происхождение. Специфика западного средневекового общества — его разделённость на социальные корпорации. Сословия, городские коммуны, церковные ордена, ремесленные цеха и т.д. — все имели особый юридический статус, особые обязанности и особые права. Рождение на Западе концепта современной нации было лишь развитием, расширением прав корпорации на всех граждан государства, объединённых по культурно-языковому принципу, когда сам народ был осознан как большая корпорация — в ряду других подобных же корпораций — других народов. Такой корпорации требовался политический механизм самоуправления, коим и стали институты демократии. Проявленность в европейской политике интересов народов позволила создать международное право — механизм выявления и разбора конфликтных ситуаций. Международное право призвано обеспечить возможности разрешения конфликтов на мирной стадии, и именно поэтому в той же Организации Объединённых Наций право голоса имеют все её члены. Система политического выражения национальных интересов и межнациональных противоречий — основа мирного сосуществования современных стран. Конечно, действительность сложнее и противоречивее модели (которая во многом чужда неевропейским реалиям), однако внутри мира национальных государств она работает почти безотказно.

* * *

Россия — государство де-юре многонациональное, и потому то, что на Западе часто является предметом межгосударственных отношений, для нас является проблемой внутреннего устройства. То, что русские составляют в РФ абсолютное большинство, не должно обманывать: в стране существует целый ряд нерусских национальных республик, имеющих свои вполне классические структуры национальной жизни и право влияния на общефедеральную политику. Русский народ — как раз наоборот, никаких институтов самоуправления не имеет, являясь чем-то вроде неопределённой «массы народонаселения». При этом малые народы пользуются двойным правом: правом титульной нации внутри своих национальных республик и правом национального меньшинства на общегосударственном уровне. У русских нет ни титульного статуса (в Конституции они вообще не упомянуты), ни прав особо охраняемого меньшинства — слава Богу, пока большинство. Естественно, что эта ситуация конфликтогенная и в современной системе действительно представляет опасность для государства.

Так вот вроде как благостная 282 статья на деле попросту блокирует любые проявления противоречий по линии этно-конфессиональных («национальных») идентичностей. Главное положение, на котором основана правоприменительная практика по статье, гласит, что само заявление противоречий разжигает вражду. Так современная российская власть через УК навязывает обществу (и в первую очередь русским) отказ от какой-либо субъектности. И если в случае с отстаиванием прав и привилегий национальных и религиозных меньшинств ей часто не дают хода, так как действует требование защиты меньшинств, стократ усиленное этническими и диаспоральными лобби, то в случае с русским вопросом она работает полностью. Это своего рода «новое политическое мышление», только не в международном, а во внутрироссийском национальном вопросе. Памятное нам горбачёвское «мЫшленье» наследовало и напрямую вырастало из старой, ещё советской модели межнациональных отношений, с её признанием за нациями любых прав, кроме собственной воли, то есть активно проявленной субъектности. Советский Союз и вышел тогда на мировую арену с предложением всем перестать быть субъектами и вообще отказаться от понятия о «национальных интересах». В результате отказался лишь он один, за что и получил все причитавшиеся последствия. От советской модели унаследовано и фольклорное понимание этничности: этничности как декорации, как своего рода, выражаясь современным жаргоном, «прикольной фишки», а не как выразителя чего-то содержательного и подлинно значимого. Представители российской власти не понимают, что если этничность убрать из политики, из кабинетов чиновников и залов заседаний, то она выйдет на улицы. Хотя они это чувствуют, и потому действительно так боятся любых «выходов народа на улицу».

Правоприменительная практика по 282 статье, вместе со всей национальной политикой РФ, де-факто наследует и ленинскому принципу «сдерживания старшего брата» — неполноправного положения «большого русского народа» среди других «братских народов» как залога единства многонационального государства. Да, Ленин во многом был прав — русский национализм («великорусский шовинизм» в его терминологии) способен развалить такое государство, каким был СССР — во многом это так и было, если мы вспомним лозунги, к которым прибегали власти РСФСР в 1990-91 гг. в своей борьбе с Союзным центром. И, действительно, всё это по-прежнему актуально и в наше время — государство стало меньше, но, по сути, оно то же самое. И если оно тоже не сможет решить русский вопрос, то кончит примерно так же, если не ещё хуже.

282 статья закрепляет ситуацию, при которой единственным легальным организатором общества в России является государство, а единственный легальный социальный признак — гражданство. Этничность малых народов включена в систему через институт национальных республик и национально-культурных автономий. Но русское этническое самосознание представляет собой идентичность, которая не совпадает с гражданской, является независимой от власти и в принципе внесистемной. И вот она-то — источник главной опасности для системы, так как у неё не реализовано «право на конфликт».

Государство отобрало у русских право национальной воли и представительства, декретируя для них лишь анациональную государственную идентичность — российскую. Через эту статью власть следит, чтобы русское общество не было самостоятельным. Т.е., фактически, статья направлена против того, что и является гражданским обществом — обществом самоорганизованным и лишь делегирующим власть правящим органам, но не формируемым ими. Само собой, в таком государстве нет и не может быть демократии — существующие демократические институты суть пустышки и никакой представительской функции не выполняют — и об этом уже не крамольно говорить, об этом и так уже все говорят.

* * *

Причиной того, что в современной России сложилась такая антиправовая система — не только в советском наследии. Её корни надо видеть и в том, как она сформировалась, благодаря чему начала быть.

