 6
То лето явилось преддверием новой жизни не только для молодой семьи Пушкиных, но и для самой Александры Россет. Она уже ходила в невестах, была помолвлена с Николаем Михайловичем Смирновым, человеком из приятельского круга Пушкина. Богатый, родовитый, умный и приятный в обществе, хотя порой вспыльчивый до ярости, он состоял камер-юнкером и служил по дипломатической линии. Из всего круга женихов Александра Осиповна, не желавшая, в общем-то, замужества и не видевшая себе друга по сердцу, остановила выбор на нём. Важную роль сыграло положение Смирнова и его значительное богатство. Увы, эта проза жизни побеждала в том её положении. Замужество позволяло оставить службу фрейлины и стать в свете на одну ногу с недоброжелателями-аристократами, получить моральную и материальную независимость. Но эта причина всё-таки не главная - на брак вынуждала забота о будущем четырёх братьев, оставшихся на её попечении. Старшие уже заканчивали учёбу, близился их выпуск в офицеры. А средств, да ещё – для гвардии, не было. В те времена вся экипировка, амуниция, устройство быта оплачивались из личных средств. И сестра в этом безвыходном положении решается на брак. Вот её жёсткая фраза: «Я продала себя ради моих братьев». К слову, двое из них будут потом нести на своих плечах гроб с телом Пушкина в Конюшенную церковь.
Но всё это, включая оброненную фразу, случится позже. А тогда, летом тридцать первого года, Александра Россет ещё надеялась на возможное семейное счастье, настраивала себя на него и, обращаясь к достойным чертам характера жениха, писала ему нежные записки. Их обвенчали в тридцать втором году.
Увы, надежды её не оправдались. Семейного уюта не состоялось, хотя материальное и общественное положение, как и судьбы братьев, выправились. В этом Смирнов был глубоко порядочен. А вот характерами супруги не сошлись. Вернее, даже не характерами, а самим образом жизни, привычками, представлениями о семье. Николай Михайлович имел крупные в глазах жены недостатки. У него не было чувства дома. Всему он предпочитал мужские холостяцкие компании, пирушки. Соответственно, и жене уделялось внимания мало. И чем дальше – тем меньше. Азарт же его и страсть нашли выход в игре, в казино. Почти всё свободное время отдавались этому, часто без перерывов на обеды, ужины.
Молодая супруга переживала это остро, с раздражением и неприятием. Чувство несчастливости лишь углубилось, когда между Смирновой и умнейшим, тонким по натуре Юрием Самариным, будущим «знаменем славянофилов», человеком, посвятившим жизнь освобождению крестьян, вспыхнуло идеальное чувство, порой доходящее до взаимного обожания. Они пронесли это чувство до конца жизни, глубоко спрятав в сердцах.
Все тридцатые годы оказались для Александры Осиповны очень трудными. Семья никак не хотела складываться. Затем - тяжелейшие роды. Более двух суток она не могла разродиться. И в этих мучениях хрупкая, слабая с виду молодая женщина явила исключительное мужество. Она ни разу не позволила себе вскрикнуть. Прокусила губу, но не кричала, лишь стонала глухо. Таков характер – она считала недостойным кричать и жаловаться. Доктор-немец, не отходивший от роженицы и сам измученный тяжелейшим случаем и видом её страданий, был потрясён такой силой воли! Этим же было потрясено и общество.
Разродиться она не смогла и первенца потеряла. Это пошатнуло её здоровье. Они с мужем уезжают за границу на лечение. У него, к тому же – служба.
