1. Почему христианство — это война

И воистину светло и свято

Дело величавое войны, —

Сказал правильный русский поэт, которому пришлось жить в неправильное время[1] Если хочешь что-то понять в человеческих обществах, то тебе нужно понять, прежде всего, войну. Это только сейчас об этом делают вид, что забыли, но мы-то об этом хорошо помним. То же самое, но еще более, относится к Церкви. Церковь никогда не занималась ничем, кроме войны. Христос ведь предупредил: Не мир Я пришел принести, но меч (Евангелие от Матфея 10:34). Поэтому христианская жизнь называется у святых отцов «невидимая брань», то есть по-русски «невидимая война».

Сейчас у нас «невидимая война» ассоциируется с «бойцами невидимого фронта». И это хорошо, потому что правильно. Это хиппи может сказать про себя, будто он посол рок-н-ролла в неритмичной стране. А христиане, если и бывают послами, то лишь в качестве разведчиков, работающих под дипломатическим прикрытием.

Привет, я диверсантка // Неортодоксального панка! — так поет одна правильная девочка. Она в этой песне хорошо объясняет, с чего нужно начать ей, чтобы ее внуки склеили империю из нынешних осколков. Даже когда наша армия разбита, мы должны продолжать войну в качестве диверсантов и разведчиков в тылу противника. Конечно, дело не в разбитой христианской империи, которая всегда была для Церкви не целью, а средством. Дело в том, что наши цели не изменились, и война с теми, кто разрушал христианские империи, остается единственным нашим делом. С видимыми врагами война видимая, а с самыми главными врагами, невидимыми, —  война невидимая, которая у нас внутри.

Святые отцы объясняли, что весь мир для христиан —  это ветхозаветный город Иерихон, в который сначала из стана Израиля, из ветхозаветной Церкви, были запущены соглядатаи, а потом стены его пали. Так падут стены и этого мира, когда он будет побежден Церквью в самом конце времен.  А до тех пор —  никакой дружбы с жителями Иерихона, за исключением только Раав блудницы и ее родственников (всю историю читать в Библии: Книга Иисуса Навина, главы 2 и 6). В этом мире мы дружим только с теми, кто ему изменил, но в своей дружбе мы уже не стремимся быть поближе с «приличными людьми» и подальше от «неприличных».

Совершенно не страшно оказаться перед превосходящими силами противника. Как раз это лучше всего стимулирует собственное развитие. Чего-то уметь —  это ведь и значит уметь победить тех, кто этого не умеет, хотя бы силовой перевес был на их стороне. Всякая настоящая, интересная и веселая война — это война только с превосходящими силами противника. На такой войне не жалко и не страшно умереть, но на такой войне обычно больше всего шансов победить. Не страшно умереть, когда ты на своем месте и занимаешься своим делом. Это хорошо понимали викинги, которые всеми силами стремились умереть в бою, а не от старости, но, конечно, христианские подвижники понимали это еще лучше. Но именно поэтому страшнее всего оказаться среди врагов раньше, чем ты поймешь, что такое воевать.

Применительно к христианству это составляет неразрешимую задачу теодицеи (тут можно только порадоваться, что не наше дело такие задачи разрешать). Ведь христианства в ином виде, кроме войны, не бывает. Церковь —  это стан Израиля, который идет через пустыню, встречая только врагов и не имея права ни вернуться, ни просто остановиться. В отличие от ветхозаветного Израиля, Церковь не имеет вообще никакой цели на земле. Она будет передвигаться, как военный отряд, вдоль всех «последних времен» земной истории, то есть от воплощения Христова до конца. То состояние, которое в Ветхом Завете было временным, для Церкви тоже временное, но теперь его время — время всей земной истории. Ветхий Израиль мог жить в войне и мог жить в мире — а Новый Израиль живет только в войне.

