Подготовительные наброски к истории понятий. В последние десять лет в России обозначился интерес к Begriffsgeschichte и истории понятий в духе Кембриджской школы. Впрочем, насколько я могу судить, публикуе­мые у нас под флагом этих направлений работы слишком часто лишь декларируют приверженность методу, вовсе не демонстрируя сколько-нибудь последовательного его применения.

В 1970-1980-е гг. рядом с традиционной историей идей и во многом в оппозиции к ней возник ряд новых исследовательских направлений. Во Франции эти инновации бы­ли связаны с изучением дискурсов и ментальности, в Германии же наиболее заметным явлением стала Begriffsgeschichte (буквально - «история понятий»), олицетворением которой стал Райнхарт Коселлек, а главным трудом - монументальный  7-томный «Ис­торический лексикон политико-социального языка в Германии», который Коселлек начал редактировать вместе с О. Брюннером и В. Конце, а заканчивал издавать уже один1. В Англии наибольшую известность среди основателей нового направления в изучении истории понятий, условно называемого Кембриджской школой, получили Джон Покок и Квентин Скиннер2. Между этими двумя подходами имелись существен­ные различия, но это - тема для отдельного разговора3. В контексте нашей статьи важ­нее отметить, что они во многом созвучны друг другу.

 Традиционная история идей по большей части изучала отдельных мыслителей и системы их взглядов, а также пре­емственность определенных идей вне тесной связи с историческим контекстом, тогда как в центре внимания BegriffsgeschichteXVIII до середины XIX в., когда, по мне­нию его редакторов, немецкий язык вместе с немецким обществом пережил пере­ломный период, и сформировалась система модерных политических понятий и концепций. оказались понятия, с помощью которых опи­сывалось и структурировалось общество, и то, как менялось значение этих понятий в процессе исторического развития. Наряду с сочинениями знаменитых мыслителей, важными источниками становились газеты, журналы, памфлеты заштатных авто­ров, парламентские дебаты и государственные документы. «Лексикон» главным об­разом сосредоточен на периоде с середины

Покок и Скиннер еще больше, чем Косселек, подчеркивают значение контекста, и трактуют его шире, включая в него конкретные политические обстоятельства и интен­ции авторов. Они понимают «историю интеллектуальной деятельности как историю действий, которые влияют на других людей и на обстоятельства, в которых эта интел­лектуальная деятельность осуществляется»4. Мысль индивида трактуется как «обще­ственное событие, как акт коммуникации и реакция, а также как историческое собы­тие, момент в процессе трансформации системы»5. От истории идей в традиционном смысле внимание смещается к истории языка, которым писали мыслители, к языко­вым конвенциям, которые влияют на то, как концептуализируется политика, и на то, как легитимируются ее практики и институты. Во многом с этим связан постулат изу­чения малозаметных участников дискурса, поскольку это позволяет лучше оценить, когда те или иные понятия и концепции утверждаются в общественном сознании, и что при этом происходит с их содержанием. «Ясным свидетельством того, что общество со­знательно освоило новую концепцию, является появление новых слов, с помощью ко­торых эта концепция артикулируется и обсуждается»6. Таким образом, исследуется не только и не столько история концепций или понятий как таковых, но история их ис­пользования в политической борьбе, их влияния на процессы идентификации групп, со­словий, социальных слоев и классов, а также того, как они сами становятся предметом соперничества и конфликтов.

Многие из упомянутых выше исследовательских идей весьма плодотворны, хотя как это часто бывает, сами авторы этих методологических постулатов далеко не все­гда смогли последовательно и полно их воплотить в своих исследованиях7. Проблемы с реализацией во многом объясняются объективными сложностями. Даже в немецком французском и английском культурных контекстах, где обеспеченность исторически­ми и частотными словарями соответствующих языков значительно выше, чем в других* культурах, проблема привлечения широких массивов источников создает серьезные сложности. К тому же традиционные словари зачастую оказываются ненадежны. Косселлек отмечал, что в ходе подготовки «Лексикона» датировку возникновения некото­рых понятий приходилось порой сдвигать на целый век. Индивидуальные усилия иссле­дователей, даже опирающихся на богатую справочную литературу, часто оказываются неадекватны масштабу поставленной задачи.

