Парламент кажется современным людям заведением совершенно естественным. Столь же естественна недоверие к нему, порой доходящая до ненависти. Парламент ненавидеть вполне безопасно, поскольку это вписывается в представление о свободном политическом выборе и либеральный догмат многопартийности. Современный российский либерал, добравшийся до власти, оставляет народу полдюжины марионеточных партий и предлагает выбирать из них. Нежелание граждан участвовать в таком выборе считается печальным, но преодолимым препятствием для утверждения демократии современного типа. Ибо такая демократия носит общемировой, всеобщный характер и, по мысли либерал-бюрократов, представляет собой естественный итог всех политических баталий. В конце концов, все должно свестись к двум партиям, которые попеременно берут власть, ничего по существу не меняя в жизни общества и государства.
Судя по историческим аналогиям, Россия переболела парламентаризмом очень быстро. Те болезни, которые развивались постепенно в парламентских формах других народов, на русской почве сразу приобрели острые формы. Парламент как гнездо измены был распознан сразу же – с первых, порожденных царским указом Государственных Дум. Только трагическое недоразумение не позволило Царю вовремя прихлопнуть эту шайку. Он ждал успешного весеннего (1917) наступления армии, воодушевления, с которым можно было бы разом покончить с неуместной во время войны говорильней, сочетающей в себе все формы предательства. Не хватило каких-нибудь двух месяцев… Парламентаризм пытался стать «всем», а стал «ничем». В результате заговора, свившего себе гнездо в Государственной Думе, историческая Россия была разрушена до фундамента.
В постсоветском парламенте ничейность партийной системы также образовалась стремительно – в течение полутора десятилетий. От парламента и партий народ все ждал чего-то, но так и не дождался. Постыдный статус народного представителя стал нормой, чуть только возник тот, кому захотелось оплачивать политических проституток. Точно как в Германии времен Шпенглера: «Если Веймарской конституции суждено сохранить силу хотя бы в течение немногих лет, то депутатские кресла в интересах определенных партий можно будет приобретать по твердой цене. Зачатки этого уже ясно сказались при первых выборах». До всеобщей скупки у нас дошло не так быстро, но покупать мандаты стали почти сразу. Потом явился оптовый торговец – олигархия.
Парламент как национально обусловленная политическая форма пригоден только в Англии. В остальных случаях он неизменно скатывается к карикатуре. Шпенглер писал: «Англия сделала бессильными все государства, которым она в виде лекарства привила яд собственных политических форм. Наоборот, Англия утеряла бы способность к плодотворной политике, если бы окончательное развитие западноевропейской цивилизации, обнимающей ныне весь земной шар, привело к тому, что такая форма правления стала бы вообще невозможна. Речь идет о свободном обществе частных лиц, которым островное положение их страны дало возможность отказаться от государства в собственном смысле». Расологический подход приводит Шпенглера к мысли, что «суверенитет партийных вождей есть английская идея. Чтобы его осуществить, нужно было бы быть англичанином по инстинкту и иметь за собой и в себе уклад английской общественной жизни».
Если, отгородившись проливом от материка, англичане вполне могли позволить себе парламент, что на материке парламент «или бессмыслица, или измена». Теперь больше бессмыслица – дорогостоящий обломок XIX века и источник новостей для бульварных мыслителей.
Аристократизм парламентских дебатов, остроумный обмен изящными колкостями и глубокими обобщающими мыслями по поводу конкретных законопроектов – все это давно ушедшая романтическая фаза парламентаризма. «Парламентская борьба напоминала хорошую форму дуэли между аристократами. (…) Более грубые люди, более грубые вопросы — и все кончено. Дуэль превращается в драку». Чем меньше в парламенте реальной политики, тем больше шутовства и хамства. Но на какой-то стадии деградации парламента добропорядочная публика требует внешне пристойных представителей, которые могут ничего не делать и не мыслить, но подкреплять иллюзию общей благопристойности зажиточного европейского бюргера. Смягчение нравов постепенно исключает драку, но усугубляет парламентскую бессмыслицу.
Главная задача партий (или «образцовый такт»), считает Шпенглер, состоит в том, чтобы создавать видимость народного самоуправления «тем более тщательно, чем меньше реального значения имеет это понятие. Представление о том, что партии, и прежде всего английские партии, являют собой часть народа, есть дилетантская бессмыслица. В действительности, если не считать государств, состоящих из нескольких деревень, осуществить что-либо вроде народовластия, управления через народ совершенно невозможно. Только безнадежно либеральные немцы верят в это».