2. Почему война — дело свободных людей

К войне можно и как раз лучше всего приучаться с детства и юности. Святой Олаф Трюггвасон, будущий апостол северных народов (его образ слился в церковном почитании с крестителем Норвегии Олафом Святым, тоже конунгом), еще в детстве умел управляться с боевым топориком, которым убил убийцу своего отца, и только поэтому оказался взятым на воспитание ко двору святого Киевского князя Владимира. Тем более детям подходит духовная война, если они на ней учатся навыкам боя. Война, в том числе, и духовная, не подходит вовсе не детям. Она не подходит — мирному населению. Хуже всего оказаться в зоне боевых действий, когда ты мирный человек, и еще хуже — если ты еще даже не взрослый. Это относится к обычной войне, но еще более — к духовной.

В духовной войне можно проигрывать или выигрывать, сражаться за правое или за неправое дело, но еще можно быть мирным населением. Война — дело свободных людей. Быть мирным населением —  дело привязанных к земле. Freedom is just another word for nothing left to lose. Когда тебе есть, что терять, ты привязан к земле. Ты не можешь быть свободным. Тебя не позовут воевать на войну, и, скорее всего, ты проживешь всю свою жизнь спокойно. Но если война придет на твою землю — ту самую, к которой ты привязан, — тебя не пожалеют. Точнее, тебя просто никак не станут учитывать — ни в хорошем смысле, ни в плохом.

Свободным, но тогда и всегда занятым войной, или мирным, но тогда и всегда привязанным к земле, ты становишься по собственному выбору. Почти всегда этот выбор совершается в ранней юности. Разные общества заинтересованы в разных результатах этого выбора и потому по-разному стараются влиять на свою молодежь.

Когда-то человеческие сообщества не умели воевать иначе, как только при помощи людей. Тогда общество стремилось приспособить к военному делу всех, кого только возможно. Это заставляло воспитывать молодежь так, чтобы убеждать ее становиться свободными, принимая в обмен бремя войны. Прежде всего это касалось войны духовной и только во вторую очередь —  войны земной. Для войны земной не все такие общества и не всегда стремились привлекать людей из всех сословий. Но для войны духовной никаких сословных ограничений не существовало нигде. Везде господствовало христианство, все знали примеры святых, и каждый, независимо от сословия, имел возможность узнать, что христианство состоит только в том, чтобы подражать жизни святых.

3. Человеческий материал: естественный и искусственный

В новейшее время человеческие сообщества научились воевать почти без применения людей. Человеческие индивидуальности заменяются специальным продуктом переработки человеческого материала —  человеческой биомассой. Человеческая индивидуальность — это дорогой, трудный в получении и неудобный в обращении продукт. Его научились заменять точно так же, как заменяют дерево пластмассой и крабов —  крабовыми палочками. Пластмассовый мир победил.

В современных войнах натуральными людьми почти уже не воюют. Полностью отказаться от их применения все еще невозможно, но потребность в них падает. — И это при том, что в современных войнах воюет не одно только военное сословие, а все население, как мобилизованное, так и не мобилизованное, и как во время официально объявленных войн, так и во все остальное время, которое официально считается мирным, но на самом деле является временем локальных военных конфликтов и террористических актов.

Современные войны — «холодные», локальные и мировые — ведутся только при помощи человеческой биомассы. В биомассе всякие человеческие индивидуальности — помеха: они нарушают ее однородность и, следовательно, затрудняют управление ее потоками. От индивидуальностей человеческая биомасса становится такой же некачественной, как манная каша с комками.

Современные продукты из человеческой массы получают в результате переработки человеческого сырья по одной из двух главных технологий. Традиционно одна из них называется «тоталитарной», а другая «демократической», хотя они обе демократичны и тоталитарны в одинаковой мере. Они в одинаковом смысле выражают «волю народа» и охватывают почти полностью, то есть тотально, соответствующее общество. Тоталитарная идеология гомогенизирует человеческую массу при помощи страха государственного террора, а демократическая — также при помощи страха и других примитивных аффектов, нагнетаемых через телевизор, и тому подобной промывки мозгов. Эффективность гомогенизации в обоих случаях одинаковая, а конкретные свойства продукта можно варьировать применением комплексных технологий с разными сочетаниями этих двух главных способов переработки человеческого сырья.

