ПОХВАЛА ГЛУПОСТИ

Методики ранних стадий развития науки подчас носят наивный, примитивный характер. Ученые нащупывают возможность получения знания, выделения закономерностей из массива данных. При этом возникают неизбежные ошибки, о которых могут вспоминать разве что историки науки, прослеживающие закономерности поиска научной истины в совокупности творческих усилий ученых сообществ. Но одно дело вникать в закономерности развития научной мысли, другое дело — давать политические оценки тем или иным суждениям и предположениями, которые в конечном итоге не стали достоверным знанием. Предвзятый историк может представлять недостоверное как верное, если не сопоставляет прежние достижения ученых с современным состоянием науки. Именно так и поступает Могильнер, выделяя «выгодные» для ее политического выбора установки ранних антропологов и определяя их по своему выбору как «верные» или «неверные». При этом «верными» становятся те, что опровергнуты современной наукой.

Оценивая труды московского антрополога А.А. Ивановского, автор книги конспективно останавливается на итогах его деятельности, зато со вниманием относится к методологии и некоторым частным выводам. Классификация народов и уровней их родства, проведенная Ивановским на скудном материале, становится в определенных случаях поводом, чтобы представить его выводы как «верные»: «В целом классификация Ивановского разрушила представления о существовании чистых рас (за исключением евреев, о которых Ивановский однозначно заявил как о «целой, вполне изолированной антропологической группе, к которой не примыкает никакая другая народность»)…». При этом «категория «русские» Ивановским (и авторами антропологических работ, результаты которых он использовал в своей классификации) не использовалась вообще». «В классификации Ивановского категория «русский» оказывалась излишней, поскольку принципы этой классификации исключали даже мысль о возможности отдельно антропологии инородцев и некой особой антропологии титульного народа империи».

Результаты работы Ивановского были не итогом, позволившим сделать какие-то более или менее окончательные выводы, а лишь попыткой подступиться к проблеме антропологических различий между народами. И, разумеется, он прекрасно понимал, что «сомасштабным» русским не является ни один народ Империи. А потому в качестве объекта для исследования брал отдельные ветви русского народа — великороссов, малороссов и белорусов. Ясно, что чем многочисленнее народ, тем шире размах изменчивости антропологических параметров его представителей, тем ближе могут оказываться к иным народам его периферийные группы, проявляющие псевдоморфозы (лишь отчасти за счет смешения).

Стремясь «деполитизировать» свое исследование, Ивановский определил родство между изученными им народами и обнаружил некую «славянскую группу». Собственно, это и была объективно выделенная группа «русский народ», поскольку ее основу составляли великороссы, малороссы и белорусы. Но чтобы не предвосхищать подобный вывод, Ивановский предпочел «найти» эту группу в собранных им данных. Он ее нашел. И следовало бы сказать: антропологическое единство русских имеющимися исследовательскими материалами подтверждено. Но либеральная атмосфера Московского университета не позволяла сделать такой вывод. Тем более, что не все русские группы продемонстрировали близость к «славянской группе». Из нее в исследовании Ивановского выпали малороссы Киевской губернии и кубанские казаки. Напротив, в нее вошли поляки, литовцы, зыряне, казанские и касимовские татары и башкиры, а также астраханские калмыки. При ограниченности данных существенную роль сыграло обрусение городского населения. Но для политических интерпретаций современного ангажированного историка это не имеет значения. Из чего легко сделать вывод: «В итоге «славянская группа» не давала оснований для воображения «большой русской нации» и одновременно релятивизировала важнейшую категорию российского имперского социально-политического уклада — «инородец»«.

Но этого мало. Оказывается, и «великороссы» подлежат развенчанию: нет такой антропологической группы. Поскольку ее составляющие находятся меж собой «в третьей степени родства». Зато совокупно они демонстрируют сходство первой степени с поляками, белорусы ближе всего оказались к казанским татарам (2-я степень родства), а малороссы и вовсе «дезинтегрированы». Разумеется, если не привлекать современных методик и теории, все это должно показаться «парадигмальным переопределением»: то, что видят глаза и ощущается национальным самосознанием, якобы, не соответствует «точной науке». В действительности, все совершенно не так. Последующие исследования опровергли все эти предположения — осторожные у Ивановского и безапелляционные у Могильнер.

