"Апокрифический рассказ" Н.С.Лескова о Н.В.Гоголе "Путимец" …
Духовная сторона жизни и творчества Гоголя полнее предстаёт при изучении его идейно-эстетической системы во взаимодействии с художественными мирами продолжателей гоголевских традиций.
Лесков - как и Гоголь, «истинный художник-христианин». Свою религиозно-нравственную позицию он заявлял прямо и недвусмысленно: «я почитаю христианство как учение и знаю, что в нём спасение жизни, а всё остальное мне не нужно» [1].
Гоголевское наследие было для Лескова живым вдохновляющим ориентиром. Во многом сходными у обоих авторов были принципы художественного изображения, концепция человека и мира. Родство талантов было подмечено уже современниками Лескова: «С Гоголем <...> меня часто сравнивали, - говорил писатель, - но не знаю, достоин ли я этого?» (XI, 385).
Оба писателя имели общего небесного покровителя - святителя Николая Чудотворца, угодника Божия. Оба были томимы «духовной жаждою» и искали пути к её утолению. Оба духом припадали к животворному источнику - Евангелию, горячо ратовали за восстановление «духа, который приличествует обществу, носящему Христово имя» (X, 411).
Рассказ Лескова «Путимец» (1883), идейно-ценностный центр которого - православная аксиология и антропология, художественно воссоздаёт облик молодого Гоголя, обнаруживая напряжённую внутреннюю жизнь будущего писателя, его пророческий дар, замечательную способность с первого взгляда постигать характер и саму сущность человека, воздействовать словом на самые глубокие струны человеческой души.
Художественный образ Гоголя как литературного персонажа соотносится с духовным обликом Гоголя как реальной личности. Лесковский текст предоставляет широкие возможности «сцепления» с литературно-публицистическим, эпистолярным гоголевским наследием, позволяет восстановить синхронный литературный контекст и его сокровенную сущность - контекст евангельский.
Несмотря на «апокрифичность», демонстративно подчёркнутую подзаголовком, в рассказе проявляется установка на достоверность как жанровый признак лесковских произведений. Сам автор, передавая сказание «из пятых уст», добивается художественного впечатления правдивости описываемых событий. В свидетельство их вероятности Лесков с кропотливой тщательностью воспроизводит цепочку достаточно надёжных источников устного предания. Исходное звено в этой цепи - родственник «малороссийского патриота и отчасти тоже немножко поэта - Черныша», «который был знаком и даже, кажется, дружен с Гоголем во время его студенчества в Нежинском лицее» (XI, 45).
Согласно внутреннему убеждению автора, эта легенда «о гениальном юноше» вполне соответствует духовной сущности Гоголя, поэтому в «устном рассказе, касающемся юношества поэта», писатель ощущает «что-то живое, что-то во всяком случае как будто не целиком выдуманное», что «необходимо сберечь, хотя бы даже как басню, сочинённую о крупном человеке людьми, которые его любили» (XI, 45). В их кругу - несомненно, сам Лесков.
Писателю важно в рассказе о Гоголе прояснить собственную антропологическую концепцию, в основных чертах совпадающую с гоголевской. Суть её - новозаветное преображение человека и мира на путях ко Христу, сказавшему: «Аз есмь Путь, и Истина, и Жизнь» (Ин. 14: 6).
Именно евангельский контекст определяет смысл заглавия рассказа «Путимец» (известно, что Лесков всегда старательно обдумывал названия своих творений; любил, чтобы «кличка была по шерсти»). Поэтика заглавия проявляет себя в тексте множеством семантико-стилистических оттенков. В то же время концепт «Путь» в его высоком новозаветном значении становится сверхсмыслом и идейно-художественной доминантой произведения. В подтексте «Путимца» задана христианская направленность: «И будет там большая дорога, и путь по ней назовётся путём святым <...> идущие этим путём, даже и неопытные, не заблудятся» (Ис. 35: 8). Этот магистральный, путеводный курс, указанный в Библии, отразился и в русской фольклорно-поэтической традиции: «Призывай Бога на помощь, а святого Николая в путь», «За Богом пойдёшь, добрый путь найдёшь», «Нужный путь Бог правит», «Бог пути кажет».
