Моей дочери Саше.
1
«Золотой век» нашей литературы, культуры изучен, казалось бы, вдоль и поперёк. Невозможно сосчитать, сколько работ создано о нём; и что можно сказать ещё? (автор исключает бульварную и паранаучную беллетристику с её «сенсациями»). Но отчего-то вновь и вновь тянешься к тому времени. И странно: отдаляясь, оно делается сердцу дороже, ближе.
Это время влечёт неповторимой атмосферой, той культурной средой, что составили совершенно удивительные по своим характерам, судьбам люди. А высокое искусство не случается вне среды, не живёт вне времени само по себе. Поэтому, сполна понять, постичь произведения невозможно без объёмного и достоверного, документального познания эпохи. В бытии наций искусство, литература, история всегда идут рука об руку. Именно они формируют культуру личности, начиная с раннего детства, и даже ещё до рождения, из духа, интересов семьи. И сами художники также «питаются» токами своего времени, где среда разогревает азарт в работе или же гасит его. Потому, история литературы, искусства всегда изучает дружеский круг художников, среду общения. И это изучение в науке истинной не имеет ничего общего с поиском «жареных фактов, копанием в белье» и пр.
«Золотой» наш век был особенно богат на удивительных людей. Одна из характернейших, ярчайших личностей – Александра Осиповна Россет, в замужестве Смирнова. С момента своего появления в свете, обществе она встала в самый центр литературной жизни. И её значение в этой жизни уникально.
Появление в салонах северной столицы молоденькой фрейлины: выразительно-красивой, умной, замечательно образованной, обладающей художественным вкусом и острой на язык, - вызвало взрыв романтически-романических чувств и страстей поэтической братии. Это лучше всех описал поэт князь Вяземский, едва ли не первый женолюб эпохи и один из главных поклонников Александры Осиповны:
«В то самое время расцвела в Петербурге одна девица, и все мы, более или менее, были военнопленными красавицы… Кто-то из нас прозвал южную черноокую девицу Донна Соль, главною действующею личностью испанской драмы Гюго. Жуковский, который часто любил облекать поэтическую мысль выражением шуточным и удачно пошлым, прозвал её «небесным дьяволёнком». Кто хвалил её чёрные глаза, иногда улыбающиеся, иногда огнестрельные; кто – стройное и маленькое ушко, эту аристократическую женскую примету, как ручка и как ножка; кто любовался её красивою и своеобразною миловидностью. Иной готов был, глядя на неё, вспомнить старые, вовсе незвучные стихи Востокова и воскликнуть:
«О, какая гармонИя
В редкий сей ансамбль влита»!
И заметим мимоходом, что она очень бы смеялась этим стихам: несмотря на…светскость свою, она любила русскую поэзию и обладала тонким и верным поэтическим чутьём. Она угадывала (более того, она верно понимала) и всё высокое, и всё смешное. Изящное стихотворение Пушкина приводило её в восторг. Переряженная и масляничная поэзия Курдюковой находила в ней сочувственный смех… Наша красавица умела постигать Рафаэля, но не отворачивалась…от карикатуры Гогарта и даже Кома. Вообще увлекала она всех живостью своею, чуткостью впечатлений, остроумием, нередко поэтическим настроением. Прибавьте к этому…не лишённую прелести, какую-то южную ленивость, усталость. В ней было что-то от «севильской женственности». Вдруг эта мнимая бесстрастность расшевелится или тёплым сочувствием всему прекрасному, доброму, возвышенному, или (да простят мне барыни выражение) ощетинится скептическим и язвительным отзывом на жизнь и на людей. Она была смесь противоречий, но эти противоречия были как музыкальные разнозвучия, которые под рукою художника сливаются в какое-то странное, но увлекательное созвучие…
Хотя не было в чулках её ни единой синей петли, она могла прослыть у некоторых «академиком в чепце»… Даже богословские вопросы, богословские прения были для неё заманчивы. Профессор Духовной Академии мог быть не лишним в дамском кабинете её, как и дипломат, как Пушкин или Гоголь, как гвардейский любезник… Одним словом, в запасе любезности её было если не всем сёстрам по серьгам, то всем братьям по «сердечной загвоздке», как сказал бы Жуковский. Молодой русский врач С. был также в числе прихваченных гвоздём. Когда говорили о ней и хвалили её, он всегда прибавлял: «А заметьте, как она славно кушает. Это верный признак здоровой натуры и правильного пищеварения». Каждый смотрел на неё со своей точки зрения: Пушкин увлекался прелестью и умом её, врач С. исправностью её желудка...».