Эти современные технологии были по-настоящему развиты только в ХХ веке, а чуть раньше, в XVIII—XIX веках, дело не выходило за пределы промышленных экспериментов. Но эти технологии вовсе не изобретались светским обществом, а переносились на его почву из церкви. А в церкви (во всех христианских деноминациях) именно в эти века научились готовить человеческую массу в промышленных масштабах. Вот как это было.

4. Как изобретали искусственный человеческий материал

Церковь состоит из христиан, поэтому ее нельзя заполнять человеческой биомассой. Христианами мы становимся только каждый сам по себе, в результате своего личного решения, а человеческая биомасса не умеет принимать личных решений.

Когда-то, когда еще не было христианских империй, в Церкви можно было быть либо таким настоящим христианином, либо христианином поддельным (никогда не бывало такого времени, когда не бывало подделок), но сознательный выбор христианства нужно было сделать или хотя бы имитировать. В христианских империях, то есть после IV века, появилась возможность считаться членом Церкви без всякого сознательного выбора христианства. Людей, которые воспользовались такой возможностью, стало в десятки и сотни раз больше, чем всех остальных.

Такие люди отличались от настоящих христиан тем, что они понимали под христианством что-то такое, что может принести земные выгоды (например, преуспеяние государства или народа) или просто как образ жизни, о смысле которого спрашивать бессмысленно. Однако, они все равно не были человеческой биомассой. Тогдашние общества еще не умели обходиться без натуральных людей, и поэтому даже люди, не проявлявшие настоящего интереса к религии, воспитывались, насколько возможно, свободными.

Во всех этих обществах считалось, что нет никакого земного занятия, более почетного, чем война. Военные всегда были самым почетным сословием, из которого избирались цари. Даже и русские цари всегда были профессиональными военными. Поэтому и Церковь всех тех людей, которых она не могла, еще или вообще, ориентировать на войну духовную, ориентировала хотя бы на войну земную. И очень многие люди, начинавшие с войны видимой, постепенно осознавали превосходство невидимой и так становились настоящими христианами и даже святыми.

Сама Церковь тогда тоже управлялась только военными. Военное сословие в Церкви было свое и особенное: оно называлось монашество. Прежде создания христианских империй просто не было смысла в выделении монашества как особого сословия, так как тогда не было большого количества номинальных христиан, живущих мирскими интересами. Но когда таких христиан стало много, как это случилось в христианских империях, тогда монашество отделилось в особое сословие, и вполне естественно, что именно это сословие стало управлять земной жизнью Церкви. Монахи не всегда бывали обладателями высоких церковных званий (и чаще всего, они не бывали таковыми), но авторитет монашества был всегда выше авторитета всех прочих сословий христиан, не исключая епископов, и именно они, в конечном счете, определяли земные пути Церкви. Монашество в Церкви времен христианских империй значило то же самое, что служение пророков в ветхозаветном Израиле. Об этом очень хорошо и понятно пишет в XIV веке святой Григорий Палама в Послании к Иоанну и Феодору.

Но в последние века, по мере всеобщего охлаждения веры в Бога, все меньше становилось всерьез верующих людей, а поэтому и монашество стало все более разбавляться и вырождаться. К реальной власти во всех земных церковных организациях стали приходить не военные, а штатские — люди с психологией чиновников. Такие люди могут быть очень полезны, когда они исполняют команды, но они становятся очень опасны, когда сами начинают командовать. Это они придумали человеческую массу и впервые сделали это именно в Церкви.