Замечательно открыто в этом эпизоде обсуждения ранних антропологических работ русских ученых проявилась задача: отметить бесспорное антропологическое единство евреев и их отграниченность от других антропологических групп. А для русских — смешанность, которая, будто бы, не позволяет говорить о русских (и даже по отдельности для великороссов, малороссов и белорусов) как об антропологической группе. Таким образом, евреи «физически» существуют, а русские — нет. Цель исследования Могильнер вполне ясна из этого вывода, который не следовал из стародавних исследования, а из современных, как оказывается, следует вывод прямо противоположный.

Нам навязывается мысль, что проблема «русскости» была не столько задачей подкрепления антпрологическими исследованиями самоочевидной реальности русского народа, сколько «политическим концептом» без всякой опоры: «В той же мере, в какой политический концепт русскости оставался одним из наименее четких и наиболее оспариваемых понятий российского политического языка рубежа веков, проблема определения расовой природы русскости являлась одной из самых сложных проблема российской имперской антропологии. Категория «русский» существовала как внешняя по отношению к антропологической номенклатуре, составленной из наименований народностей (и в частности, славянских народностей)».

Кто же оспаривал понятие «русскости»? Никаких сведений на этот счет Могильнер не приводит. Зато приводит одну частную опросную анкету, что фигурируют великороссы, малороссы, белорусы, поляки и т.д. Из частности делается глобальный вывод: «В этом ряду «народностей» Российской империи самодостаточностью обладали лишь евреи, развивавшие славянскую и кавказскую группы, «русских» же там не было вовсе». Вот так: евреи самодостаточны, все прочие — несамодостаточны, а русских и вовсе не существует!

Что есть несамодостаточность? Как ясно из текста — смешанность. Если один из ранних антропологов вывел тезис о смешанности славянского населения и присутствия в нем неславянских элементов (каких — надо еще изучить), то этого уже достаточно, чтобы считать, что великорусы — тоже искусственный концепт. А уж в отношении «русских» остается лишь одно: «категория «русский» оказывалась излишней». Г-же Могильнер не приходит в голову, что невозможно сравнивать несравнимое: русских нельзя сравнить ни с одним народом Империи, поскольку русский ареал обширен, русский народ многочислен. Отсюда — естественное разнообразие. Ни одного сомасштабного русским народа в Империи просто не было! Не с кем было сравнивать и евреев, которые лишены идентификационных черт в силу предельной распыленности и смешанности. Поэтому евреи выделяются в особую категорию, где поверять культуры антропологией нет никакого смысла. Ветви русского народа выделяются как элементы, хотя бы отчасти сомасштабные ареалам и численности других народов. Логика научных исследований не имела никаких политических подкладок, подсунутых теперь современным комментатором в полнейшем противоречии с научной методологией.

ЛИБЕРАЛЬНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ

Антропология может быть «русской» или «французской». Тогда термин, снабженный дополнительной характеристикой, означает принадлежность к некоей национальной научной школе. Антропология может быть «имперской» или «советской». И тогда прибавленная характеристика определяет исторический период. Но вот что такое «либеральная антропология»? Ведь если допустить существование «либеральной антропологии», то придется признать, что имеет право на существование «коммунистическая», «консервативная», «националистическая» и прочие «антропологии».

Загадка разрешается просто: в данном случае речь идет не о физической антропологии, а об антропологии политической. У либералов своя культурная антропология, у приверженцев иных политических доктрины — своя. И это было бы справедливо, если бы либералы не подмешивали свои политические представления в физическую антропологию и не столбили в естественнонаучной дисциплине свой собственный участок, определяя его как «истинную науку», а все остальное — «ненаукой».