Экспозиция рассказа Лескова представляет собой своего рода религиозно-философскую увертюру, предваряющую кульминацию - духовное обновление человека на пути к Богу.
Молодой Гоголь с первых страниц повествования - в пути - в прямом и метафорическом смысле. В этом плане он тоже «путимец». Образ вечного путника, каким видел себя писатель, хранит вся его переписка - от ранней юности до зрелости. Будучи юношей, в 1827 году он писал своему другу Г.И. Высоцкому: «в глубоком раздумье стоял я над дорогою жизни, безмолвно обсматривая будущее»[2]. «От ранней юности моей у меня была одна дорога, по которой я иду <...> совершилось всё это не без воли Божией» (7, 284 - 285), - признавался двадцать лет спустя - в январе 1847 года - С.Т. Аксакову Гоголь. В.А. Жуковскому он писал: «Вот уж скоро двадцать лет с тех пор, как я, едва вступивший в свет юноша, пришёл в первый раз к тебе, уже совершившему полдороги на этом поприще» (7, 321).
В лесковском рассказе дорожный спор двух юных друзей-попутчиков об особенностях человеческой природы, сокровенных глубинах души, в которой одинаково возможны и грехопадение, и духовно-нравственное восстановление, выполняет функцию проспекции, предваряя основные события. Гоголь горячо выступает в защиту русского человека, «русской удали», отрицает националистическую узость, не разделяет «крайностей малороссийской нетерпимости» (XI, 47) к «кацапам». Заведя беседу «о типическом ямщике великорусском, человеке по преимуществу общительном, разговорчивом и весёлом», герой рассказа восклицает: «великоросс совсем другое: с тем всего какой-нибудь один час проедешь - и перед тобою вся его душа выложится; вся драма его жизни тебе станет открыта. «Душа нараспашку...» Совсем другое!» (XI, 47).
Гоголь в своей <Авторской исповеди> (1847) подробно объяснял: для постижения русской природы, чтобы уяснить «себе самому определительно, ясно высокое и низкое русской природы нашей, достоинства и недостатки наши <...>, следует узнать получше природу человека вообще и душу человека вообще» (6, 416); «занятием моим стал <...> человек и душа человека вообще» (6, 418).
Неустанный труд познания человеческой души привёл Гоголя к самопознанию и Богопознанию: «О, как глубже перед тобой раскрывается это познание, когда начнёшь дело с собственной своей души! На этом-то пути поневоле встретишься ближе с Тем, Который один из всех доселе бывших на земле показал в Себе полное познанье души человеческой» (7, 323). Закономерное следствие самопознания - самовоспитание: «узнавать душу может один только тот, кто начал уже работать над собственной душой своей» (6, 304). Писатель указывает путь к уяснению сложных духовных вопросов: «Найди только прежде ключ к своей собственной душе; когда же найдёшь, тогда этим же ключом отопрёшь души всех»; необходимо «покрепче всматриваться в душу человека, зная, что в ней ключ всего» (6, 303 - 304).
Важнейший «ключ всего» Гоголь отыскал в Боге: «Всё, где только выражалось познанье людей, от исповеди светского человека до исповеди анахорета и пустынника, меня занимало, и на этой дороге, нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришёл ко Христу, увидевши, что в Нём ключ к душе человека <выделено мной. - А.Н.-С.> и что ещё никто из душезнателей не всходил на ту высоту познанья душевного, на которой стоял Он» (6, 416 - 417). Исследуя и изображая жизнь, писатель, по его признанию, «не совращался с своего пути» (6, 418) и неизбежно «пришёл к Тому, Кто есть источник жизни <...>, Который один полный ведатель души и от Кого одного я мог только узнать полнее душу» (6, 419).
Важно отметить, что обострённое стремление разгадать человека владело Гоголем сызмала: «От малых лет была во мне страсть замечать за человеком, ловить душу его в малейших чертах и движеньях его» (6, 419); «жажда знать душу человека так томила меня постоянно от дней моей юности» (6, 427); «прежде, чем сделался писатель, уже имел я охоту: к наблюденью внутреннему над человеком и над душой человеческой» (7, 323).