Как истинный консерватор, Шпенглер презирает партийную дисциплину в парламенте: «Выражение "голосующая скотина” безусловно более подходит для среднего уровня депутатов, чем для их избирателей». Его удачное определение вполне подходит к партийным группировкам в российском парламенте.
Кому же все это выгодно? Только не народу, который не знает, зачем ему выборы, и начинает ненавидеть парламент уже на следующий день после голосования. Эта дорогая и позорная затея нужна лишь тем, чье сознание поражено впечатлением от английских политических форм, представленных в учебниках в романтическом свете. «Если либеральный профессор приветствует Веймарскую конституцию, как осуществление своих грез, то деловой либерализм приветствует ее, как самый удобный и, быть может, самый дешевый способ подчинить политику конторе, а государство — спекуляции». «В Англии политика и деловые интересы сливались; во Франции рой профессиональных политиков, который объявился вскоре после установления конституционного образа правления, был куплен заинтересованными лицами. В Пруссии чисто профессиональный политик всегда был сомнительной фигурой».
Таким образом, либеральный парламент – вовсе не народное представительство, а театр-шапито. В нем удовлетворяет свои наклонности праздная и не очень умная публика, а также профессиональные артисты разных жанров, не принятые на подмостки других сцен.
В каком-то смысле английским типом политики очарованы были и те, кто понимал пагубность ее для собственного народа. Шпенглер с его расовым подходом определял немецкий тип политики как альтернативу английскому: «Если англичанин не следит за работой парламента, то он делает это в сознании, что его интересы там хорошо соблюдаются. Но если это делает немец, то он делает это из чувства совершеннейшего равнодушия. Для него существенно только "правительство”. Парламентаризм у нас всегда останется системой внешних условностей».
И все альтернативы кажутся так похожими на российский парламентаризм: «Английская оппозиция есть необходимая составная часть правительства; дополняя, она помогает в работе. Наша оппозиция — действительное отрицание не только противоположной партии, но и самого правительства». У нас также за пределами выборов к парламенту относятся со скукой или отвращением. От правительства чего-то ждут, от парламента – уже перестали. Парламент считают марионеткой в руках правительства. Таковым он и является. Настоящей же оппозицией считают только ту, которая прямо стремится смести власть и стать на ее место. Такой оппозиции в современной России нет.
Двухпартийность – журналистская утка. «Левые» и «правые» - эти определения гуляют по страницам европейских газет больше века, не имея под собой ничего надежного и постоянного. В силу отсутствия какой-либо связью с реальной политикой, аналитические рассуждения о «левых» и «правых» неисчерпаемы. В журналистской лексике они общеупотребимы, в закулисной реальной политике никому не нужны.
К сожалению, и Шпенглер оказался в плену «двухпартийной системы», определив специфически прусскими консервативную и социалистическую партии. При этом первые были неолибералами, вторые – национал-социалистами. И обе партии были составлены националистами: «Они не отрекались от солдатского духа, они организовали замкнутые, хорошо дисциплинированные батальоны избирателей, причем консерваторы были лучшими офицерами, а социалисты — лучшими солдатами. Обе партии были построены на началах веления и подчинения, и обе одинаково понимали свое государство: государство Гогенцоллернов и государство будущего. Свобода в одном, точно также как и в другом, ничего общего не имела с английской свободой». Здесь Шпенглер имеет в виду, что английская свобода – это свобода определения ранга на основе богатства, а прусская к материальному достатку относилась скорее с презрением.
Из этой схемы выпали коммунисты и либералы, которым тоже надлежит быть размещенными на полюсах – «левом» и «правом». При этом те же самые термины описывают уже антинациональные силы. Фатальная ошибка разделения на «левых» и «правых» у националистов привела к тому, что историческое время для них закончилось очень быстро – фактически с приходом Гитлера. После краха нацизма антинациональные силы доминируют в политике безраздельно, подавляя все иные политические формы как «нацизм». Они могут играть в «правое» и «левое», в «капитализм» и «социализм», но олигархическая система ни в коем случае не может быть в этой игре чем-то переменным. В России идет та же игра, по тем же причинам внепарламентские силы не допускаются к легальной политике и подавляются как «экстремистские».