Для больших церковных организаций стало привычным делом управляться как часть бюрократической машины — поначалу государственной, а в наше время — более похожей на большую коммерческую фирму. Внутри всех больших христианских церквей заработали специальные механизмы селекции: они становилась наиболее «своими» для тех своих членов, которые более всего стремились к спокойной жизни, а не к христианской. Церкви даже стали превращаться в специальные резервуары для собирания всегда послушной человеческой массы. За это их продолжали ценить европейские правители века Просвещения, собственной религией которых был хорошо если не атеизм.

По сути эта масса была уже безразлична к церковному учению, и поэтому Церковь не смогла удержать монополию на рынке человеческой биомассы. Церковное оборудование для ее производства, без принципиальных изменений технологического процесса, было с успехом заменено на светское. А уже светское оборудование позволило увеличить как производительность процесса, так и качество переработки сырья — поэтому политические режимы ХХ века пришли к такой тоталитарности и демократичности, которая церковным организациям образца XVIII и XIX веков даже не снилась. Об этом лучше всего почитать Константина Леонтьева, который накануне ХХ века успел рассмотреть и описать главное проклятие ближайшего будущего (например, см. его: Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения — одно из первых описаний технологии получения человеческой биомассы).

В России мы наблюдали это после 1917 года: номинально православная человеческая масса в течение небольшого количества лет и с коэффициентом полезного действия, намного превышающим 50%, была переработана в коммунистическую. Главная хитрость большевиков была проста: они точно поняли, что масса русских крестьян ищет не Бога, а землю, и, даже не скрывая своего безбожия и антирелигиозности, пообещали им именно землю. Этого обещания, данного без всяких гарантий и намерения не обмануть, оказалось достаточно, чтобы выиграть гражданскую войну, исход которой решало крестьянство.

Но все-таки человеческая масса вместо натуральных людей — это был продукт, выброшенный на политический рынок именно церковными организациями. Первыми, кто поддался соблазну его использования, были светские правители еще старого, военного, типа, но так они срубили сук, на котором сидели. Для управления человеческой массой сословие военных приспособлено плохо. Тут военный должен уступить место чиновнику. В новейшей истории это произошло через серию революций.

Революция — это война чиновников против военных. Это также и война трусов против смелых. Трусливый чиновник делает революцию тогда, когда у него много человеческой биомассы, потоками которой он может смыть любую армию из натуральных людей, с минимальным риском для себя лично. Внутри биомассы может быть много по-своему смелых людей,  но про них нужно сказать, что это не они воюют, а ими воюют, и воюют именно трусы, которые единственно и знают подлинные причины и цели такой революционной войны.

Так произошло и во время французской революции, после которой, впрочем, еще оказался на какое-то время возможен реванш, и в революции русской, которую мы не можем победить вот уже 90 лет, хотя теперь и надеемся, что это удастся.

5. Частица человеческой биомассы под микроскопом

Быть христианином было трудно даже в обществе из натуральных людей. Натуральные люди подвержены всевозможным соблазнам, и вера в Бога, если она у них есть, забита таким количеством сорняков, которое нужно пропалывать и пропалывать. Но внутри человеческой массы речь уже не идет даже и о соблазнах в обыкновенном смысле этого слова. В человеческой массе, даже и номинально православной, вообще невозможно никакой религиозной веры — ни правильной, ни неправильной.

Для частицы человеческой массы совершить личный выбор веры так же невозможно, как и, например, для больного с крайней степенью слабоумия или новорожденного младенца. Частица человеческой массы — это биоробот, у которого развиваются все функции, присущие человеку как особому виду животного, но блокировано развитие всего того, что определяется деятельностью бессмертной души. Внешне поведение такой частицы с одинаковой легкостью может казаться соответствующим или противоречащим христианским добродетелям, но в том и в другом случае — это будет лишь имитация соответствующих добродетелей или пороков.

Это не означает, что у частицы человеческой массы бессмертной души нет вовсе. Если такая душа есть даже у жертвы аборта, то тем более она есть у всякого сформированного человека, независимо от того, стал он или не стал человеческой массой. Разница тут в другом.