И здесь я снова прибегу к польским параллелям.

1989 год. Кризис государственности ПНР подошёл к своей кульминации, власть не способна контролировать страну. И вот правящая партия, ещё недавно подавлявшая оппозицию и запятнавшая себя кровью, решается пригласить ту самую оппозицию на переговоры и поделиться с нею властью. Два месяца заседаний «Круглого стола», на котором были представлены все основные действующие политические силы страны, поставили крест на старой системе и основали новую — новую Речь Посполитую, Третью польскую республику. Её система основана на договоре: противоборствующим силам было предоставлено «право на конфликт», они открыто выразили свои позиции и договорились о создании системы, в которой им всем нашлось место. Не было победы «демократов над коммунистами», а было то, что трудно назвать как-то иначе, кроме как «общественным договором». И эта система жива по сей день и отлично работает. Работает даже несмотря на то, что одна из важнейших политических сил современной Польши — партия братьев Качинских «Право и Справедливость» — относится к «Круглому столу» весьма скептично и сделала всё, чтобы основанную на нём систему поломать и основать новую — уже четвёртую — республику. Система оказалась столь крепкой, что выдержала, а лозунг «IV Речи Посполитой» остался лишь лозунгом.

Я не раз удивлялся тому, как работает польская демократия — в ней самое удивительное то, что она действительно работает. Сказать то же самое про страны Западной Европы я мог бы только с очень большими оговорками. И это нельзя объяснять какой-то особой польской спецификой: вон в межвоенное время Польша приложила немало сил для формирования системы действующей демократии, но из этого ничего не вышло. Получилось примерно то же, что и в современной России: лишь демократическая ширма. Но и начала у той государственности были совсем иные.

Век Просвещения подарил нам модели осмысления государственности как основанной на «общественном договоре» и как основанной на «завоевании». Они могут сейчас казаться сколь угодно наивными в качестве теорий происхождения государственности, но они очень важны как различные модели властных стратегий. «Круглый стол» был сознательно смоделированным общественным договором. И все политические силы современной Польши — и «посткоммунисты», и консерваторы, и либералы — вынуждены действовать в этой системе, нравится им это сейчас или нет. В результате общество стабильно — оно действительно представлено во власти.

Каковы же были начала у новой России? Их было два: это август 1991-го и октябрь 1993-го года. Я не хотел бы сейчас вдаваться в то, какие силы тогда участвовали в этих противостояниях, кто был прав, кто виноват. Для системы это не важно. Важно, что одна сила в обоих случаях победила другие, и победила полностью — «положив на лопатки». Эти события сформировали у победившей политической силы представление о российской государственности как результате не договора различных сил, а однозначной победы над оппонентами-противниками. Особенно эта логика утвердилась после 1996 года. И всё последующее время она вела и ведёт себя именно как победитель-завоеватель, то есть управляет страной по праву сильного. Современная РФ — это государство, основанное на завоевании.

И никакие попытки построить представительную демократию в таком государстве не могут увенчаться успехом. Ведь не случайно современная демократия рождалась на основе именно теории общественного договора. Только моделирование такого договора в актуальной политической реальности предоставляет возможность для демократического волеизъявления, то есть условие для существования гражданского общества. Если государство создано через победу одних над другими — то демократии здесь уже нет и не будет. Не будет, пока работает система, созданная на основе этой победы.

Важнейшая черта современной РФ — государственная система подавления противоречий. У нас стремятся «отменять конфликт» через запреты хотя бы даже и говорить о нём. Но это самообман. Как пишет уже упомянутый Р.Дарендорф, «подавление является не только аморальным, но и неэффективным способом обращения с социальными конфликтами. … Метод подавления социальных конфликтов не может предпочитаться в течение продолжительного срока, т.е. периода, превышающего несколько лет». И тут весь вопрос уже в том, что будет в конце этого периода. Противоречия-то только накапливаются. Система, созданная силой-завоевателем, обречена на недолгое существование: в современном обществе слишком много противоречий, чтобы долго существовать в условиях столь негибкой системы.

Эта сила, сумевшая победить в обоих случаях и создать современную Россию — не имеет русской идентичности. Само собой, что сила-завоеватель с наибольшим подозрением относится к той подконтрольной массе, которой свойственна чужая, альтернативная ей идентичность. Тем более что свойственна она подавляющему большинству послушных ей «граждан». И потому неудивительно, что 282 статья стала «Русской статьёй». С помощью неё власть пытается удержать общественно-активную часть народа под своим контролем, сохранить созданное ею «государство завоевания», не допустить проявления русским народом своей воли. И усиление репрессивной политики в последние годы является не просто ответом на рост сопротивления, но и свидетельством того, что власть всё более приходит в соответствие той системе, которую она создала и в которой функционирует.

Русские как народ сейчас лишены права на конфликт, лишены где бы то ни было. Хотя у других народов РФ он де-факто (и в большинстве случаев де-юре) есть. Русским надо обрести это право, то есть право на открытое выражение и отстаивание своих интересов. Только в таких условиях есть субъектность, есть воля народа, прописанная в Конституции как «единственный источник власти». И только тогда, когда у всех значимых в обществе сил, у всех значимых идентичностей есть это право, может быть и переговорный механизм. Отсутствие переговорного механизма — это ситуация постепенного накапливания противоречий, которые рано или поздно выплеснутся в социальный взрыв.