Мои воспоминания о Владимире Леонидовиче Махначе, столь внезапно ушедшем из жизни, будут отрывочны и бессистемны. Для меня его уход из жизни был, действительно, внезапным.
Кончено, я видел, что Владимир Леонидович нездоров. Но я видел и другое – его сохранившую спортивность фигуру, его привычку стойко сносить недуги, его заряженность на интеллектуальную работу. Он выглядел больным, но вовсе не уставшим от жизни. И когда он говорил, что жить ему осталось недолго, я сердился на него и требовал «сменить пластинку». Столько еще предстоит сделать! А тут какие-то пораженческие разговоры…
Я так и не вспомнил момент, когда я познакомился с Махначом. Но прекрасно помню заочное знакомство. В начале 90-х годов мне на глаза попались две публикации, в которых почти слово в слово были использованы одни и те же фактические данные о национальности православных святых. Одна публикация – не известного мне тогда Махнача, другая – митрополита Кирилла, ставшего теперь Патриархом. Я тогда подумал: кто же у кого заимствовал? Слишком уж это было похоже на плагиат. Когда я познакомился с Махначом, сомнения развеялись.
Махнач как-то не укладывается ни в какие системы координат. Его трудно с чем-то или с кем-то сравнивать. Он сам представляет собой некую систему координат.
Так получается, что мы с Владимиром Леонидовичем почти всегда одинаково расценивали общих знакомых и, не советуясь, порой, синхронно и резко меняли свою точку зрения. Может быть, я давал оценки более жестко, но знак был всегда один и тот же. И наоборот, я всегда видел, что люди, которые не уважают Махнача, мне глубоко чужды. Не потому что не уважают, а потому что их взгляды на жизнь и моральные достоинства не проходят каких-то моих собственных критериев.
Махнач уникален. Он уникален как историк. Таких историков больше нет. Он отличается от историков, для которых предмет исследования – сама история, ее тайны или ее логика. Он не был историографом, не писал хроник. Скорее его направление – политическая историософия. Он пользовался достоверным и проверенным знанием и с уникальным умением сопоставлял достоверные факты. Его знания были пространны и всегда под рукой. Поэтому мысль его всегда была аргументирована.
Махнач уникален как оратор. Подобных на моем пути не встречалось. Его импровизации всегда были основаны на глубоко продуманном материале, а риторические постановки становились завораживающим спектаклем. При всем разнообразии этих постановок, Махнач проводил всюду один и тот же комплекс – русского консерватизма, верного традиции и чуткого к новым веяниям.
Не хочется пафоса, но трудно не говорить в его случае о гениальности. Кажется, что гений близок к помешательству или уже помешан. На самом деле личность гения «искра Божья» может разорвать мощью своего потенциала. Безумцы же проходят совершенно иной путь: их личность распадается без всякого внутреннего содержания. Скорее, она им просто оказывается не нужной – настолько пусто в ней. Махнач был чудаковат, но совершенно рационален во всем, что касалось его профессии. Его чудачества - от трагедии непризнанного гения.
В чем, собственно, выражалась чудаковатость Владимира Махнача? Да, скорее всего, в совершеннейшей «непрактичности». Он не думал о карьере или зарплате. Всегда находился в крайнем материальном затруднении. Как-то между делом я посетовал на свои проблемы. Он от сочувствия даже ахнул. Ничуть не вспомнив при этом о своих собственных проблемах.
Махнач – человек глубокой веры, православный просветитель. Он один сделал для утверждения русских людей в вере больше, чем иной митрополит. Он говорил: «Я на службе. Может быть, после моей смерти кто-то назовет это служением. А пока я на службе». Он откликался на любое приглашение к публичному выступлению, никогда не был чванлив или капризен в том, что считал своим долгом. Увы, единственным надежным партнером в его просветительской деятельности было только радио «Радонеж». Власти государственные и церковные предпочитали держать Махнача в стороне от массовой аудитории.
Когда в 2000 году Александр Панарин пригласил меня в Ученый совет философского факультета МГУ, я с радостью принял это предложение. Не столько потому, что мечтал о том, что это позволит резко расширить контакты в ученом мире, сколько оттого, что у меня была тайная мысль – провести через диссертационный совет тех мыслителей, перед которыми мои собственные достижения и докторская степень казались ничтожными. К таковым я относил Владимира Махнача и Вадима Цимбурского. Хотелось бы вывести того и другого на защиту докторских диссертаций по совокупности трудов и дальше продвинуть на самые престижные кафедры, подкрепляя гениальность признанием и статусом. Увы, их обоих нет в живых. Нет в живых и Александра Панарина. Наши жизненные циклы совпали лишь на короткое время, и я не успел обсудить с ним моей задумки. Панарин тяжело заболел и посвятил последние годы жизни завершению нескольких книг, а его ученый совет я покинул, не в силах смотреть на фиктивные защиты и не в силах им противостоять.