Мы не знаем, как Господь судит новорожденных или вовсе не рожденных младенцев и людей с деменцией. Но мы знаем, что эти люди вообще не делали никакого личного выбора в обычном смысле этого слова. Богу известно расположение их бессмертной души, по которому Он и может их судить, но это расположение не могло проявить себя через движения и расположения той «души», которая формируется с возрастом и доступна для изучения извне обычными человеческими средствами, и которая является предметом рассмотрения в психологии и психиатрии. В отличие от них, человеко-частицей человеческой биомассы становятся по собственному выбору. Это выбор сознательного отказа от личного сознания. Он совершается раньше, чем можно было бы поставить вопрос о выборе этим личным сознанием религиозной веры или неверия.

Вместо присущего натуральному человеку набора добродетелей и пороков частица человеческой биомассы совершает имитации добродетелей и пороков, так как реальные мотивы ее поступков находится вне ее самой. С христианской точки зрения это означает, однако, что частицами человеческой биомассы становятся в результате единственного базового греха — добровольного отказа от ответственности за собственную жизнь и поступки.

Натуральный человек практикует такой отказ лишь в отдельных областях своей жизни. Если в число таких областей, как бывало в большинстве случаев, попадает религия, то такой натуральный человек становился по отношению к Церкви тем самым «штатским», который не «военный». Однако если все-таки у человека сохраняется достаточно сфер, где он поступает сознательно и ответственно, то он никогда не станет частицей человеческой биомассы, и чтобы стать нормальным христианином, ему будет достаточно лишь отказаться от каких-то своих конкретных грехов, то есть несколько прополоть сорняки, заглушающие ростки веры.

У частицы человеческой биомассы отказ от ответственности за свою жизнь и поступки становится тотальным, то есть охватывает все вообще сферы ее бытия. Там одинаково нет почвы ни для ростков веры, ни даже для сорняков. Извне может казаться, что в человеческой массе господствуют какие-то конкретные пороки и культивируются какие-то конкретные добродетели. Но за то и другое принимаются всего лишь средства управления потоками биомассы. По сути дела, с христианской точки зрения, добродетелей тут не может быть вообще, а грех как таковой только один, но всепоглощающий, — радикальный отказ от своей бессмертной души.

6. Почему неправильно бунтовать, а нужно пойти в армию

В современном обществе ты еще не успеваешь совершить личный религиозный выбор, как тебя уже настолько тотализируют и демократизируют, что в тебе уже не остается, чем выбирать.

Попыткам хоть как-то разобраться с собственной верой всегда предшествует логически отчаянная борьба за то, чтобы не превратиться твердый и пустой шарик внутри человеческой суспензии. Хронологически то и другое происходит одновременно.

Кажется, что весь мир против тебя: Believe in your brother, have faith in man, // Help each other, honey, if you can // Because it looks like everybody in this whole round world // Is down on me.

Неприятнее всего, что это так и есть. «Если у меня паранойя, то это не значит, что меня никто не преследует».

На таком пути крайне трудно не закончить свою жизнь передозом героина. Либо в буквальном смысле, как только что цитированный автор, либо в каком угодно ином, например, спиться.

При получении человеческой биомассы человеческое сырье перерабатывается в установке, состоящей из мельницы и центрифуги. Если из тебя не получилось аккуратной частицы для гомогенной суспензии, то центрифуга, отделяющая подходящие частицы от всех остальных, выбросит тебя в отходы. Ты должен либо идти со всеми, либо тебя выбросит во фракции наркоманов, алкоголиков, бомжей и тому подобного. Тогда для тебя тоже найдется некоторая экологическая ниша, хотя и некомфортабельная (так как на свалке).

Для тех, кто может это читать хотя бы с минимумом разумного интереса, проблема непопадания в суспензию либо решена, либо они знают, как ее решить, хотя, быть может, не решаются на что-то по-настоящему решительное. Зато тогда для них проблема героиновой зависимости от мира сего должна стоять остро.