Здесь надо отметить: в последнем предложении князь Вяземский вольно или невольно (может быть, из духа соперничества) смещает акценты. Для Пушкина Россет прежде всего была ценна своим умом и литературным вкусом. А вот для Вяземского – именно прелестью.
Из воспоминаний князя-поэта совершенно ясно, почему явление в свете Александры Осиповны вызвало не просто поток стихов к ней, но целую поэтическую дуэль, состязание: и прямое, и косвенное, и растянувшееся на годы. В подтверждение этому дадим первое слово самому Вяземскому:
«Вы – Донна Соль, подчас и Донна Перец!
Но всё нам лакомо и сладостно от вас,
И каждый мыслями и чувствами из нас
Ваш верноподданный и ваш единоверец.
Но всех счастливей будет тот,
Кто к сердцу вашему надёжный путь проложит
И радостно сказать вам может:
О, Донна Сахар! Донна Мёд»!
Надо отметить – эти пожелания, эти строки, увы, не оправдались: Александра Осиповна в семейной жизни оказалась несчастлива и замуж вышла совсем не за поэта.
Но вернёмся к дуэли-состязанию. Очередь за Соболевским, ближайшим другом Пушкина и Смирновой-Россет. Он близок Александру Сергеевичу в оценке лучших качеств её:
«Не за пышные плечи,
Не за чёрный ваш глаз,
А за умные речи
Полюбил бы я вас».
Скажем сразу: пышные плечи здесь поэтизированы как дань вкусам времени. А сама Россет была хрупкого сложения, невысокого роста.
Вяземский на это четверостишие Соболевского как бы возражает:
«И молча бы вы умницей прослыли,
Дар слова, острота, - всё это роскошь в вас:
В глаза посмотришь вам – и разглядишь как раз,
Что с неба звёзды вы схватили»...
Также, князь-поэт пишет ещё стихотворение, где сравнивает глаза Александры Осиповны с южными звёздами.
На его велеречивость, приподнятость тона в тех стихах не без приглушённого ехидства откликается Пушкин, явно посмеивается над восторженным другом. Это происходило в тысяча восемьсот двадцать восьмом году, и первый наш поэт хотя и был знаком с Россет, но той известной тёплой и тесной их дружбы ещё не возникло.
«Она мила – скажу меж нами –
Придворных витязей гроза,
И можно с южными звездами
Сравнить, особенно стихами,
Её черкесские глаза.
Она владеет ими смело,
Они горят огня живей;
Но, сам признайся, то ли дело
Глаза Олениной моей»!..
С Пушкиным категорически не согласен его приятель, поэт Василий Туманский. Стихи Туманского о глазах Александры Осиповны станут знаменитой народной песнью.
«Любил я очи голубые,
Теперь влюбился в чёрные,
Те были нежные такие,
А эти непокорные.
Глядеть, бывало, не устанут
Те долго, выразительно;
А эти не глядят, а взглянут –
Так, словно царь властительный.
На тех порой сверкали слёзы,
Любви немые жалобы,
А тут не слёзы, а угрозы, -
А то и слёз не стало бы».
Теперь послушаем самого чтимого и старшего по летам Василия Андреевича Жуковского. Надо пояснить сразу во избежание недоумения читателей: этот чудесный мечтательный поэт имел пристрастие и забаву – сочинять шутливые послания, которые мило именовал «галиматьёй». В них он ставил цель состязаться с самим прославленным пиитом графом Хвостовым. Вот, что он пишет Россет:
«…Я на всё решиться готов! Прикажете ль, кожу
Дам содрать с своего благородного тела, чтоб сшить вам
Дюжину тёплых калошей, дабы гуляя по травке,
Ножек своих замочить не могли вы? Прикажете ль, уши
Дам отрезать себе, чтобы в летнее время хлопушкой
Вам усердно служа, колотили они дерзновенных
Мух, досаждающих вам неотступной своею любовью
К вашему смуглому личику»…
Этой шутливостью прикрыто серьёзное увлечение Василия Андреевича молоденькой фрейлиной Императрицы Александры Фёдоровны, которое будет иметь продолжение. Но об этом – чуть позже…
Итог повальному увлечению красавицей подводит насмешливый Пушкин. Каламбурит, намекая на общие пересуды-разговоры о Россет, что велись компанией за карточной игрой под названием «тэ-тэ-тэ»:
«…Черноокая Россети
В самовластной красоте
Все сердца пленила эти
Те, те, те и те, те, те».