Творческое сотрудничество с Владимиром Леонидовичем началось у меня с приглашения его к публикации в журнале КРО «Континент Россия», который мы выпускали вместе с Сергеем Петровичем Пыхтиным. Здесь были опубликованы Православная этика в политике, «Главные вопросы конституционного строительства» (тезисы о правопреемстве, территории, населении, статусе государства, политической системе), а также ряд небольших работ. Под псевдонимом Л.Владимиров впервые в данном издании опубликовал цикл блестящих статей «Идеологические технологии». В дальнейшем (после 1998) тот же круг авторов издавал журнал «Золотой лев» (сначала в бумажном виде, потом в интернет-версии). Здесь появились статьи «Нация и национализм» , «Монархия», «Все вспомнить и ничего не забыть» (об исторических именах и русском городе), «Социальные традиции в русской культуре». После 2003 года уже в интернет-издании опубликован целый ряд новых работ Махнача.
Особенно плотно мы начали сотрудничать с Владимиром Махначом при подготовке сборника статей «Неизбежность Империи», который вышел в свет в 1996 году. Тогда само слово «империя» было почти крамольным. Мы пытались обратить внимание читающей публики на исторический опыт Империи. Ничтожный тираж вряд ли тому способствовал. Но какой-то незримый процесс все же произошел. Через десятилетие имперская риторика перестала отпугивать и даже отчасти (пусть и в выхолощенном варианте) перешла к власти. В значительной мере тому частичному восстановлению уважения к русской исторической традиции, которое теперь наблюдается, мы обязаны Владимиру Махначу. А тогда в сборнике был опубликован Вариант одной из ключевых работ историка, «Империи в мировой истории». Одно из выступлений Владимира Леонидовича на «круглом столе» в Российском общественно-политическом центре, где я работал, мне довелось расшифровать, и я предложил дополнить ранее написанную статью новым разделом. И это было сделано.
Через год, продолжая имперскую тему, мы выпустили сборник статей «Русский строй», где появилась версия другой программной статьи Махнача – «Демос и его кратия». Тем самым были заложены наши близкие отношения и мои взгляды сформировались под воздействием Владимира Леонидовича. Позднее, когда в одной из своих книг я назвал его среди моих учителей, Махнач с благосклонностью встретил эту вольность. Не будучи историком или культурологом, я не мог претендовать на продолжение его усилий в науке. Но я считал и считаю его учителем в другом смысле: учителем жизни, учителем, который дает понимание, необходимое не только историкам. Собственно, творчество Махнача было направлено именно на это. Можно сказать, что в себе самом я ощутил успех и благотворность его миссии. И поэтому называю его своим учителем.
В 1999 году я увлекся антропологией и концепцией «расы», и мы с Владимиром Авдеевым выпустили сборник статей «Расовый смысл русской идеи». Владимир Леонидович, также не чуждый расологической проблематике, дал в этот сборник свою статью прежнюю несколько переработанную статью «Русский Север: кровь и дух». Во втором выпуске одноименного сборника (2002 год) появилась совместна с С.Н.Марочкиным статья «Русский город и русский дом».
А потом было множество встреч, бесед очных и телефонных. Иногда щемящих сердце и тягостных, когда Владимир Леонидович брался за телефонную трубку, чтобы хоть кому-то высказать свою душевную боль. Увы, при всей его общительности, он был очень одинок. Одинок именно тем, что сократить дистанцию общения с ним было непросто: и от понимания масштаба его личности, и от какого-то пугающего знака неизбежного неуспеха в «мире сем». С Махначом можно было общаться только как с другом. Кому хотелось какой-то карьерной подсадки, не мог ни на что рассчитывать. Поэтому прагматики предпочитали обходить его стороной, пользуясь Махначом, только когда надо было придать смысла и яркости какой-нибудь конференции, и обходя его во всё остальное время.