В тысяча восемьсот тридцать четвёртом году она удачно родила дочерей-двойняшек. Хотя и эти роды были очень трудные. Общество с сочувствием следило, сопереживало ей. Друзья поздравляли письмами. Смирновы теперь чаще жили в Бадене и Париже, чем в России. Но Александра Осиповна не теряла связи с происходящим на Родине, с литературным миром. Она прочитывала всё выходящее новое. Подписалась на журнал «Современник», который начали издавать Пушкин с Плетнёвым, поддерживала их направление и журнал, помогала деньгами. В это же время начала приятельски принимать у себя в доме Гоголя. Их сближение происходило в Париже с самого начала тридцать седьмого года. Уже совсем рядом чёрная дата…
Известие о гибели Пушкина она узнала в числе первых. Сын Карамзина, Андрей, сидел у Смирновых за обедом, когда ему принесли письмо. Здесь же, за столом, он прочёл о трагедии. От этой вести все долго потрясённо молчали. Затем пришли Гоголь и Соболевский. Вместе переживали непоправимость события. Николай Васильевич остался подавленным этим. Высказал, что Россия теперь для него опустела.
Вслед за первым письмом стали приходить другие, с подробностями. По Парижу, где было много русских, загуляли те же слухи и сплетни, те же обвинения поэта и его жены, что в Петербурге. Их произносили как истину, и это мнение считалось общим. Лишь самые близкие друзья Пушкина поняли, что произошло на самом деле, что стояло за трагедией. И таких людей было очень-очень немного.
В те чёрные дни торжествующий лжи и злорадства Александра Осиповна высказала чрезвычайно важные мысли и даже предвидение и тем снова оправдала строки о себе покойного Александра Сергеевича: «смеялась над толпою вздорной, судила здраво и светло». Вновь она поняла и сформулировала самое главное – направление. Вот место из письма Вяземскому:
«Ничего нет более раздирающе-поэтического, чем его жизнь и его смерть. Я так же была здесь оскорблена, как и вы, несправедливостью общества… Я молчу с теми, которые меня не понимают. Воспоминание о нём сохраняется во мне недостижимым и чистым. Много вещей имела бы я вам сообщить о Пушкине, о людях и делах; но на словах, потому что я побаиваюсь письменных сообщений».
Как прозрачны эти строки, особенно – последние слова! Смирнова досконально знала придворные круги, хитросплетения, интриги, знала цензуру. Недаром она была не один год корреспондентом, живым путеводителем по этому миру для Пушкина. И чётко сознавала, почему нельзя доверять бумаге, кто и что стоит за всем злодеянием.
В другой, гораздо более поздней записи Александра Осиповна прямо скажет о бароне Геккерене, о его похоронах в Голландии, что тот умер как собака. К чести Европы, за его гробом не пошёл ни один человек. И даже Дантес не приехал из Парижа проститься с телом. Здесь она прямо указывает на главного исполнителя интриги. И её презрение к нему полностью соответствует презрению Натальи Николаевны, на которую обрушилась вся тяжесть хитро маскируемой под правдоподобие клеветы. Так, Пушкина-Гончарова разорвёт навсегда отношения с сестрой Екатериной, когда узнает, что та посмела в Вене обедать на приёме за одним столом с Геккереном, хотя знала, как этот человек опутывал ложью имя её, как разыгрывал сводника, к чьим соблазнам, якобы, Наталья Николаевна прислушивалась. По свидетельству дочери, Александры Араповой-Ланской, разрыв с сестрой был единственным случаем в жизни, когда тихая кроткая мать не сдержала гнева.
В сороковом году Смирнова-Россет у Карамзиных и сама могла слышать от Натальи Николаевны подробности трагедии, той лжи Геккерена, той игры в сводника, которою он её настойчиво опутывал. Этот барон-посланник намеренно навязывал ей беседы в салоне или в перерывах на балу, на людях, о страданиях приёмного сына Дантеса, о необходимости быть снисходительной к тому. Он преследовал её и дерзал приезжать домой в отсутствии Пушкина, когда от дома ему было отказано, пытался всучить письма и даже предлагал матери маленьких детей бегство во Францию. Ему не важны были отповеди, её нежелание слушать, требования покинуть дом. Ему важно было демонстрировать факты встреч и обмена словами. Затем это использовалось при составлении пасквилей с извращённым содержанием этих самых фактов. Недаром Пушкин послал вызов на дуэль именно Геккерену. Он знал от жены все подробности и полностью верил ей. Не было случая, чтобы она солгала или утаила правду. Но расчёт интриги был именно на это знание Пушкиным правды. Так его загоняли на дуэль в защиту чести супруги. И он не мог уклониться от этой дуэли, иначе клевету повернули бы уже в сторону его трусости, личного бесчестья. Счёт шёл очень высокий: достоинство и честь национального гения России. Уронить их, позволить топтать – уронить и топтать имя России. Пушкин и все лучшие люди страны понимали это. И это же выразил вскоре в своём стихотворении отважный Лермонтов.