Либеральная антропология, по Могильнер, — это доктрина, признающая универсальность культуры, единство человечества, разнопорядковость категорий «расы» и «этничности», абсолютизирующая современное знание, проявляющая позитивистский эмпиризм («что вижу, то пою»). А еще утверждающая моногенизм (происхождение человечества от общего предка, определяющее расовое родство всех народов), антиколониализм (культурный релятивизм и право наций на самоопределение), модернизацию государства (внутренний структурный распад на разного рода федерации), отрицание национализма и антисемитизма (эти термины всегда ставятся рядом), идеализацию «смешанного физического типа», отрицание зависимости человеческих качеств и интеллектуальных способностей от расы.

Эта удивительная смесь политических постулатов и научных гипотез, действительно, составляет определенную доктрину, вычленяющую для антропологии очень узкий коридор возможностей, задаваемых ненаучными целями. Наука в этом секторе должна доказывать только то, что ей предписано. А предписано ей доказать, что народов «физически» не существует, что все культуры равнозначны, что люди ничем меж собой не различаются (даже если это видно невооруженным взглядом), что никаких коллективных прав и интересов не может быть в принципе, а национальные государства — вредные выдумки, подлежащие уничтожению вместе с характерными для них «национализмом и антисемитизмом». Причем все это совершенно не касается только одного народа — евреев.

Под либеральной антропологией в работе Могильнер понимается в частности представление о «разнопорядковости» расы и нации. При этом нация отождествляется с этничностью, а этничность означает язык и культуру. Таким образом, понятийная путаница политических и неполитических понятий создает вполне определенный политический выбор: раса не имеет никаких культурных и языковых признаков. Что это не так, убедиться несложно по современным исследованиям. Да и в термине «раса» наука всегда видела не только параметры, измеряемые физическими антропологами. Именно поэтому имеет все основания существовать расология — наука о наследственных качествах людей, которые проявляются не только в физическом облике, но и в культуре. Культурные признаки передаются по родственным связям и сопровождают (хотя и не предопределяют) генетическое родство. Это не абсолютное правило (культуру можно передать и не по родству), но действующее всюду, где люди живут семьями, воспитывают детей и не путешествуют за тридевять земель, чтобы подобрать себе спутника жизни. Люди, в отличие от животных, помнят родство не только физическое, но и духовное. Либеральная антропология призывает отказаться от духовного родства, предъявляя тем самым свой политический догмат: пренебрежение к ценностям семьи и рода, с одной стороны, и ценностями национальной культуры с другой. То есть, либо признается физическое родство, либо культурное. Никак не вместе. Тем самым политическая доктрина выступает против очевидного факта человеческой истории.

И вот в эту «историю антропологии» пытаются втащить основоположников — русского антрополога Дмитрия Анучина и германского антрополога Рудольфа Вихова. Их работы и общественные позиции интерпретируются в политическом ключе: рационализм противопоставляется национализму. Якобы рационализм науки призван не осмысливать социальную действительность, а «переосмысливать» — то есть, не дополнять и обогащать прежние смыслы, выработанные традицией, а ниспровергать их. Тем самым мы видим, что либеральная антропология диктует вовсе не культурную индифферентность рациональных исследований, а направление их против традиции, к социальной революции.

Приписывая русской антропологии отделение духа от тела, Могильнер пишет: «Национальные интересы России, сама ее национальная суть не совпадали с понятием этнической или некоей духовной метафизической русскости, не выражались в гуманитарных категориях, а требовали научных инструментов и нейтрального и универсального естественнонаучного языка для своей реализации».

Чтобы доказать, что основоположник русской антропологии Д.Н. Анучин был чуть ли не революционером, приводится фрагмент его беседы с Львом Толстым и критическое отношение последнего не только к национализму (без определения, что под этим подразумевается), но и вообще к учету любых физических или культурных различий между людьми. Позиция писателя, впавшего в старческое слабоумие и бесплодный морализм, без всяких на то оснований переносится на его собеседника и делается вывод о том, что уже сама эта беседа (и ее публикация Анучиным) становится символической инвестицией в либеральный политический проект: «В этом контексте Российская империя по определению представала не как русская территория, а как некое над— или межнациональное пространство, научное освоение и изучение которого, т.е. рационализация, есть задача сколь научная, столь и политическая».