Но итог этот всего лишь промежуточный. Позже обаянию Александры Осиповны подпадёт и первое «послепушкинское» поколение молодых «любомудров», будущих основателей славянофильского движения. С ними Россет также найдёт общие интересы, общие запросы ума и сердца. Правда, над славянофилами она подтрунивала и даже колола их «глашатаев» за крайности увлечения идеей.
Это не помешает Алексею Хомякову в стихах о ней проводить ассоциацию с розой, выводя её из корня французской фамилии Россет. Фамилия, действительно, связана с этим прекрасным цветком, изображённом на их родовом гербе, и уходит корнями к рыцарям эпохи крестовых походов.
А Иван Аксаков при знакомстве сначала отшатнётся от этой удивительной женщины, не сможет сразу понять её, оценить те воспетые достоинства. Но позже признает и силу ума, и очарование Александры Осиповны, хотя и продолжит с опаской относиться к ней. Он буквально повторит выражения о ней и Пушкина, и Туманского: «в самовластной красоте», "словно царь властительный". В письме к отцу Иван Сергеевич Аксаков скажет, что эту непонятную женщину скорее признаёшь как царицу ума и чувств, но как жену ему её представить трудно.
В конце тридцатых годов эту поэтическую линию продолжит и, пожалуй, завершит Лермонтов. Удивительно, как он сумел подхватить и выразить сквозь изменчивые годы интонацию строк Пушкина о ней! Вот параллель Лермонтова:
«…Люблю я парадоксы ваши,
И ха-ха-ха, и хи-хи-хи,
Смирновой штучку, фарсу Саши
И Ишки Мятлева стихи».
Конечно, помимо шуток, помимо дружеских восхвалений и любований, были и другие, великие стихи, посвящённые Смирновой-Россет теми же Пушкиным, Лермонтовым. Были другие, глубокие и совсем не шутливые, отношения. Но о них – позже. Потому, что сейчас нужно рассказать, как и откуда появилась в столице Империи эта черноокая чудо-женщина, произведшая небывалую поэтическую бурю.
2
Детство, юность, да и последующая жизнь Александры Осиповны складывались очень непросто. Казалось бы, эта очаровательная женщина избалована успехом, но на самом деле всё обстояло иначе. Своим местом в истории она обязана прежде всего твёрдому, мужественному характеру, который выработался у неё под давлением ряда печальных обстоятельств.
Лучше всех рассказала о своей жизни сама Смирнова-Россет в известнейшей книге воспоминаний. Этими драгоценными мемуарами, документами эпохи, мы обязаны Пушкину, который прекрасно понимал всю важность личной, семейной, родовой памяти. Он имел обычай покупать и дарить друзьям альбомы и при этом брал слово записывать в них всё, что те знают и помнят. Заслуги Пушкина в развитии нашей мемуаристики огромны. Ему мы обязаны укоренением этой традиции, ставшей затем обязательной для первого сословия, и целым рядом книг-свидетельств о времени его близких приятелей. Именно эти книги в первую очередь дают возможность ощутить вкус былого, дышать его воздухом.
В марте тысяча восемьсот тридцать второго года в день рождения Смирновой-Россет Пушкин купил в лавке на Невском и подарил ей альбом. На первой странице написал своим чётким твёрдым и очень красивым, по свидетельству Александры Осиповны, почерком:
«В тревоге пёстрой и бесплодной
Большого света и двора
Я сохранила взгляд холодный,
Простое сердце, ум свободный
И правды пламень благородный
И как дитя была добра;
Смеялась над толпою вздорной,
Судила здраво и светло,
И шутки злости самой чёрной
Писала прямо набело».
Это стихотворение – точнейшее и самое глубокое определение личности Александры Смирновой-Россет, хотя с двумя последними строчками она соглашаться не желала, отрицала именно «злость» в себе.
Впоследствии она, как и обещала, заполнила этот альбом своими воспоминаниями, написанными замечательным русским языком. Правда, её дочь Ольга исковеркает, перепишет их от себя до неузнаваемости. Но в протяжении двадцатого века пушкинисты сумеют расчистить и буквально по крохам восстановить первоначальную запись.