Но даже и не барон-злодей Геккерен, в руках которого глупый и влюблённый Дантес превратился в куклу-убийцу, был организатором интриги. Он был её главным исполнителем. За его спиной стояли куда более весомые фигуры!
В двадцатые годы двадцатого века советский нарком Чичерин, последний представитель знатной дипломатической династии Империи, хранитель родового архива и преданий, прямо назвал организатора травли и гибели Пушкина: семейство Нессельроде. И прежде всего - жену властного многолетнего канцлера Империи (это задокументированное высказывание Чичерина привёл в своей книге о Тютчеве Вадим Кожинов). Надо особо отметить, что и Геккерен, и Нессельроде, и Меттерних, канцлер и фактический правитель Австрийской Империи, были земляками, из баварских немцев. Вся международная политика велась этими коварнейшими деятелями в поддержку лоскутной разваливающейся Австро-Венгрии и германских княжеств. То есть – в пользу усиления пан-германского мира и его доминирования. Эта политика старалась вовлекать Царя Николая Павловича в свой интерес. Этот интерес проводился через пресловутый «Священный союз» под знаменем борьбы с революционностью, демократизмом, конституционализмом. России отводилась роль тупой военной силы, которую при изменчивой конъюнктуре её союзники многократно предавали, предварительно обделав свои дела русскими руками. При этом необходимо было уводить российскую власть от осмысления и достижения её собственных интересов во внутреннем экономическом развитии и оздоровлении, внешнеполитическом влиянии на востоке и юге, и особенно – на Балканах.
К середине тридцатых годов значение Пушкина для лучшей, действенной части общества и национального самосознания стало исключительным. Сам Царь внимательно прислушивался к его слову и недаром называл умнейшим человеком России. Он открыл ему доступ к части важнейших архивов государства. Пушкин совершал следующий за Карамзиным шаг: переходил от описания, изложения истории для современников к вопросам философии истории. А эта область связана с идеологией, стратегической разработкой самого курса развития нации в её внутренней и внешней политике, с осознанием своего места и значения в ансамбле мировых держав. Пушкин, со своим недюжинным умом и интуицией, ищет концептуального решения государственно-исторических вопросов первейшей важности. Это вопрос крестьянский, земельный, вопрос перехода от бюрократической тирании к демократизации общества, острейший вопрос улучшения, смягчения нравов развитием просвещённости, неразрывно связанные вопросы правовой и экономический. Известно его выражение: «Законы у нас гуманные, а указы шкуродёрские». То есть, Пушкин призывает к тому, что позже, в очень трудное для страны время сформулирует его лицейский «однокашник» канцлер Горчаков: «Россия сосредотачивается».
В это же самое время на первое место для Пушкина выходит журнально-издательская работа. Он открывает «Литературную газету» и, главное, журнал «Современник». Помимо выработки литературно-художественного направления, эти издания – канал, которым проводятся перечисленные идеи, вопросы для полемики, созидательного общественного мнения. Рядом на страницах «Современника» печатаются лучшие художественные произведения и публицистика, острейшая, например, историческая полемика с Чаадаевым или изуродованные цензурой мемуары об Отечественной войне Дениса Давыдова. Недаром именно в те годы весь журналистский официоз открывает печатную травлю Пушкина, объявляет его талант исписавшимся, огрубевшим, погрязшим в быте. Усиленно выдвигают и превозносят в противовес Пушкину имена бойких поверхностных сочинителей, продвигают их к милостям двора и высшего света и т.д. Для Александра Сергеевича времена эти были со всех сторон тяжёлыми. Он печатается гораздо реже по сравнения с прежним. Но в нём вызревает иное, куда более значительное качество гения. Он выходит на новый рубеж, распахивает свой горизонт необычайно. Пушкин становится крупнейшей государственной личностью эпохи. А литература наша становится важнейшей созидательно-исторической силой.