Статьи Анучина, посвященные японцам и опубликованные в период русско-японской войны, интерпретированы совершенно превратным образом: «…японцы-шовинисты Анучина подозрительно напоминают русских националистов, а критика проявлений японского шовинизма — либеральную критику русского национализма».

Столь бессовестное подверстывание публичных выступлений ученого-патриота под задачи врагов России, конечно же, многое говорит о том, кто все это выдумал.

Дальнейший комментарий позиции Анучина в период войны клевещет уже не только на русских антропологов, но и на Россию в целом: «Русские в данном случае относились к «европейцам», и японцы противостояли им как «иные» — но расовая инаковость в интерпретации Анучина не предполагала полной изолированности, отсталости, неразвитости и нецивилизованности. Таким образом, Анучин опровергал расистские по своей сути взгляды, бытовавшие в России». «Национальность в интерпретации Анучина оказывалась не просто изменчивой, но преходящей категорией — лишь стадией на длинном пути от расового многообразия к слиянию во всечеловечестве…»

Могильнер прямо требует от ученого политического выбора: «… либеральная политическая программа, на которую была ориентирована антропология имперского разнообразия, не требовала объективации русскости в качестве закрытой для представителей других народностей расовой группы». (И с какой же стати «требовать» закрытости, если налицо объективная открытость в определенной пропорции, сохраняющей народ от размывания?) «Пропагандист антропологии «русских» в этой ситуации просто не мог быть аполитичным ученым, но безусловно делал выбор в пользу определенной политической программы».

Мы видим, в какой узкий коридор загоняется наука, как желаемые политические ограничения переносятся в прошлое. Нет сомнений, что и в настоящем подобное же имеет место со стороны либералов, которые насильственно усекают науку и фальсифицируют ее результаты, подгоняя их под свои бесчеловечные цели.

ЕВРЕЙСКИЙ ПУШКИН

Кто чтит великого русского поэта Пушкина — ценит его стихи, поэмы, драмы, повести, сказки. Кто стремится проникнуть в тайну гения Пушкина — знает его биографию, его окружение, атмосферу эпохи. Как же назвать того, кто, опуская все это, начинает выверять пушкинскую «кровь», исчисляя в нем русское и нерусское?

Вероятно, для такого «исследователя» затруднительно найти определение. Ясно одно: Пушкин был и остается русской гордостью и славой, русским гением, крупнейшим в русской культуре творцом. Зато для современных «либеральных антропологов» Пушкин представляет собой травму самосознания. Не принимая ничего русского, они бесспорную действительность Пушкина пытаются выдать за действительность нерусскую. И нерусские предки Пушкина становятся «пунктиком» в либеральном мировоззрении. Любое касательство русскими антропологических вопросов вызывает вопль: «А Пушкин?!». Русский вздрагивает от этого крика: «Причем тут Пушкин?». «А при том, что он — нерусский! Он…». Дальше на выбор — негр, «никто не знает что», афроевропеец или что то в этом роде.

В книге Могильнер предпринимается попытка столкнуть два ранних исследования генеалогии Пушкина — исследование Анучина африканской ветви его предков и исследование Сикорского ветвей его многочисленных русских предков. При этом Анучин представляет «либеральную антропологию», а Сикорский оценивается как «ненаука». Таким образом, из Пушкина вычищается все русское, а оставляется исключительно африканское. Домысливая некоторые детали, Могильнер сообщает, что Пушкин, де, африканец, но не негр! А кто? Угадайте! Не выходит? Так вот, Пушкин — еврей!

Пространное изложение этой нехитрой манипуляции со смыслами затушевывает абсурд, видный в беглом пересказе.