Историю раннего духовного и эстетического развития писателя подтверждает его эпистолярное наследие. Уже в первых письмах из Нежинской гимназии, адресованных «дражайшим папеньке и маменьке», 15-летний Гоголь осознаёт себя взрослым и ответственным человеком: «Как будто бы ещё о сю пору я ещё ребёнок и ещё не в совершенных летах и будто бы на меня ничего нельзя положиться» (7, 28 - 29), - с укором обращался он к родителям, угадав их желание оградить сына от тревог.
Впоследствии автор «Ревизора» и «Мёртвых душ» в письме С.Т. Аксакову признавался: «внутренно я не изменялся в главных моих положениях. С 12-летнего, может быть, возраста я иду тою же дорогою, как и ныне, не шатался и не колебался никогда во мнениях главных <...> шёл далее своей дорогой; и точно Бог помогал мне <...> И теперь я могу сказать, что в существе своём всё тот же, хотя, может быть, избавился только от многого мешавшего мне на моём пути» (7, 239 - 240).
Таким образом, Лесков - автор «апокрифического рассказа о Гоголе» - нисколько не погрешил против истины, отмечая в личности своего юного героя черты прозорливого и вдумчивого «душеведа»-христианина. Кроме того, в приведённом гоголевском признании явственно звучит лирический мотив дороги как жизненного пути. Тот же мотив - в основе рассказа «Путимец».
В полемике со своим приятелем - «пылким малороссийским патриотом» (XI, 48), твердившем про «кацапское бесстыдство, попрошайство, лживость, божбу и прочее» (XI, 48), Гоголь-герой рассказа настаивал, что «великоросс мог подать большие против малорусса надежды для успехов душевной, нравственной воспитанности» (XI, 48); выражал горячее убеждение в способности падшей человеческой натуры к быстрому духовно-нравственному возрождению: «всё, что тебе ещё угодно, можешь отыскать в них дурного, а мне в них всё-таки то дорого, что им всё дурное в себе преодолеть и исправить ничего не стоит; мне любо и дорого, что они как умственно, так и нравственно могут возрастать столь быстро, как никто иной на свете. Сейчас он такой, а глазом не окинешь - как он уже и перекинется, - и пречудесный» (XI, 49). Будущий писатель, с жаром отстаивая свою позицию, будто прозревает близкую встречу в дороге именно с таким человеком, в судьбе которого подтвердится справедливость его суждений о возможности взлёта падшей души.
Дар предвидения, которым был наделён Гоголь, не укрылся ни от него самого, ни от окружающих. «К числу мечтательностей своих иногда желаю быть ясновидцем» (7, 33); «какая-то невидимая сила натолкнула меня, предчувствие вошло в грудь мою» (7, 47); «тайное какое-то предчувствие мне предрекает» (7, 56), - делился он с родными в ранних письмах. Ещё в лицее была замечена незаурядная проницательность Гоголя: «Говорили, что я умею не то что передразнить, но угадать человека, то есть угадать, что он должен в таких и таких случаях сказать, с удержаньем самого склада и образа его мыслей и речей» (6, 412).
Дар духовного проникновения явил молодой Гоголь и в лесковском рассказе.
Случай к тому - важная составляющая концепции «сюрпризов и случайностей» русской жизни в творчестве Лескова - не замедлил. Гоголь и его спутник встретили хозяина постоялого двора. С виду благообразный старик поначалу восхитил Гоголя своей типической русской красотой: «точно Гостомысл!» (XI, 53). На расспросы, откуда он родом, полулегендарный «Гостомысл» ответил однословно: «путимец» (XI, 54).
Это редкостное слово нельзя отыскать в словарях. Оно не встречается даже в авторитетнейшем источнике - «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля. В то же время Лескову оно было хорошо известно: Путимец - название большого старинного села к югу от Орла. «В литературе меня считают орловцем», - не без гордости говорил писатель. И, думается, не случайно в этой связи в «апокрифическом рассказе» Лесков соединяет для себя самое заветное - свою малую Родину, Орловщину, и своего любимого классика. Писатель упоминает о живом интересе Гоголя к великорусскому, именно - орловскому - фольклору, образцы которого ему представляла в доме друзей «няня - давняя знакомая Гоголя, орловка, понятливая, умная и с поэтическими замашками. Гоголь не раз выпрашивал у неё, чтобы она диктовала ему орловские прибаутки и песенки, и записывал их» (XI, 58). Не удивительно, что особенное русское слово, услышанное в дороге, поразило чуткий слух Гоголя и «страсть как понравилось» ему.