Увы, многие тогда верили официозному шельмованию поэтического имени Пушкина. Гнёт этого мнения давил. И поэт многое из нового не публикует, держит пока в столе. Главное сейчас – журнал, развитие литературно-общественного направления. И это прекрасно понимала среди немногих друзей и Александра Осиповна. И как могла, материально и морально, помогала делу. Понимали и помогали Гоголь и Жуковский, Карамзин и Вяземский, и тот же Чаадаев, и Денис Давыдов. Главные идеи по-своему воспринимает и развивает следующее, молодое поколение «любомудров», хотя есть меж ними и определённые расхождения во взглядах. После они расколются на так называемых «славянофилов и западников», но и в своём разногласии о путях развития страны и общества главная цель будет одна. Эта цель – всё та же, которую ставил всеми своими трудами Пушкин. Впрочем, здесь речь идёт уже о следующем периоде истории и культуры. И он достаточно известен.
Вернёмся в тридцать седьмой год, в Париж, в дом Смирновой-Россет, к тому событию, с которого начиналась эта подглавка. После всего, хотя кратко и общо, сказанного становится яснее, каким силам мешал и досаждал Пушкин, становятся яснее строки из письма Александры Осиповны князю Вяземскому о боязни раскрывать свои мысли и знания в корреспонденции. А вот - ещё слова уже из другого её письма от апреля месяца к Жуковскому. Слова - предвидение:
«Одно место в нашем кругу пусто, и никогда никто его не заменит. Потеря Пушкина будет ещё чувствительнее со временем. Вероятно, талант его и сам он развились бы с новой силой через несколько лет».
Эту мысль мог высказать тогда только недюжинный по уму человек.
7
В тридцать восьмом году Александра Осиповна вернулась в Россию. И в Петербурге у Карамзиных состоялось её знакомство с Лермонтовым. Об их отношениях известно меньше всего. В биографиях обоих, в мемуарах и письмах – лишь скупые упоминания друг о друге, без подробностей. И это накладывает некий шлейф таинственности, побуждает исследователей предлагать разные версии, трактовки причин этого их «полумолчания».
Так, известно, что поэт был вхож в дом Смирновых на правах друга: то есть, мог проходить в комнаты в любое время без доклада и даже в отсутствие хозяев. Это указывает на особую степень близости, доверия. Именно в отсутствии и ожидании хозяйки было вписано Лермонтовым в её альбом, лежавший всегда открытым на столе, знаменитое стихотворение-посвящение «А.О. Смирновой»:
«В простосердечии невежды
Короче знать вас я желал.
Но эти сладкие надежды
Теперь я вовсе потерял.
Без вас – хочу сказать вам много,
При вас – я слушать вас хочу:
Но молча вы глядите строго,
И я, в смущении, молчу!
Что ж делать? – речью безыскусной
Ваш ум занять мне не дано…
Всё это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно».
И здесь тоже - какая-то недосказанность, неудовлетворённость. Да и вписав стихи в альбом, он ушёл тогда, не дождавшись её.
В продолжение этого, известно со слов Смирновой и из писем Лермонтова, что поэт не услышал от Александры Осиповны никакого отклика на эти стихи и был тем обижен или просто раздосадован. Но причину такого молчания никто из них не указывает. Будто оба решили хранить какую-то тайну!
Но ведь хорошо известно, как высоко ценила Смирнова дар поэта. Позже она приведёт в воспоминаниях о том послепушкинском времени упадка в литературе характеристику Гоголя, что один Лермонтов тогда пел стройно, своим голосом.
Также есть у литературоведов, историков основания предполагать, что она лично хлопотала при дворе о смягчении наказания Лермонтову за его дуэль с Барантом.
К этому следует прибавить строчки из письма Михаила Юрьевича к Столыпину-Монго по дороге на Кавказ незадолго до гибели, в которых он просит сообщить о здоровье Александры Осиповны и о том, благополучно ли она родила (семья Смирновых к тому времени вновь уехала в Баден, где на свет появилась младшая дочь Надежда).