В русском контексте и без того трудноразрешимые проблемы усугубляются. Исте­рических словарей русского языка, частотных словарей, равно как и словарей языков отдельных авторов у нас преступно мало. Даже анализу таких крайне важных для России понятий, как «нация» и «народность», посвящено всего несколько работ, и все они при ближайшем рассмотрении, оперируют крайне ограниченным набором цитат из не­большого числа авторов8. На данном этапе попытка сколько-нибудь последовательн: воплотить методологические постулаты истории понятий при анализе практичесо любой ключевой концепции заранее обречена на неудачу из-за крайней скудости до­ступного для анализа материала.

В идеале для того, чтобы оценить содержание тех или иных ключевых социально-политических понятий и их эволюцию в контексте истории, нужно опираться на очень широкий корпус источников. Ясно, что отдельный исследователь задачу их выявления и обработки решить не в состоянии. Что можно предложить в практическом плане, по­мимо признания собственного бессилия? Если интерес к истории понятий затронет до­статочно широкий круг университетских преподавателей, то можно было бы предпри­нять скоординированные усилия, предлагая такие темы для дипломных работ и кандидат­ских диссертаций9. Если в этих работах будут соблюдены определенные методические и методологические стандарты, прежде всего, полнота анализа и цитирования изучаемых источников, стремление к реконструкции обстоятельств появления анализируемых тек­стов и интенций их авторов, это позволит во вполне обозримом будущем получить значительное число исследований, которые дадут нам качественно иную источников,  базу для изучения проблемы.

Пока же задача данной статьи гораздо более скромна, и состоит она в том, чтобы несколько расширить круг используемых при обсуждении темы авторов и цитат, aXVIII-XX вв. также высказать несколько самых предварительных суждений об эволюции понятий «на­родность» и «нация» и их взаимосвязи в русском публичном дискурсе

«Словарь Академии Российской», единственный словарь русского языка, изданный* в XVIII в., не включает ни одного из обсуждаемых понятий. Между тем, уже в XVIII  слово «нация» было известно и употребляемо в его модерных значениях. Оно включено три более или менее кратких списка (словаря) недавно заимствованных слов, составленных в первой трети XVIII в. Изучавший эти документы в начале XX в. Н.А. Смирнов указывает, что главным источником заимствований была в то время Германия, но многие слова, в том числе и «нация», заимствовались через Польшу, на что указывает окончание- «ия»10. Точное время составления «Лексикона вокабулам новым по алфавиту» низвестно, но готовился он по указанию Петра I, который оставил собственноручную правку по первым четырем буквам. «Лексикон», включавший 503 слова, так и не был издан. Слово «нация» объясняется в нем как «народ руский, немецкий, польский и прочая». В «Регламенте шкиперам» (1724) слово нация употребляется в смысле государственной принадлежности: «Когда чужестранный (шкипер) найдет что в воде потерян­ное людьми нашея нации, то оное объявлять»12. Наконец, краткий список иностранных слов «Различная речения иностранная противо славено-российских», датированный 1730 г., содержит такие определения: «нация - народ»; «димократия - народодержавство»13.

Таким образом, с самого момента, когда слово «нация» было заимствовано, оно по­нималось как описывающее этническую общность14, государственную принадлеж­ность, а также форму государственного устройства. Впрочем, трактовка нации как на­рода может пониматься по-разному. Дело в том, что в XVIII в. в Польше политическая общность, обозначавшаяся как «narod» или «nacio» (ср. известное «gente rutheni, nacione poloni»), включала только шляхту (narod szlachetski). Требуется специальное исследова­ние вопроса, насколько польское понимание нации было заимствовано вместе с самим словом.