Итак, родилась Александра Осиповна в тысяча восемьсот девятом году. Её отец, французский дворянин-шевалье Россет, во времена революции эмигрировал, скитался по Европе и Турции, пока не поступил в русскую военную службу при Императрице Екатерине Второй. Сражался за Новороссию с турками на гребной флотилии адмирала Мордвинова, отличился в боях. А затем стал ближайшим помощником герцога Ришелье. Вместе с ним Осип Иванович строил Одессу и весь южный край, был начальником порта и карантина. Когда его старшей дочери Сашеньке шёл шестой год, Россет, руководивший борьбой с эпидемией, заразился в карантинных бараках и умер от чумы. Дочь и четыре младших её брата осиротели. Благо, отец загодя разместил в банке их наследство в триста тысяч рублей, оставил им маленькое поместье. И некоторые деньги на жизнь имелись.
Мать их, Надежда Ивановна - урожденная Лорер, сестра будущего декабриста - отвезла детей в именьице Грамаклея под Николаевом к своей матери, грузинской княгине Цициановой, чей род вышел когда-то с родины вместе с царём Вахтангом в Россию.
У бабушки в её скромненьком поместье на хуторе прошли лучшие годы Александры Осиповны и её братьев. Именно там закладывалась основа характера девочки, те драгоценные качества, которые так ясно выразил Пушкин в своём стихотворном посвящении. И там же она впитывала русский язык, живую речь с меткими словечками, оборотами, народную песенность и чувствование, переживание природы. Вот отрывок из её воспоминаний:
«Перед захождением солнца ласточки то поднимались, то опускались так низко, что крылышками поднимали пыль и оглашали воздух весёлыми звуками. Они как будто резвились перед ночным отдыхом и потом укрывались в свои гнёзда под крышей. Потом прилетал журавль на крышу сарая, поднимал одну красную лапку и трещал своим красным носиком, зазывая самку и птенцов. Дети говорили: «Журавли Богу молятся. Бабушка, пора ужинать»… Самое замечательное в Грамаклее была ничем не возмутимая тишина, когда на деревне умолкал лай собак и сизый лёгкий дым бурьяна поднимался с земли. Крестьяне вечеряли галушками и пшённой кашей или мамалыгой. Синий бархатный воздух, казалось, пробирался в растворённое окно, его как будто возможно было осязать».
Спустя годы именно такие общие воспоминания тесно сдружат Смирнову и Гоголя, натуры поэтически-созерцательные, открытые высшим запросам души и духа. Также и с Пушкиным в переживании единства природы у неё окажется много близкого. Но главное – эта сельская жизнь превратит её в чисто русскую по складу души девушку, хотя в ней не было ни капли русской крови. Зато в Александре Осиповне явны многие черты лучших героинь нашей литературы той эпохи. Не отсюда ли особое внимание, тяга к ней поэтов, писателей, интуитивно и сразу понявших её природно-здравую натуру?
Детство у бабушки одарило девочку также особым обаянием семейных, родовых преданий. А это – великая воспитующая сила: осознание своего корня, связи с почвой. Из тех же самых лет выносила она и дар рассказчика, который особо отмечали друзья. Вот одна из историй, добродушно наречённых Лермонтовым в его стихе «штучками»:
«У бабушки была ещё дочь… Она не была хороша, но стройна и грациозна и была необыкновенно кроткая. Раз утром пришли сказать бабушке, что флота капитан приехал на станцию, что бричка сломалась и он просит её починить… Бабушка велела позвать его к обеду. Вошёл плотный среднего роста господин, очень смуглый, с большими чёрными глазами и курчавыми чёрными волосами с проседью. Он расшаркался, подошёл к руке бабушки и сказал: «Имею честь представиться – отставной флота капитан Вантос Иванович Драгневич»… После обеда бабушка пошла в свою комнату и поручила Дунюшке показать гостю сад. Вечером он ужинал и отправился ночевать на станцию. Со станции пришли сказать, что бричка ещё в поломке, и где ему обедать? Гостеприимная бабушка сказала: «Надоть человеку и покушать». И он пришёл к обеду. После обеда Сидорка принёс ему гитару на голубой ленте, и он пел: «Тише, ласточка болтлива» и ещё «Ах, Саша, как не стыдно сердце чужое взять и не отдать». И в это время он посматривал на Дунюшку. Вечером она вместе с ним гуляла, а после ужина он сделал предложение. «Що ты, с ума спятил, что ли? У меня все дочери за людьми известными, дворяне, а ты що? Да я отродясь не слыхала такого имени: Вантос Иванович, да ещё Драгневич»! Бедный Вантос так смутился таким ответом, что не нашёлся, чтобы ей сказать, что он из славных сербских князей и дворян… Утром хватились Дунюшки. Измаил пришёл сказать, что она села в бричку Драгневича с его гитарой и поехала в Херсон. Бабушка всплеснула руками и при мне сказала: «До какого сраму я дожила на старости, чтоб моя дочка с чужим мужчиной убигла»! По приезде в Херсон они обвенчались под благословением Дубницкого.., он об этом написал, также Дунюшка, но от бабушки не было ответа. Дунюшку это так огорчило, что она заболела и умерла. Вантос перестал играть на гитаре, поставил ей памятник – разбитую вазу на пьедестале, проводил целый день у праха нежно любимой жены; набожный, как все моряки, всякий день бывал у обедни и вечерни, служил панихиды. Он лишился сна и чувствовал, что скоро с ней соединится. В последний день он принёс гитару и так грустно запел вечную память, что соседи кладбища сбежались, но нашли только его труп. Дубницкий продал его походную бричку и гитару и похоронил его возле неё. Бабушку это известие повергло в страшное состояние, и она целыми ночами молилась по усопшим».