Эта мемуарная скупость, некая противоречивость в отношениях: и внутренняя близость, участие и сочувствие, и одновременно внешняя дистанция навели некоторых исследователей даже на версию тайной страсти, плодом которой явилась дочь Смирновой и Лермонтова, символически названная Надеждой. Увязывают это с неким тайным смыслом, подтекстом и стихотворения, и того художественно-документального литературного опыта Александры Осиповны, который назван ею «Баденский роман». Это часть мемуаров, написанная гораздо позже описываемых событий, где рассказано о «платонической» любви её и Николая Киселёва, секретаря посольства во Франции и родственника мужа. Отношения разворачиваются именно во время её беременности и близких родов. Роман записан по-французски и герои даны с некоторым художественным обобщением. Рассказано вновь о детстве, о жизни Смирновой и жизни Киселёва. Даны объяснения причин их вспыхнувшего чувства.
В той выдвинутой версии предлагается видеть за взятым как бы напрокат именем Киселёва именно Лермонтова, а время, мол, сдвинуто намеренно. На самом деле это-де происходило в петербургском доме Смирновой, в результате чего и появилась на свет их дочь. Оттого – тайна и недосказанность; оттого – умышленно приписанное Киселёву чувство. Это сделано ради того, чтобы ни одна душа не узнала их тайну. В защиту этой авантюрной версии выдвигают указания на то, что некоторые обстоятельства жизни, детства Киселёва из романа не соответствуют фактам биографии и сходны с детством Лермонтова. Также в романе есть абзац, где героиня характеризует стихотворение Лермонтова «Молитва» как самое возвышенное по религиозному чувству в современной поэзии. Правда, герой возражает и приводит примером стихи Пушкина. Этот абзац даёт повод сторонникам версии заявлять, что «Молитва» тайно посвящена Лермонтовым Смирновой, а другие его стихи «На рождение ребёнка» якобы обращены к их дочери Надежде. Но всё это слишком хлипкие поводы для выдвижения таких предположений. Нет даже косвенных свидетельств тому. Зато сегодня подобная экзотика на фоне добровольно-принудительного раскультуривания населения модна, она позволяет сочинителям заявить о себе и что-то с этого получить.
На самом деле «платонические» чувства Смирновой и Киселёва были. О них Александра Осиповна подробнейше рассказала потом Гоголю и получила от него строгое внушение. Он укорял её в том, что она нарушила заповедь Христову, сердцем изменила мужу и должна принести покаяние, исправить себя. Это засвидетельствовано письмами Николая Васильевича и записями самой Смирновой о тех откровениях. Странно было бы думать, что она ради сокрытия тайны, обмана истории, решила обмануть человека, которого считала своим духовным наставником. Мотивы же некоторой идеализации в «Баденском романе» можно объяснить многими причинами, включая чисто личную оценку или переоценку своей жизни и даже неудовлетворённость какими-то её сторонами. Много есть причин, побуждающих человека взяться за перо.
Теперь, после всего сказанного, стоит попытаться взглянуть на её отношения с Лермонтовым уже от характера самого поэта. А характер у него был сложный, и особенно это проявлялось в отношениях с женщинами.
В мемуарах Араповой-Ланской есть замечательное описание со слов матери, Натальи Николаевны, беседы её с Лермонтовым именно в то самое время, вскоре после отъезда Смирновых в Баден, и в том же самом салоне Карамзиных. Это описание вполне сопоставимо с тем немногим достоверным, что мы знаем об отношениях поэта и Александры Осиповны. Проглядывается тут некая параллель.
Казалось бы, Лермонтову, который написал гневную отповедь убийцам Пушкина, сам Бог велел сблизиться с женой его, выяснить многое в подробностях. Но он ведёт себя прямо противоположно. Неужели, клевета и осуждение светом Натальи Николаевны задели и его сердце? Хотя семейство Карамзиных прекрасно знало правду, неустанно отстаивало её и с особой лаской относилось к Пушкиной-Гончаровой.