Множественность значения, как и ограничение употребления понятия «нация» прежде всего языком, обслуживавшим внешние сношения, сохранялась на протяжении XVIII в. В русской версии Кучук-Кайнарджийского мирного договора России с Осман­ской империей от 1774 г. слово нация встречаем трижды. Артикул 3 говорит о призна­нии и Россией, и Портой независимости «татарской нации», которая должна объеди­нить «все татарские народы». Далее дается перечень земель, которые Россия «уступа­ет татарам в полное, самодержавное и независимое их владение и правление». Артикул 9 говорит о безопасности переводчиков, «какой бы нации они ни принадлежали». На­конец, артикул 11 говорит о французской, английской и других «нациях», используя это слово как синоним в ряду с такими словами, как "империя" и "держава"15.

Таким об­разом, слово «нация» означает прежде всего самостоятельное политическое образова­ние или государство, государственную принадлежность индивида, но имеет и этниче­скую коннотацию16. Прилагательное «национальный» употребляли и писатели того времени17.

Французская революция конца XVIII в. резко проблематизировала политическое содержание понятия «нация» в сознании российской элиты. 27 сентября 1797 г. наслед­ник престола, будущий царь Александр I отправил из Гатчины с близким другом Н.Н. Новосильцевым письмо своему почитаемому бывшему воспитателю Ж.-Ф. Лагарпу. Александр сообщал, что Новосильцов едет спросить «советов и указаний в деле чрез­вычайной важности - об обеспечении блага России при условии введения в ней свобод­ной конституции». Суть своего плана даровать свободу «сверху», дабы избежать ужа­сов революции Александр излагал следующим образом: «я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться игруш­кой в руках каких-либо безумцев... мне кажется, что это было бы лучшим родом рево­люции, так как она была бы произведена законною властью, которая перестала бы су­ществовать, как только конституция была бы закончена, и нация избрала бы своих представителей. Вот в чем заключается моя мысль»18.

Разумеется, Александр излагал Лагарпу свою мысль на французском языке, но наследник престола Российской импе­рии говорил именно о России, и именно применительно к России употреблял слово на­ция в неразрывной связи с понятиями конституции и представительства.

В первые десятилетия XIX в. слово «нация» проникает в язык писателей и журна­листов, но остается редким и сохраняет отчетливый привкус иностранного заимствова­ния. Единственный изданный до сих пор полный словарь языка русского писателя XIX в., это, конечно, словарь языка А.С. Пушкина.

Пушкин использовал слово «нация» всего 3 раза, причем дважды в произведении, которое писалось в 1835 г. под видом перевода с французского, и было опубликовано лишь после смерти поэта в 1837 г. Автор запи­сок отмечает, что «валахский воевода был одной нации с молдавским господарем», и что генерал-фельдмаршал не любил иностранцев, «какой бы нации они ни были»19. И здесь понятие фигурирует в двойственном смысле - государственной и этнической принадлежности индивида. Слово же «народ» встречается у Пушкина в разных значе­ниях 147 раз20. Оно явно доминирует в первой половине XIX в. и остается широко употребляемым в течение всего рассматриваемого периода. Это слово было крайне мно­гозначным.

Как уже было показано, «народ» и «нация» иногда употреблялись как синонимы. «Обыватели государства, страны, состоящей под одним управлением» - так описывает это значение слова «народ» словарь Даля21. Можно указать на определенный нюанс: если слово «нация» могло означать также и «государство», то «народ» в этом значении - только население государства. «Народ» также означал этническую группу без полити­ческой автономии и даже традиции государственности. По Далю - «жители страны, го­ворящие одним языком». В этом случае синонимами для него выступали «племя» или архаичное «язык».

 Весьма распространенным было значение слова «народ» как про­стонародья, то есть низших, податных сословий и классов. Наконец, оно могло озна­чать множество людей, собравшихся в одном месте, толпу.