Анучин, понимая, что родословная Пушкина включает вовсе не одного Ганнибала, но также и еще шесть родов — безусловно русских, поставил себе задачу выяснения именно африканского родства Пушкина. Определив, что Ибрагим Ганнибал, прадед Пушкина, происходит из аристократической семьи абиссинского князя, он вывел, что следующий из физического облика психологический тип никак не может быть отнесен к негритянскому, который если и относится к людям, то остается низшей расой и вряд ли когда-нибудь догонит в развитии остальные расы. Ибо негры, как полагал Анучин, лишены благородства, моральной чистоты и природного ума. А африканские предки Пушкина относились к переходной расе с европеоидными чертами. Ганнибал был представителем «эфиопской расы, которая в общем существенно отличается от негритянской».

Анализируя внешность Пушкина, Анучин пришел к выводу, что в его типе преобладают черты белой расы с некоторыми абиссинскими элементами в контуре профиля, выпуклости лба и других характеристиках. Кроме того, его волосы относятся к темно-русым и отличаются от африканских волос как более низкой концентрацией пигмента, так и формой поперечного разреза.

Относительно несложная задача исследования Анучина, не имеющая никаких «задних» мыслей или политических интерпретаций, в современной либеральной мысли выразилась так: «Из текста анучинских очерков само собой следует, что всечеловечность Пушкина — результат не только его индивидуальной одаренности, но сочетания в нем столь разных антропологических элементов». А также: «Пушкин в очерках Анучина воплощал определенные тенденции расового развития, сформировавшие совершенный инструмент для выражения национального гения».

Что же это за тип «общечеловечности»? Могильнер использует оговорку Анучина о том, что хамитская раса, объединявшая абиссинцев, галласов, нубийцев и египтян, хоть и уверенно отличается от семитской, но «восприняла в себя, несомненно, семитскую примесь». А также вскользь упомянутый Анучиным «некоторый семитический оттенок» в облике Пешкина. Этого достаточно, чтобы Пушкин превратился в еврея. «Оттенка» при такой спекуляции всегда достаточно, чтобы превратить его в доминирующую черту.

Второй план этой спекуляции — опровержение самой задачи выяснения родословной поэта как нравственно порочной. «Антропологический дискурс расоизирует реальность по определению, но именно в контексте анучинских очерков о Пушкине — русском гении-всечеловеке — этот дискурс вдруг потерял свою нейтральность и приблизился к тому, что мы сегодня называем расизмом, дав нам возможность оценить глубину травмы, которой стал Пушкин для русского либерального самосознания». «Расизм как агрессия был ответом на не вполне рационализированную фрустрацию в связи с невозможностью логически проследить западную генеалогию «русскости-всечеловечности» Путина». «Либеральная антропология… превратив Пушкина в репрезентацию русско-европейского гения, совершенно лишила его свободы просто «быть»«. «Сложно даже представить, что бы делали Анучин и его коллеги с Пушкиным, к который сам выбирает свое «негритянство», сам в него играет, а также сам формирует свой «петровский текст» и интерпретирует свою русскость».

Все эти изощрения, видимо, призваны показать возможность фабрикации личности Пушкина как кому взбредет в голову. Вплоть до воображаемых встреч Абрама Терца с русским поэтом, которому тот является как некая самостоятельная, самоопределяющаяся и никак не связанная со своим родством сущность: «Здравствуйте, а я — Пушкин!». Из русского гения получается идиотизированный ребенок, который придумывает себя как негра, на самом деле являясь евреем. Еврей, играющий в негра на забаву умиленным постмодернистам.

С нескрываемой ненавистью говорит Могильнер об Иване Сикорском, позволившим себе исследовать русские корни Пушкина. Это исследование ученого, ставшего известным публике в качестве эксперта обвинения по делу Бейлиса, «открыто пропагандировавшего русский национализм», «убежденного антисемита», «практиковавшего опыты на живых людях» объявлено как «Анти-Пушкин». Почему?

Во-первых, либеральной антропологии претит всякий пафос по поводу того, что Пушкин был «необыкновенным и беспримерным отражением русского народного духа». Это утверждение, надо полагать, считается просто неверным. Во-вторых, Сикорского вообще не волновали «негритянские» предки поэта. Это, с точки зрения либералов, предосудительно. Куда как интереснее эта примесь, чем древнерусский род Пушкиных!