Механизмы тоталитарной демократии почти не оставляют для верующих людей возможности не становиться военными и оставаться штатскими. Штатские только случайно могут не попасть под размол и в центрифугу. Может быть, это возможно, но рассчитывать на это больше нельзя.

Поэтому единственный жизнеспособный религиозный выбор сегодня — это выбор войны. Как, впрочем, оно было с самого начала, в первые три века христианства. Историческая передышка, которую давали христианские империи, после XIX века закончилась окончательно (а, по сути, она закончилась в 1453 году с падением простоявшей тысячу лет единственной великой христианской империи — Византии; все прочие христианские империи были ее бледными и недостоверными копиями).

Итак, остается только один реально эффективный способ стать верующим в наше время: выбрать войну.

И очень многие это понимают. Поэтому наше время — время не только тоталитарной демократии, но и бунта против нее. Увы, не столько войны, сколько всего лишь бунта… Бунтуют люди иногда смелые, иногда, скорее, глупые, чем смелые, но всегда — обреченные на поражения.

Это про них сказано, что плетью обуха не перешибешь. Потому что известно: если на тебя могут пойти с обухом, то ты должен стрелять. Ты должен не поддаваться эмоциональным порывам, а найти оружие более технологичное, нежели обух. Такое оружие выдают только в армии, которую необходимо найти и в нее записаться. А пока ты занят поисками и обучением — не надо проявлять свое недовольство теми, кто может огреть обухом.

Нам симпатичны всякие бунтари. Но сделаем еще один шаг в нашем понимании. Пусть у нас будут некоторые бунтари, которые нам симпатичнее всех остальных. И пусть это будут те, кто пошли и записались в действующую армию.

Армия отличается от бунтовщиков не только дисциплиной, но прежде всего — профессионализмом. Бунт — это занятие только на время бунта. Профессиональная армия — это занятие на всю жизнь. В некоторых военных профессиях не бывает «бывших». В наибольшей степени это относится к главной из военных профессий — христианству.

7. Почему свободный человек должен гнушаться «счастьем»

Сделать выбор в пользу профессиональной армии и именно такой, которая воюет и будет воевать всегда, мешает одно: стремление к «простому человеческому счастью».

Когда это стремление сознательное, тогда выбирают штатскую жизнь, а на практике, в условиях тоталитарной демократии, это путь в человеческую биомассу.

Когда это стремление не столь сознательное, тогда выбирают героин или «героин» — какое-то непростое (но, на самом деле, такое же простое) и тоже человеческое счастье. На практике, в условиях тоталитарной демократии, это путь на свалку и/или в преждевременную физическую смерть.

В этой борьбе с «простым человеческим счастьем» и вообще очень трудно выжить. Отказ от массового понимания «счастья» ничего не гарантирует. Надо найти способ отказаться вовсе не от массового, а от «человеческого».

Это тоже со многими происходило, но недобровольно. Так ведь бывает и при одном из психических заболеваний — при депрессии. При депрессии, которой так или иначе страдали почти все выдающиеся бунтовщики ХХ века, весь мир целиком и полностью становится неинтересным. Но сам человек из-за этого ломается. Глубокая депрессия непереносима. Это именно от нее так часто защищаются суицидами и героином. (Курт Кобейн сознательно подсел на героин, поняв, что он поможет ему бороться с депрессией. Героин или ЛСД, да и просто алкоголь помогают и на самом деле, но только в краткосрочной перспективе. А потом депрессия вырывается наружу в самый неподходящий момент, и суицидальные стремления перестают быть контролируемыми).

Депрессия — это не отречение от мира, а банальный синдром депривации мирских влечений. Всякое ложное отречение от мира, разумеется, тоже чревато депрессиями.