Наиболее подробно можно проследить возникновение в 1820-е гг. понятия «народ­ность», которое довольно быстро получило широкое распространение и стало предме­том оживленной полемики по поводу его содержания и интерпретации. Похоже, что слово это придумал поэт П.А. Вяземский, который в письме из Варшавы от 22 ноября 1819 г. писал Ал.И. Тургеневу: «Зачем не перевести nationalite - народность? Поляки сказали же: narodowosc. Поляки не так брезгливы, как мы, и слова, которые не добро­вольно перескакивают к ним, перетаскивают они за волосы, и дело с концом. ...Слово, если нужно оно, укоренится. Неужели дичимся мы теперь от слов татарских, поселив­шихся у нас? А гораздо лучше, чем брать чужие, делать - своим, хотя и родиться долж­ны от не всегда законного соития. Окончание «ость» - славный сводник; например liberalite непременно должно быть: свободность, a liberal - «свободностный»22. В усечен­ном варианте (первые две фразы) эта цитата кочует из одной работы в другую, но только в этом полном виде она позволяет понять мотивы и механизмы изобретения но­вого слова, а, также, идейный контекст. Вяземский думает о Франции и французских идеях. Будучи в Варшаве, он заимствует механизм «перевода» слова из польского язы­ка. При этом случается несколько недоразумений.

Во-первых, из последующей переписки видно, что Вяземский сам не слишком ясно представлял, что бы должно было значить изобретенное им слово. «Но знаешь ли, в чем твоя оригинальность? ...Назови ее, если хочешь, народностью», - спрашивал Тур­генев и язвительно замечал, что стилистика тех стихов Вяземского, которые сам автор хвалил за их «народность», ничем не отличается от французской23. Вяземский в ответ заявил, что вопрос не в стилистике художественного произведения, но в предмете изоб­ражения. «Орловский (художник) - фламандской школы, но кто русее его в содержа­нии картин?»24. Ту же сосредоточенность на русских сюжетах он ставит в заслугу и себе «Более или менее ругаю, хвалю, описываю русское: русскую зиму, чухонский Петербург, петербургское Рождество и пр.»25. В этой интерпретации понятие «народность» становит­ся весьма простым и однозначным. Во-вторых, Вяземский переводит «nationalite» в ere значении «свойства чего-либо», которое было характерно для XVIII в., а не как обозна­чение общности людей, которое утверждается в XIX в. Во французском языке XIX в «nationalite» не сохраняло этой двойственности, а в русском двойственность значение будет сохраняться все время, пока слово было популярно, вплоть до 1860-гг.

Другой аспект двойного значения слова «народность» становится вполне ясен из того, как в 1824 г. Вяземский уже в печати поучал своего оппонента, М.А. Дмитриева «Всякий грамотный знает, что слово «национальный» не существует в нашем языке; что у нас слово народный отвечает двум французским словам: populaire и national; что мы говорим песни народные и дух народный там, где французы сказали бы chansons populaire и esprit national»26. Эта линия напряжения между двумя значениями «народности» будет активно эксплуатироваться позднее в политическом дискурсе славянофилами и особенно народниками.­

Отметим, что отнюдь не только Дмитриев уже в 1820-е гг. использовал слово «на­циональный». У Пушкина, например, оно встречается трижды, причем однажды в со­четании «национальный характер»27. Слово «народность» поначалу явно Пушкину не нравилось, в том числе и неопределенностью своего значения: «С некоторых пор вошло у нас в обыкновение говорить о народности, требовать народности, жаловаться на отсутствие народности в произведениях литературы - но никто не думал определить, что он разумеет под словом народность»28. Вскоре Пушкин сам становится объектом критики ревнителей «народности» в значении «populaire», в частности Д.В. Веневити­нова, который обвинял в ее отсутствии  поэму «Евгений Онегин». Пушкина защищал виднейший критик того времени Н.А. Полевой, доказывая, что народность не обяза­тельно заключается в изображении жизни простонародья, и отстаивая, таким образом, трактовку народности как «national»29.