Я с обидой и гневом отношусь к руководству Московского архитектурного института, которое пальцем не пошевелило в защиту Махнача, когда того изгнали с кафедры и отлучили от любимого дела – преподавания истории архитектуры. Помнится, мы тогда пытались организовать общественный протест. И все это никак не клеилось. С отчаяния я даже написал ректору вызывающее и почти оскорбительное письмо. Но это ничего не изменило. Мне же кажется, что МАРХИ без Махнача – это вообще непонятно что. Или что-то, что меня лично вообще не может интересовать, – пустое место. Какому-нибудь русофобу в профессорском звании и прочих ученых регалиях там преподавать дозволено (не буду называть фамилию), крупнейшему русскому историку – нет. Да провались после этого этот МАРХИ пропадом!
Жаль, очень жаль, что Владимир Леонидович не составил своего основополагающего труда «История русской архитектуры», который многократно изложен в его лекциях. Я со своей помощью опоздал. К тому времени, когда я предложил издателя, готового вложиться в создание многостраничного и богато иллюстрированного тома, Махнач не имел физических сил на этот проект. Его сильно подорвал тяжелый перелом ноги, длительная неподвижность, а потом перемещение при поддержке костыля. Резко ухудшилось зрение. Много времени уходило на лечение и на миссию, которую Махнач не мог оставить – лекции и выступления на радио «Радонеж». Проект не состоялся. Взяв у Владимира Леонидовича его лекционные слайды (несколько десятков штук на пробу) для оцифровки, я с горечью понял, что время ушло: качество снимков, великолепное по прошлым временам, никуда не годилось при современном уровне печати.
Оглядываясь на прошедшие времена, я вижу, что мне не удалось сократить дистанцию с Владимиром Леонидовичем по другой причине. Мы с ним разнимся на полпоколения. Я не годился ему в сыновья, но также и не годился в приятели-сверстники. Именно поэтому я никогда не бывал у Владимира Леонидовича дома. Именно поэтому он никогда не бывал в моем кабинете в Госдуме. Хоть и числился моим помощником и даже почти без иронии именовал меня «шефом». Он, как я думаю, испытывал почти мистический страх перед этим гнездовьем невежд и изменников. А я думал: «Какой пустяк эта корочка помощника депутата! Насколько же большего достоин Махнач!»
Мы множество раз встречались в дружеских компаниях, которые никого ни к чему не обязывали. И Владимир Леонидович отдыхал в них душой: шутил, рассказывал забавные истории и анекдоты, смеялся над своими и чужими шутками. И все-таки его масштаб был таков, что подобные встречи порой превращались в сольные выступления, где разговор замыкался на Махначе и шел по его сценарию. Это порой обижало: ну вот, не дал толком поговорить с остальными! А на самом деле, о чем мы могли поговорить?! Что было толку в том, о чем мы не поговорили?!
Я не хочу оставить в своей памяти Махнача как прообраз или копию моих собственных представлений о жизни, истории, политике. У нас было немало расхождений. Например, Махнач, считая себя учеником Льва Гумилева, полностью принимал его концепцию «смертности этносов» и единой для всех этносов схемы описания их жизни. Я считаю эту концепцию несостоятельной: этносы биологически бессмертны, а их «смертность» наступает от исторических причин, которые вовсе не имеют какой-то циклической природы. Но ведь и сам Владимир Леонидович не был эпигоном своего учителя. Он мягко оставлял в сторону «теорию возникновения пассионарности», которая может впечатлять случайного читателя, а ученому должна представляться более чем сомнительной.
Что унес с собой на Небеса Владимир Махнач, я бы назвал несколько высокопарно «божественным пониманием истории». Это понимание не пришлось ко времени и ко двору. Оно было востребовано лишь узким кругом лиц – кем-то фрагментами, из временного любопытства; кем-то случайно, между прочими делами и лишь единицами как система, так до конца и не проговоренная, требующая продолжения. Нашему веку история интересна разве что как анекдот. Власти она потребная как источник образов, принуждающих граждан к лояльности. Научное знание не в чести. Может быть, поэтому Махнач так рано ушел из жизни. Его земная миссия была завершена, он сделал для нас все, что мог, но хотел сделать гораздо больше. Мы (близкие и дальние знакомые, народ в целом) взяли от него то немногое, что смогли, не сумев по своей немощи воспользоваться щедростью ученого и мыслителя.
Владимир Леонидович не раз вспоминал, что в юности мечтал быть морским офицером. Я мысленно вижу его рослую и подтянутую фигуру в ослепительно белом кителе с золотыми нашивками. И взгляд, устремленный вдаль с тем же напряжением мысли, которое столь знакомо мне по нашим совершенно неморским беседам. Может быть, где-то в небесных пространствах, он так и стоит на капитанском мостике – в напряженной задумчивой позе, глядя вдаль и продолжая свою уже неземную мысль.
http://www.savelev.ru/article/show/?id=526&t=1
|