Не правда ли, какое единство с темами русской литературы, особенно – с историями Пушкина, интонациями Гоголя! Это единство вырастало из понимания, знания и переживания самой, казалось бы, простой повседневной жизни с её вдруг вспыхивающими драмами сильных чувств и характеров. Именно это питало ту общую литературную среду, а не «блистание» в салонах с демонстрацией модных манер, вкусов, цитированием из нашумевших книжек. Отсюда же понятно и отношение Смирновой-Россет к суете аристократизма, «высшего света», о чём писал Пушкин в своём альбомном посвящении ей, и отношение этого света к ней (об этом будет сказано позже). Зато среди литераторов она была совершенно «своя».
Вот характернейший отрывок из её воспоминаний, записанный поэтом уже другой эпохи Яковом Полонским:
«Раз я созналась Пушкину, что мало читаю. Он мне говорит: «Послушайте, скажу и я вам по секрету, что я читать терпеть не могу, многого не читал, о чём говорю. Чужой ум меня стесняет. Я такого мнения, что на свете дураков нет. У всякого есть ум, мне не скучно ни с кем, начиная с будочника и до Царя. И действительно, он мог со всеми весело проводить время. Иногда с лакеями беседовал».
И вместе с этим Александра Осиповна, вслед за Царём, считала Пушкина умнейшим человеком эпохи: «Умнее Пушкина я никого не знала»… Ум, безусловно, идущий от внимания к человеку с его жизнью и сочувствия. Сочувствие - важнейшая родовая черта нашей литературы.
Но вернёмся к детским годам в Грамаклею. Увы, они, тихие и ласковые, длились недолго. Мать, Надежда Ивановна, вскоре вышла замуж вторично. Отчимом детей стал полковник Арнольди. Был он выходцем из Италии и, по слухам, выслужился из простых солдат. Человек грубый, невежественный и похотливый, Арнольди разрушил семейный мир. Удивительно, что новая супруга полностью подпала его влиянию. Волевое начало оставило её совершенно, и дети буквально не узнавали свою мать. Так, этот человек не мог пропустить ни одной юбки, волочился за всеми встречными-поперечными, сожительствовал со служанками. Но Надежда Ивановна, будто заворожённая, отрицала самые очевидные свидетельства и буквально «глядела в рот» своему одноногому полковнику (он ходил на протезе-деревяшке), бывшему полной противоположностью Осипу Ивановичу Россет. Дочь особенно остро переживала эту, как считала, душевную измену матери. Вскоре родились дети от нового брака. Александра и её братья очутились на задворках внимания. Следом Арнольди сумел уговорить супругу, и та переписала на него доверенность по управлению наследством детей Россет: банковской суммой в триста тысяч рублей и маленьким поместьем их отца. В конце концов, полковник полностью разорит сирот и даже распродаст все семейные памятные ценности.
Уже скоро после этого брака полк отчима получил приказ на передислокацию. Начались долгие скитания многодетной семьи по Новороссии, Украйне, коренной России: походы, манёвры, смотры, - и в грязь, и в холод, и в зной. Ночевали на станциях, в попутных поместьях или крестьянских хатах, а то и в чистом поле. В тех странствиях по глубинке Александра Осиповна повидала очень многое от изнанки бытия, встретила такие провинциальные типы, с какими потом столкнётся вновь уже на страницах поэмы «Мёртвые души» Гоголя. И будет многое вспоминать и рассказывать Николаю Васильевичу.