В начале 1830-х гг. из понятия, принадлежащего области литературных споров, «на­родность» превратилась в одно из центральных понятий политического дискурса. Это связано с тем, что наряду с православием и самодержавием, она стала членом знамени­той триады министра народного просвещения гр. С.С. Уварова. Вскоре формула «Православие-Самодержавие-Народность», будучи одобрена Николаем I, получила статус краткого выражения официальной политической идеологии.

Остается, между прочим, неясным, какую роль в выборе именно этого термина сыграли сотрудники Уварова, переводившие его французские тексты на русский язык. В них Уваров употреблял понятие «nationalite»30, и в ряде его русских текстов также мы встречаем слово «национальность» в контекстах, похожих на те, в которых использо­валось слово «народность»31.

Значение понятия «народность» в уваровской формуле многопланово. Нет сомне­ния, что его появление в триаде сигнализировало, что часть высшей имперской бюро­кратии пришла к выводу о необходимости использования определенных элементов на­ционалистической политики для стабилизации и консолидации империи, которая столкнулась с рядом новых вызовов. В конце XVIII в. восточные славяне составляли около 84% населения империи.

 В результате последующих аннексий, к середине XIX в. их доля сократилась до 68%, а великоруссов до 46%. Этническая и религиозная гетеро­генность империи резко возросла. Империя только что пережила восстание декабри­стов и польское восстание 1830-1831 гг. Отношения империи с Европой требовалось осмыслить заново после вторжения армии Наполеона в 1812 и революций 1830 г. Ев­ропа, и в особенности Франция, теперь была осознана как источник непосредственной военной угрозы, а также как источник революционных политических идей.

Стремление добиться определенного уровня национальной консолидации в ядре империи было осознанной политикой и Николая I, и Уварова, хотя во взглядах на ме­тоды и темпы ее проведения царь и его министр народного просвещения существенно расходились. Главный акцент делался на политику в отношении образованных слоев. Было заявлено о переводе всех университетов на русский язык преподавания. В начале 1830-х гг. в них были введены кафедры русской истории и словесности.

При поощре­нии Уварова был создан, в основном усилиями Н.Г. Устрялова, новый исторический нарратив, в фокусе которого были не династия и не государство, но «русская народ­ность»32. Эта идея явно противоречила сценариям романовского правления, которые подчеркивали иноземные корни династии. Можно сказать, что идея «народности» во­обще противоречила принципам функционирования традиционных континентальных империй33. В этом смысле введение понятия «народность» в краткую формулу офици­альной идеологии сигнализировало о начале длительного и противоречивого процесса «национализации» династии и империи34.

Кроме того, «народность» была сопряжена в концепции Уварова с идеей «взросле­ния» России, т.е. с ее выходом из роли покорного ученика Европы. Традиционные трактовки этого элемента идеологии Уварова как выражения антиевропейскости или как стремеления поставить жесткий «реакционный фильтр» на каналы заимствований - неверны. Консерватизм Уварова был консерватизмом реформистским, и он был до­вольно типичной идеологической позицией для всех периферийных обществ вообще, и для элит на окраинах Европы в 1830-е гг. - в частности35. Уваров не уставал подчер­кивать, что Россия должна эмансипироваться в Европе, а не от Европы: «Министерство руководилось одной главною мыслью: ...сохраняя все выгоды европейского про­свещения, подвигнув умственную жизнь России вровень с прочими нациями, оно жела­ло дать ей самобытность народную, основать ее на началах собственных и привести в соответствие с потребностями народа и государства». Здесь понятие «народ» употреб­лено скорее как синоним понятия «нация», потому что предметом обсуждения было образование элит. Обратим также внимание, что Уваров говорит о европейских «на­циях», в один ряд с которыми должна стать и Россия36.

Мотив заимствования, ученичества, пусть и избирательного, был ясно выражен в 1830-е гг., и неизменно оставался важным для русского дискурса о нации или народно­сти.