Юный Гоголь, точно «смакуя», принялся толковать удивительное слово, разбирая этимологию, вслушиваясь в звучание: ««Путимец»! «Путимцы»! - повторял вполголоса, обращаясь к Чернышу, Гоголь. - Какие хорошие звуки! И как у них всё это кстати. Не намеренно, но кстати: человек «путимский», и вот он сел и сидит при пути, и кому надо этот путимец сейчас услужит вот так, как нам, а проезжим людям, которые в этом нуждаются, хорошо. При путях сидят «путимцы». Честное слово - это прекрасно!» (XI, 54 - 55).
Это один из редких примеров в отечественной литературе, когда писатель устами своего героя - будущего писателя-классика - передаёт реакцию на необычную лексему, приводит её анализ и оценку не только как звучащего языкового явления с точки зрения лексико-семантической и фонетической. Преобладает оценочность нравственно-эстетическая, национально маркированная: подчёркнута меткость, красота и духовность русского слова.
В то же время оказалось, что почтенный вид Путимца обманчив, в полном соответствии с заповедью «Не судите по наружности, но судите судом праведным». Путимец стоит не для услужения путникам «при пути», а наоборот - поперёк пути, подобно архетипическому разбойнику с большой дороги. Этот библейский «тать» предстаёт в модернизированном виде. Пользуясь своим монопольным преимуществом держателя постоялого двора, путимец-проходимец обирает прохожих и проезжих, взимая баснословную плату за простые нужды, необходимые в дороге: например, утолить жажду.
Истомлённые «огнепалящим» зноем друзья поначалу расценили встречу с «путимцем» как «неожиданную благодать». Однако, утолив жажду физическую - молоком, проданным втридорога «душевредным» «надувалой» (XI, 48), - Гоголь сильнее начал страдать от жажды духовной.
Мотив жажды: «Уста пересмягли, в груди томящая жажда, а руки нет силы поднять от усталости» (XI, 46), - обретает в контексте рассказа евангельское наполнение. Духовная жажда утоляется во Христе, в праведной жизни по Его заповедям: «Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берёт воду жизни даром» (Отк. 22: 17); «кто жаждет, иди ко Мне и пей» (Ин. 7: 37). Беседуя у колодца с самарянкой, Иисус возвестил: «всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нём источником воды, текущей в жизнь вечную» (Ин. 4: 13 - 14).
Гоголь невольно помогает «беспутному» Путимцу обрести этот верный путь, направляет на путь Истины. Подобно Иоанну Крестителю, он «готовит путь Господу», «делает прямыми пути» к Нему в окаменелой душе, сбившейся с праведного курса. «Пусть тот знает, - наставлял Апостол Иаков, - что обративший грешника от ложного пути его спасёт душу от смерти и покроет множество грехов» (Иаков. 5: 20).
Учительная установка Гоголя-писателя - «выставить человека как следует», «чтобы он действительно был в урок и в поучение живущему» (6, 419) - в лесковском рассказе представлена в жизненной ситуации. Молодой Гоголь, удерживая своего попутчика от проявлений гнева в отношении учинённого над ними мошенничества, с миролюбивым видом сыграл на жадности «канальи»-хозяина: «у вас всех дешевле. Спасибо вам на этом, большое спасибо!» (XI, 56). Юноша решил проучить «нахального и жадного мужика» (XI, 60) таким образом, чтобы наказание пришло к нему через его же лихоимство. Из лукаво мудрствующего Путимца Гоголь задумал «такого дурня устроить, который сам себя высечет!» (XI, 56). (Заметим в скобках, что фразеологию «Ревизора», другие гоголевские афоризмы, доведённые до совершенства, Лесков воспроизводил в своём творчестве нередко; вереница персонажей Гоголя, выполняя определённые идейно-эстетические функции, органично вошла в лесковский художественный мир).
«Апокрифичность» рассказа позволила Лескову высказать следующее предположение: «И, Бог весть, не от сей ли поры, не с этой ли встречи с Путимцем пошли клубиться в общих очертаниях художественные облики, которые потом в зрелых произведениях Гоголя то сами себя секли, то сами над собою смеялись» (XI, 68).