Если ты хочешь записаться в христианскую армию, то о «простом человеческом счастье» надо искренне забыть. Из него нужно вырасти, как дети вырастают из детских игр, когда у них начинается самостоятельная жизнь. Интересы взрослого и свободного человека вытесняют интересы слабого и зависимого ребенка. Самостоятельная жизнь требует свободы, а человек, привязанный к мечте о «счастье», — всегда будет рабом.

8. Почему вера в Бога — это не расчет на награду и не страх наказания

Христианство основано на вере в Бога.

Те, для кого в христианстве не остается ничего после выбрасывания мирского хлама (стремления к личному счастью, этнографии, политики…), суть люди неверующие, и поэтому они так цепляются при своем номинальном христианстве за все эти посторонние предметы.

А ради чего тогда христианство? — См. выше: исключительно ради Бога.

Ничто земное и доступное вне Церкви никогда не может оказаться смыслом христианства, потому что это бы означало, будто это земное и есть Бог. Но Бог не есть ничто из земного и вообще ничто из доступного человеческому пониманию. Бог доступен не человеческому пониманию, а человеку. Но это происходит лишь тогда, когда Бог Сам выводит человека за пределы его человеческого понимания. «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом», как говорят отцы Церкви.

Невозможно научиться плавать, если не погрузиться в воду и перестать цепляться за всякие земные опоры и спасательные круги. Именно с этого начинается христианство: с того, чтобы начать учиться плавать.

Все земные подпорки, не исключая и обещаний загробного блаженства и угрозы ада, — это именно подпорки и ничего больше. Апостол Павел может удивить, когда он ради спасения других молился, чтобы лучше ему самому быть «анафемой (отлученным) от Христа»  (Послание к Римлянам 9:3). И о том же еще в Ветхом Завете молился Моисей, когда, в аналогичной ситуации, просил Бога быть вычеркнутым из Его книги (Исход 32:32). Эти просьбы кажутся абсурдными, но только тем, кто считает, что праведники подвизаются ради награды, хотя бы и небесной и загробной, или из страха перед наказанием, хотя бы и вечным. И страх, и награда — это всё вещи важные, но и они относятся к категории спасательных средств для тех, кто еще не умеет плавать. Одни плавают хорошо, другие плохо, но главное — перестать, наконец, держаться за что попало и хоть немного взять и поплыть.

Кто-то заметил, может быть, что я тут слегка слукавил. Ведь я говорил, будто христианство — это умение плавать, а на самом деле оно — умение ходить по воде. Но это вещи похожие. Различие в том, что умению плавать учат люди, а ходить по воде учит Бог.

9. Почему наше время — самое лучшее

Нам, может быть, очень жалко, что Средневековье кончилось. Если так, то зря. Средневековые ветряные мельницы как раз сейчас доросли до настоящих врагов рода человеческого — великанов. Сейчас уже совершенно незачем таскаться по испанской жаре, чтобы найти, с кем сражаться. Теперь всё есть всюду, близко и доступно. Было ли какое-то время удобнее нашего?

Один великий, но страдавший дисграфией (часто писавший одни буквы вместо других) русский поэт должен бы был написать об этом так в своем вдохновенном стихотворении: О, война без конца и без краю…

Православная Церковь — это армия. Для армии нормальное состояние — это вести войну. Когда армия долго не воюет, она разлагается. То, что называло себя Церковью к началу ХХ века, — это было придавившее настоящую маленькую Церковь раздувшееся мертвое тело. Теперь Церковь освободилась из-под него. В 1920–30-е годы произошло во всем мире разделение между настоящей Истинно-православной Церковью и мертвыми официальными церковными организациями, так называемыми церквами «мирового православия». Труп продолжает раздуваться и разлагаться, но уже не придавливая Церковь. В истинной Церкви осталось много проблем, но она живет и воюет. И все это только благодаря особенностям нашего времени: оно просто заставило разделить тех, кто воюет, от тех, кто разлагается. Как же тут не сказат