Н.И. Надеждин, издатель журнала «Телескоп», вскоре прославившегося публика­цией «Философического письма» П.Я. Чаадаева, в первом номере за 1836 г. писал: «Ес­ли мы хотим в самом деле быть европейцами, походить на них не одним платьем и на­ружными приемами, то нам должно начать тем, чтобы выучиться у них уважать себя, дорожить своей народной личностью сколько-нибудь, хотя не с таким смешным хва­стовством, как француз, не с такой чванной спесью, как англичанин, не с таким тупым самодовольством, как немец»37. Власти империи понимали, что идея нации изначально связана с принципом политического представительства, в том числе и в восприятии русских. (Вспомним, какой шлейф ассоциаций понятие «nationalite» вызывало у Вязем­ского.) Слово «народность» создавало определенный понятийный зазор с термином «нация» и было полезно Уварову именно как не вполне точный перевод, позволявший размыть связь понятия «нация» с Французской революцией и национальным суверени­тетом, которая в первые десятилетия XIX в. была устойчивой и для всех очевидной. Уваров постарался прочно связать народность с консервативным принципом самодер­жавия. Истинная приверженность народности в его концепции предполагала лояль­ность власти.

Уваров сознательно не давал четкой трактовки понятия «народность», что вполне типично для таких идеологических формул. Механизм этого явления понимал ведущий либеральный критик 1830-1840-х гг. В.Г. Белинский, который писал: «Слово же «на­родность» именно есть одно из тех слов, которые потому только и кажутся слишком понятными, что лишены определенного и точного значения»38. Введение понятия «на­родность» выполнило двоякую, внутренне противоречивую функцию. С одной сторо­ны, оно позволило ограничивать тематику дебатов о нации, блокируя сугубо полити­ческий аспект обсуждения, прежде всего, вопрос о представительных формах правле­ния. Однако в жестких цензурных условиях 1830-х гг., вводя это понятие и приглашая публику к его обсуждению, Уваров также открывал определенное публичное про­странство для дискуссии о проблематике национального. Уже самый первый номер Журнала Министерства народного просвещения открывался статьей П.А. Плетнева «О народности в литературе». Автор пытался истолковать это понятие, говоря о древ­нем содержании принципа народности, и ссылался на пример древних греков, оговари­ваясь, что в имперском Риме этого принципа не было39.

Однако, слова «нация» и «национальность» также получили распространение уже в 1830-е гг. Белинский в 1841 г. посчитал нужным объяснить читателю различие между словами «народность» и «национальность»; «В русском языке находятся в обороте два слова, выражающие одинаковое значение: одно коренное русское - народность40, дру­гое латинское, взятое нами из французского - национальность... В их значении должен быть оттенок, если не разница большая. Так и слова народность и национальность только сходственны по своему значению, но отнюдь не тождественны... Народность относится к национальности как видовое, низшее понятие - к родовому, высшему, бо­лее общему понятию. Под народом более разумеется низший слой государства - нация выражает собой понятие о совокупности всех сословий государства. (Здесь вмешалась цензура. -A.M.41). В народе еще нет нации, но в нации есть и народ»42. Народность, про­должал Белинский, «предполагает что-то неподвижное, раз навсегда установившееся, не идущее вперед... Национальность, напротив, заключает в себе не только то, что бы­ло и есть, но что будет и может быть... Народность есть первый момент национальности, первое ее проявление. Общество есть всегда нация, еще и будучи только народом, но нация в возможности, а не в действительности, как младенец есть взрослый человек в возможности»43.