Европа пришла к тому, что Шпенглер заметил только в трансформации английской системы: «Тори и виги отличались друг от друга только постольку, поскольку одни отдавали предпочтение войне и покорению, другие — купеческому проникновению, смелости и хитрости пирата. Ныне же экономические противоречия порождают две новые партии — партию денег и партию труда — и эта борьба не может более вестись парламентскими средствами. Здесь спор идет уже не о форме, но о самой сущности, и поскольку обе партии отказываются подчиниться чуждому им принципу, принципу государства, его беспартийному авторитету, нет выхода, кроме окончательного подчинения одной хозяйственной партии другой».
Завершить описание этой трансформации следует так: окончательное подчинение теряющей какую-либо связь с жизнью «партии труда» состоялось. Она превратилась в оболочку. «Партия труда» только играет роль оппозиции, но является только театральной постановкой. Европейская система – это система по форме многопартийная, по сути – внепартийная. Партии есть везде и везде не имеют никакого значения. Они – только управляемый аппарат пропагандистов или попросту лентяев с манерами, пригожими в глазах праздной публики.
Немецкий идеал Шпенглер видит в совершенно ином: «Прусская идея состоит в беспартийном государственном регулировании заработной платы: за каждый род труда, сообразно с хозяйственным положением; плата эта планомерно распределяется по профессиям, в интересах всего народа, а не всего лишь отдельного профессионального класса. Это порядок определения содержания чиновников, распространенный на всех трудящихся. Он включает в себя запрещение забастовки как противогосударственного и торгашеского частного метода. Право определения ставок на труд должно быть отнято у работодателей и рабочих и передано общему хозяйственному совету, так чтобы обе стороны считались с вполне определенной величиной, как это уже издавна практикуется с другими ставками сообразно стоимости управления промышленным предприятием и стоимости жизни».
Шпенглеру казалось, что это альтернатива английской политической системе. Но вышло, что подобная организация как раз и есть сущность европейской политики, сложившейся после 2-й мировой войны. «Общий хозяйственный совет», действительно, не связан ни с работниками, ни с работодателями, ни с нацией, ни с избирателями. Он представляет собой олигархию, оседлавшую финансово-денежную систему. Именно финансовая олигархия устанавливает ставки так, как будто частный предприниматель уже стал чиновником, а работник нанимается только при посредничестве олигархии. Внешние формы разнообразны, и отражают наследие прежних исторических эпох, в которых национализм высоко котировался закулисными силами, решавшими в столкновении наций свои собственные задачи. В общем и целом эта задача в Европе решена. Но иллюзорная цель уничтожить нации так и не достигнута. Покорить работника и работодателя оказалось недостаточным. Национализм оживает и требует власти.
В политике противостоят не партии, а великие мировые идеи: «диктатура денег — и организации, мир как добыча — и как государство, богатство — и авторитет, успех — и призвание». Противостоят не «партия денег» и «партия труда», а олигархия и нация.
В отличие от парламентско-партийной формы политики, присущей республике (английского или прусского типа) монархия является универсальной формой, поскольку несет в самой себе признак расы. Шпенглер, уделив монархии лишь незначительное внимание, все же отчетливо отметил ее особенность: «Монарх повинуется традиции своего дома и миросозерцанию, вытекающему из его призвания. Можно об этом думать как угодно, но, во всяком случае, это его поднимает над партийной политикой интересов современного типа. Он — третейский судья, и если в государстве, организованном по социалистическому образцу, профессиональные советы вплоть до высшего государственного совета выбирают людей по их практическим способностям, он может делать выбор более узко — по нравственным качествам. Президент же или премьер-министр, или народный комиссар — креатура партии, а партия — креатура тех, кто ее оплачивает. Монарх — ныне единственная защита правительства от торгашества. Мощь частного капитала соединяет монархические и социалистические принципы».
В стремлении придать немецкой идее универсальный характер, Шпенглер приходит к соединению монархии и социализма. Возникает еще один ребус, требующий смыслового перевода – «монархический социализм». Переложив его на русский язык, мы придем к народной монархии – доктрине, наиболее ярко разработанной в блестящей публицистике Ивана Солоневича. Тема самым разгадка немецкой теории обнаруживает смысл русских исканий политической доктрины. Народная монархия – в этой политической форме угадывается и национализм, и универсализм. Уникальная, как и во всякой империи, монархия. И уникальный, как во всяком историческом народе, национализм.
Следуя логике современности, можно заключить, что альтернативой олигархии становится нация, организованная в монархическую форму. Космополитизму и интернационализму мировой олигархии и доморощенной бюрократии противостоит монархический национализм исторических народов.
http://savliy.livejournal.com/347962.html |