Вот это воспоминание, записанное Александрой Араповой:
«Нигде она (Наталья Николаевна) не отдыхала душой, как на карамзинских вечерах, где всегда являлась желанной гостьей. Но в этой пропитанной симпатией атмосфере один только частый посетитель как будто чуждался её. За изысканной вежливостью обращения она угадывала предвзятую враждебность. Это был Лермонтов.
Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь выдать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз.
Матери это было тем более чувствительным, что многое в его поэзии меланхолической струёй подходило к настроению её души, будило в ней сочувственное эхо. Находили минуты, когда она стремилась высказаться, как дань поклонения его таланту, так и рвалась ему навстречу, но врождённая застенчивость, смутный страх сковали уста.
Постоянно вращаясь в том же маленьком кругу, они чувствовали незримую, но непреодолимую преграду, выросшую между ними.
Наступил канун отъезда Лермонтова на Кавказ. Верный дорогой привычке, он приехал провести последний вечер с Карамзиными, сказать грустное «прости» собравшимся друзьям… Уступая какому-то необъяснимому побуждению, поэт, к удивлению матери, завладев освободившимся около неё местом, с первых слов завёл разговор, поразивший её своей необычайностью.
Он словно стремился заглянуть в тайник её души и, чтобы вызвать её доверие, сам начал посвящать её в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в разности мнений, в беспощадности суждений, часто отталкивавших от него ни в чём не повинных людей.
Мать поняла, что эта исповедь должна была служить в некотором роде объяснением: она почуяла, что упоение юной, но уже признанной славой, не заглушило в нём неудовлетворённость жизнью. Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого, мощного, отлетающего духа, но живое участие пробудилось мгновенно, и дав ему волю, простыми словами, она пыталась ободрить, утешить его, подбирая подходящие примеры из собственной тяжёлой доли. И по мере того, как слова непривычным потоком текли с её уст, она могла следить, как достигала цели - …некрасивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преображалось под влиянием внутреннего просветления.
В заключение этой беседы, удивившей Карамзиных своей продолжительностью, Лермонтов сказал:
- Когда я только думаю, как мы часто здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведённых здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только холодную, неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть её обаяние искренности, которое не разбираешь, а признаёшь, чтобы унести с собой вечный упрёк в близорукости и бесплодное сожаление о даром утраченных часах. Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянная мера, стать когда-нибудь вашим другом. Никто не может помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным.
- Прощать мне вам нечего, - ответила Наталья Николаевна, - но если вам удалось уехать с изменившимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отрадно оставаться при этом убеждении…
Ему не суждено было вернуться в Петербург. Когда весть о его трагической смерти дошла до матери, сердце её болезненно сжалось. Прощальный вечер так наглядно воскрес в её памяти, что ей показалось, что она потеряла кого-то близкого»…
Может быть, что-то сходное с этими противоречиями ума и сердца происходило у Лермонтова и со Смирновой? Вполне возможно, он чувствовал скованность из-за своей способности идеализировать, страстно увлекаться этим идеализированным образом и затем горько разочаровываться...
После отъезда Смирновой-Россет в Баден Михаил Юрьевич начал писать повесть «Штосс». И в ней дал в образе Минской её портрет, за которым явно проглядывает его действительное отношение:
«В ту самую минуту, как новоприезжая певица подходила к роялю и развёртывала ноты, одна молодая женщина зевнула, встала и вышла в соседнюю комнату, на это время опустевшую. На ней было чёрное платье, кажется, по случаю придворного траура. На плече, пришпиленный к голубому банту, сверкал бриллиантовый вензель; она была среднего роста, стройна, медленна и ленива в своих движениях; чёрные, длинные, чудесные волосы оттеняли ещё молодое, правильное, но бледное лицо, и на этом лице сияла печать мысли».
Какая звонкая перекличка со строками стихотворного посвящения ей и с образом Вольской из отрывка Пушкина «Гости съезжались на дачу»! Даже фамилия героини взята из того отрывка - фамилия собеседника и приятеля Вольской!
|