В этих рассуждениях Белинского выражены и тема обращения образованных слоев к народу напрямую, минуя власти, и полемика с уваровским мотивом - взрослости» русской народности. «Нация» обсуждается Белинским в связи с такими понятиями, как «государство» и «общество». По необходимости Белинский делал это в завуалированной форме, и не мог вполне развить свои идеи - цензура внимательно следила за этими сюжетами. Весьма возможно, что именно опасением цензурных ре­прессий можно объяснить, почему в статье «Общий взгляд на народную поэзию и ее значение. Русская народная поэзия», написанной в 1842 г., Белинский лишь однажды использовал слово «нация», но многократно - слово «народ»44. (Впрочем, статья все равно не прошла цензуру и была опубликована только в 1862 г.) Более поздние работы свидетельствуют об устойчивости этих мотивов в мысли Белинского. Например, он возвращается к ним в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 г.». О взрослости: «В чем состоит эта русская национальность, этого пока еще нельзя определить»45. О политическом содержании понятия: «Человек силен и обеспечен только в обществе; но, чтобы и общество, в свою очередь, было сильно и обеспечено, ему необходима внутренняя, непосредственная, органическая связь - национальность»46.

Несмотря на оживленные дебаты о народности в 1830-1840-е гг., можно, пожалуй, сказать, что понятие это так и не стало для русского языка вполне органичным. Ка­жется естественным, что Плетнев в 1834 г. писал: «В звуках слова народность есть еще для слуха нашего что-то свежее, и, так сказать, не обносившееся»47. Но и в 1848 г. П.Я. Чаадаев в письме к Вяземскому тоже говорит о «нашей новоизобретенной народ­ности»48.

Новая активизация дебатов о народности приходится на начало 1860-х гг., т.е. на пе­риод Великих реформ. В это время «народность» почти становится синонимом «на­ции». Освобождение крестьян сделало актуальным обсуждение вопроса об их включе­нии в нацию (или народность) в качестве субъекта.

В то же время в начале 1860-х гг. впервые заявленная в печати идеология украинского национализма поставила под во­прос концепцию общерусской народности, объединяющей великороссов, малороссов и белорусов. В ответ на статью Н.И. Костомарова «Две русские народности», где речь шла о великорусах и малорусах как об отдельных народностях, виднейший русский на­ционалистический журналист того времени М.Н. Катков писал: «Возмутительный и нелепый софизм..., будто возможны две русские народности и два русских языка, как будто возможны две французские народности и два французских языка!»49. Здесь «рус­ская народность», очевидно, используется в значении «нация». Изменение содержания понятия «народность» в статьях Каткова было отмечено его читателями, причем не всегда с энтузиазмом. Знаменитый хулитель Запада и борец с католицизмом А.В. Рачинский в связи со статьями Каткова саркастически писал в 1871 г.: «Разве не двину­лось со страниц "Московских ведомостей", и в отпор систематическому воссоединению с государством западного края, блуждание по темному и тернистому пути обрусения римского католицизма в России?.. Разве не закипела от тех же "Ведомостей" работа объевропеинья России посредством языческого классицизма и перерождения русской народности в одну из европейских национальностей?» И далее: «[Примите поздравле­ния] с торжеством на русской православной почве языческого латинского классициз­ма. Теперь беспрепятственное вступление русской natii (именно так, латиницей Рачинский написал это слово. -A.M.) в семью европейскую - несомненно. Прочь, варварская народность, прочь, слепая вера, прочь, христианское просвещение: да здравствует, да процветает нация, религия, цивилизация!!!»50. Рачинский совершенно осознанно фик­сирует трактовку понятия «народность» как опирающейся на религиозную общность, причем, с сугубо византийскими корнями, и принципиально отличной от западной по­литической традиции «нации», как он ее понимает. Он протестует против стремления Каткова размыть эту оппозицию и использовать «народность» и «нацию» как синони­мы, в духе европейской либеральной традиции51. Еще шаг, и добавление мотива расы сделает эту трактовку народности той смесью «духа и крови», которая будет однознач­но враждебна идее ассимиляции и концепции «открытой» нации, которую пропаганди­ровал Катков. Этот шаг был сделан русскими правыми националистами в начале XX в., но, заметим, что для изложения своих взглядов они уже будут без смущения использовать понятие «нация».