Александра Россет росла, превращалась в подростка. И в эту самую сложную для формирования личности пору она столкнулась с совершенно не детским испытанием. Ей пришлось защищать себя от похоти отчима. Он поначалу долго приглядывался к падчерице, стал уделять ей всё больше внимания. Затем, если они оставались наедине, взял привычку усаживать к себе на колени, якобы угощая конфетами, и распускал руки. Мать, добровольная раба его, отказывалась верить словам и жалобам. Сашеньку Россет защищала только престарелая няня, швейцарская немка. Арнольди возненавидел её и сделал всё, чтобы выжить из семьи. Ребенок остался один на один с этим животным в человеческом обличье. В те времена Александра Осиповна узнала настоящий страх. Приближающийся стук его протеза в доме предупреждал об опасности. Она убегала к кому-нибудь из старших домочадцев. Но училась и резко отстаивать себя перед ним тоже. Мужественность, твёрдость её характера вырабатывались именно тогда. Но детство было искалечено.
Жизнь под одной крышей становилась невыносимой. Но подходил уже срок, и мать через связи выхлопотала своей нищей дочери место воспитанницы Екатерининского института благородных девиц в Петербурге. Это учебное заведение под покровительством Императриц готовило и выпускало фрейлин Двора. Вот как сама Александра Осиповна описывает событие:
«Мне купили маленький сундучок, уложили бельё и платье на неделю, и мы поехали в Екатерининский институт, прямо к начальнице. Она нас приняла очень благосклонно… Тут я простилась с маменькой, она очень плакала, а я не проронила ни слезинки; меня утешала мысль, что не услышу стука ненавистной деревяжки».
Вскоре её мать скончается, но и тогда, по признанию Александры Осиповны, та не сможет заплакать над гробом – такой силы было потрясение полным переворотом жизни. Конечно, она любила и жалела свою маменьку, но душевное их отъединение, увы, произошло. Слёзы по ней прольются позже.
И ещё, не сбылась надежда Александры Осиповны не слышать больше «стука ненавистной деревяжки». Арнольди имел наглость являться к ней и в институт. И тогда девушка в страхе и отвращении убегала от него по коридорам, просила дам не оставлять её с ним. Узнав причину, начальница института выставила вон похотливца и приказала больше не впускать его никогда. Пробовали также вернуть присвоенное им наследство детей, но отсудить не удалось.
Итак, девочка осталась круглой сиротой. На неё легла ответственность поддерживать младших братьев. И это притом, что все они оставались нищими. Общие хлопоты при дворе принесут временный результат: подрастающих мальчиков определят в Пажеский корпус, военные училища.
В институте Александра Россет, бесприданница, сдружится с богатейшей невестой России Стефани Потоцкой. Дружба их будет искренняя, долгая. Вместе они отдыхают в имении Потоцких на вакациях, вместе читают книжки-романы, мечтают о женихах и будущем семейном счастье, обсуждают достоинства и недостатки молодых людей светского круга. Впрочем, эти обычные для их возраста интересы не слишком поглощали ум и сердце девицы Россет. Её куда больше увлекало другое…
О ту пору в институте преподавал отечественную литературу лучший из учителей – Плетнёв, ближайший приятель и помощник наших великих литераторов, а в будущем организатор и совладелец вместе с Пушкиным журнала «Современник». Он по настоящему сумел увлечь воспитанниц любовью к изящной словесности, как выражались тогда. Ничто прекрасное, выдающееся не проходило мимо их внимания. Через Плетнёва же Александра Осиповна впервые попадёт в тот круг писателей и поэтов, где так ярко вспыхнет её слава, признанная слава нашей отечественной музы!
Хотя, курьёза ради, стоит сказать: таких учителей, как Плетнев, было тогда очень мало. Чаще встречались иные. Александра Осиповна иронически вспоминала о преподавателе русского языка, оппоненте Плетнёва. Тот предпочитал новым поэтам старых пиитов, Крылову – Хераскова. И восторженно декламировал воспитанницам такие строки последнего:
«На зелёненьком листочке
Червячок во тьме блистал.
Змий поспешно прибегает и невинного пронзает
Жалом гибельным своим.
«Что я сделал пред тобою»?
Червячок, упадши, рек.
«А зачем блестишь собою»?
Змий сказал и прочь потек.
Пример этот приведён для того, чтобы показать, как трудно пробивала себе путь новая литература во вкусах общества. И оттого тем дороже были читатели с верным художественным чутьём. Именно из них постепенно складывалась необходимейшая литературно-художественная среда, дарящая авторам великую радость их труда.
|