Гоголь - герой лесковского рассказа - убеждён в том, что «никогда не нужно отчаиваться в раскаянии человека и не стоит самому ссориться и биться, а надо так сделать, чтобы человек сам себе получил вразумление от своего характера, чтобы он сам себя наказал за свою гадость» (XI, 57). Скрытая насмешка в назидание придорожному ловкачу должна возыметь благую цель - призвать «грешников к покаянию» (Лк. 5: 32): «А ты погоди - он покается. Ты увидишь, зачем я так сделал, - я сделал это для того, чтобы он покаялся» (XI, 57).
В то же время в «ничтожном событии», вначале воспринятом Гоголем «очень легко и даже весело, в существе заключалось для него нечто неприятное, нечто столь тяжелое, что он почти страдал от этого» (XI, 58). Даже день, проведённый в весёлой и радостной обстановке гостеприимного дома радушных и благочестивых хозяев, не смог заставить Гоголя забыть о случае в дороге. Оставшись ночью наедине с самим собой, он производил «строгий анализ над собственной душой» (6, 426), как делал впоследствии духовно зрелый Гоголь в <Авторской исповеди>.
Размышляя о встрече с Путимцем, юноша укорял себя за неосмотрительность: «мне его теперь уже даже и жалко становится, потому что я над ним чёрт знает какую штуку подстроил. Ужасную штуку!» (XI, 57); «Я был очень легкомыслен... я сделал дурное дело <...> я не обдумал и поддался дрянному искушению» (XI, 59); «Я мог над ним пошутить, но я устроил над ним слишком злую... слишком злую насмешку... а у насмешника всегда бывает дрянное сердце. Это мучительно!» (XI, 60).
Исповедальный мотив покаянного самоуглубления воспроизводится Лесковым в полном соответствии с гоголевской <Авторской исповедью>, проникнутой пафосом строгой самовзыскательности: «писатель-творец творит творенье своё в поученье людей. Требованья от него слишком велики - и справедливо» (6, 428). Гоголь убеждён, что нет оправданий писателю, который «сказал глупость или нелепость, или же выразился вообще необдуманно и незрело» (6, 186).
Ведя непрестанную внутреннюю работу, Гоголь ощущал себя и субъектом, и объектом самонаблюдения. Он признавался, что «наблюдал над собой, как учитель над учеником, не в книжном ученье, но и в простом нравственном, глядя на себя самого как на школьника» (6, 417). Это духовное самообразование, согласно гоголевской исповеди, было предопределено «желанием совершенства, если сходил за тем Сын Божий, чтобы сказать нам всем: «Будьте совершенны так, как совершен Отец ваш Небесный»» (6, 417 - 418).
Заповедь Христа: «Будьте совершенны» (Мф. 5: 48) - вершина Нагорной проповеди - служила также главным религиозно-нравственным ориентиром для Лескова [3], который адресовал всё своё творчество тем, «кто хощет совершен бытии» (XI, 555).
Указанному в Евангелии пути совершенствования нет конца, не поставлено никаких пределов. Поэтому писатель, одинаково считают Гоголь и Лесков, не вправе быть скорым на обвинения несовершенному человеку. «Бог Вам судья в этом деле, а не я» [4], - говорит Лесков раскаявшейся грешнице в неоконченном рассказе «Дама с похорон Достоевского» (1890). Также размышлял и Гоголь: «Не мешало бы подумать <...>: «Не ошибаюсь ли я сам? Ведь я тоже человек. Дело здесь душевное. Душа человека - кладезь, не для всех доступный иногда <...> Часто и наискуснейшие врачи принимали одну болезнь за другую и узнавали ошибку свою только тогда, когда разрезывали уже мёртвый труп»» (6, 439).
Отсюда - осознание обоими писателями величайшей ответственности за непраздное, учительное слово в полном соответствии с поучением Христа: «за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: Ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься» (12: 35 - 36). Слово, обладающее жизнестроительной силой, включается в евангельский контекст: «И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины» (Ин. 1: 14). Сакральное Слово: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1: 1) - соотносится с творящим словом вообще, которое есть дар Святого Духа: «Святый Дух научит вас в тот час, что должно говорить» (Лк. 12: 12).
Русская Линия
|