Анти-Пушкин — это позиция, прокомментированная следующим образом: «Сикорский придерживался распространенного в антропологии мнения, согласно которому при расовом смешении характеристики каждой расы не смешиваются, а передаются автономно. Соответственно Пушкин получил некоторые черты «по руслу негритянской человечности», но все основные, доминирующие качества пришли к нему «по русскому руслу белой расы». Длительная история рода, в котором не было «дегенератов, не было уголовных преступников», свидетельствовала, по Сикорскому, о его расовой устойчивости».

Что же здесь неверного? Что не соответствует научному подходу? Ведь теперь мы точно знаем, что гены не смешиваются, а смешиваются определяющие их признаки. Знаем и генетическую природу дегенерации, врожденность предрасположенности к преступлениям. В чем проблема? А вот в чем: все это доказывает «доброкачественность русского рода Пушкиных» и его способность ассимилировать инородный расовый элемент!

То есть, по мысли либералов, Пушкин в принципе не мог избавиться от каких-то роковых «кровей» его прадеда и не мог быть русским. Поверхностным и со «стилистический ужасающей риторической игрой» (на самом деле — типичной в стилистике конца XIX века) назван такой оборот из статьи Сикорского: «Он плоть от плоти и нервная клеточка от нервной клеточки своего Пушкинского рода. Африканский аромат, прибавленный к Пушкинскому составу, только придал огня и пикантности этому нравственно-незыблемому составу, сыграв при этом роль служебного, а не зиждительного начала».

Отчего эта ненависть? А вот отчего: Могильнер полагает какую-то фатальную близость между американскими неграми и российскими евреями: «…аналогом негров в России для Сикорского были евреи, — дегенеративная раса» со столь же низкими и общественно опасными расовыми инстинктами, присущими им как народу и каждому индивидууму в отдельности. Именно против этих еврейских инстинктов, считал Сикорский, «культурные» русские «защищаются» погромами и стремлением к изоляции».

Могильнер видит аналогию в строках Сикорского по отношению к неграм США, «где хищная чувствительность и эротическая дерзость негритянских элементов делают опасным для белой женщины всякую близость цветного субъекта. Отдельные вагоны в поездах железных дорог, отдельные залы в ресторанах и все глубокое отъединение белых от черных вызывается далеко не одним только запахом негра или цветом его кожи, но, в гораздо большей степени опасностью дикого инстинкта, против которого культурный американец не удерживается защищаться погромами и судом Линца». Тем самым осуществляется невольный перенос характеристик одного расового типа на совершенно иной — быть может, вообще не описываемый в терминах расы. Причина тому вовсе не в возможности подобной аналогии, а в том, что Сикорский выступал в деле Бейлиса. Либеральная публика простить ему это не может и столетие спустя.

Сикорский вообще не писал о том, что в Пушкине могут присутствовать какие-то семитские черты. Даже в предположительном ключе не обсуждал это. Но проблема клеится ему вместе с Бейлисом: «…в русском Пушкине можно было допустить сильно ослабленный влиянием белой расы негритянский инстинкт (он даже способствовал обострению столь важного для поэта умения схватывать ощущения и переживать впечатления), но было категорически недопустимо присутствие семитической крови. Эта тема сразу актуализировала российский контекст, как понимал его Сикорский, где не культурно иные и очень далекие негры, а растворенные в обществе русифицированные евреи угрожали расовой чистоте русской нации — той самой чистоте, которую иллюстрировал род Пушкиных». Вот в чем главная причина ненависти: Сикорский не допускал, что в роде Пушкиных были евреи. Следовательно, не допускал и того, что Пушкин — еврей. А ведь он, по убеждению Могильнер, все-таки еврей!

Получается, что у русских свой, русский Пушкин, а у еврейской антропологии — свой Пушкин. У русских — величайший русский поэт, у евроантропологов — полунегр, полусемит.