Принципиальная «незападность» русского общественного устройства важна, разу­меется, и для таких оппонентов Каткова, как славянофилы. Дорогую Каткову идею во­сточнославянского единства они разделяют, но описывают ее в иных терминах, скорее близких к Рачинскому. В.И. Ламанский писал: «Малоруссы и Великоруссы с Белоруссами, при всех несходствах и насмешках друг над другом, образуют один Русский народ, единую Русскую землю, плотно, неразрывно связанную одним знаменем веры и граж­данских учреждений... Отнятие Киева с его областью повело бы к разложению Рус­ской народности, к распадению и разделу Русской земли»52.

С момента появления украинского национализма мотив «внутренней болезни», угрозы раскола и распада русской народности, позднее - нации, постоянно присутству­ет в русском дискурсе. Заявленная в 1830-е гг. Устряловым позиция, согласно которой особенности населения «западной Руси» были, главным образом, результатом разлага­ющего влияния поляков, в конце 1840-х, в связи с делом Кирилло-Мефодиевского об­щества, уже была дополнена в сознании высших кругов империи идеей нового вредно­го польского влияния. В 1860-е годы все проявления украинского или белорусского на­ционализма уже устойчиво ассоциируются с «иезуитскими интригами поляков», а позднее с «происками» Вены и Берлина53.

В 1860-е гг. с новой остротой возникает неизменно присущий теме нации и народ­ности мотив дефицита. Катков в 1861 г. пишет: «Русская народность еще сама сомне­вается в себе; ищет себя и обретает. Где на народность большой спрос, где о ней слиш­ком много говорят, там, значит, ее мало или там ее нет в наличности»54. Мотив недо­статочной национальной сплоченности, недостаточной национальной энергичности неизменно возникает в русских рассуждениях о нации и народности, когда речь заходит о сравнении с образцами - Британией, Францией, Германией.

Тогда же, по аналогии с этими европейскими державами и в связи с вызовом со сто­роны украинского национализма, в русской мысли начинает активно разрабатываться тема разграничения между русской нацией и русской национальной территорией с од­ной стороны, и империей - с другой55. Один из аспектов этой темы - взаимоотношения русской нации с империей и династией. Славянофилы считали, что русский народ от­казался от политического бремени в пользу династии, демократы и те либералы, кото­рые не были настроены националистически, говорили о свержении самодержавия на пути к общей свободе и гармонизации отношений между различными этническими группами империи. Националисты же ставили вопрос о том, что империя должна слу­жить прежде всего интересам русской нации, а не династии. Отчасти реакцией на эту позицию становится постепенная «национализация» династии Романовых при Алек­сандре III и Николае И.

Другой аспект темы - определение тех территорий и групп населения, которые должны были стать частью русской национальной территории и русской нации, и, как следствие, тех окраин империи и групп населения, которые не рассматривались как объекты ассимиляции в обозримом будущем. В 1870-е гг. киевский противник украин­ского движения М.В. Юзефович сформулировал лозунг «единой и неделимой России»*, который для него означал не единство империи во всей ее полноте, как потом для А.И. Де­никина, но именно единство русской нации как объединяющей всех восточных сла­вян56. В это же время формула «исконно русские земли» становится неотъемлемой ча­стью официального языка.

Тема оставалась актуальной вплоть до падения империи57. В 1911 г. правый депутат Государственной думы  В.А. Бобринский II, рассуждая о Холмской области, настаивал [на том],  что эта территория должна быть «в бесспорном национальном владении не России, здесь все Россия, - но Руси, чтобы это поле было не только частью Российского государства, но чтобы оно было всеми признано национальным народным достоянием, ис­кони Русской землей, то есть Русью»58. Оппозиция «русский/российский», дебаты о смысле которой продолжаются и сегодня, выражена здесь вполне ясно. Бобринский продолжал: «Это особенно больной истерзанный русский край, и вот его хотят выде­лить, чтобы особенно внимательно и бережно его лечить»59. В образе национального тела, отличного от империи, и больной части этого тела, причем больной именно как часть национального тела, а не империи - символика русского национализма выступа­ет совершенно отчетливо.