Меню сайта
Категории раздела
| Антология Русской Мысли [533] |
| Собор [345] |
| Документы [12] |
| Русская Мысль. Современность [783] |
| Страницы истории [358] |
| Антология Русской Мысли [533] |
| Собор [345] |
| Документы [12] |
| Русская Мысль. Современность [783] |
| Страницы истории [358] |
Роль Маркса в интеллектуальной истории Европы сильно переоценена. Его труды стали весомыми только оттого, что обильно пропитаны русской кровью. Коммунистическая номенклатура несколько десятилетий усердно давила на весы истории, но как только этот прессинг был снят, Маркс занял вполне почетное место среди других мыслителей и постепенно стал отступать во второй ряд. Учение его оказалось неверным и невсесильным, а последователи позднего периода – лживы, трусливы и неумны. Огромная марксистская литература навсегда сгинула в подвалах вымирающих вместе с эпохой российских библиотек.
Тенденцию к критическому переосмыслению Маркса Шпенглер заметил очень рано – когда в России его догмы еще пребывали в романтических отблесках большевистской пропаганды: «Ныне каждый шаг уже направлен против Маркса, однако все-таки на каждом шагу ссылаются на него. Между тем время программной политики прошло. Мы — нынешние люди Запада — стали скептиками. Идеологические системы больше не вскружат нам головы, программы составляют принадлежность прошлого столетия. Нам не нужно больше тезисов, мы хотим самих себя». Запад переварил Маркса очень быстро. Если бы не идеологическое насилие большевиков над русской мыслью, то она не сильно отстала бы в этом деле. Русский барин Александр Герцен легко рассмотрел в Марксе вздорного догматика и чванливого сектанта. В России мода на Маркса касалась только «верхов», так и не справившихся с задачей перехода от традиционного общества к национальному и за это поплатившихся жизнью или пожизненным изгнанием. Еще не зная, чем закончится марксистский проект в России, Шпенглер прекрасно видел идеологический тупик – ставку на сконструированный в голове Маркса пролетариат: «Марксисты сильны только отрицании, в области положительного они беспомощны. Они обнаруживают, наконец, что их учитель был лишь критиком, а не творцом. Он оставил наследство миру читателей ряд понятий. Его насыщенный литературой, на литературе воспитанный и ей же сплоченный пролетариат был реальностью лишь до тех пор, пока он не представлял современную действительность, а отвергал ее. Ныне начинают это понимать: Маркс был только отчимом социализма». Даже большевистская Россия не смогла взять у Маркса ничего, кроме диких тезисов Манифеста, гибельность которых проверили на живых людях. Как ни упорствовали, ничего живого из них не вышло – только груды трупов и загубленные пласты наработанных поколениями отношений. Маркс смог создать свою доктрину только оторвавшись в личном плане от всех национальных корней, к которым мог бы припасть вне зависимости от своего происхождения. Именно поэтому ему и довелось стать идолом безродного «пролетариата» - пауперов, которым рассказали, что есть некое великое учение, оправдывающее все их фантастически хотения. «Маркс возник в прусской атмосфере, жил в английской, оставаясь однако в равной мере чуждым душам обоих народов. Как представитель естественнонаучного XIX столетия, он был хорошим материалистом и скверным психологом. В итоге, вместо того чтобы заполнить идейным содержанием великие реальности, он низвел идеи к понятиям, к интересам. Вместо английской крови, которой он не ощущал в себе, он умел разглядеть только английские вещи и понятия, и в Гегеле, в большой степени воплощавшем прусскую государственную мысль, ему был доступен только метод. Так, Маркс подменил посредством поистине странной комбинации противоречия инстинктов двух германских рас материальным противоречием двух слоев. Он приписал «пролетариату», четвертому сословию, прусскую идею социализма и «буржуазии», третьему сословию — английскую идею капитализма. В формировании книжного «пролетариата» сказалась книжность мировоззрения конца XIX века. Расовый подход (национальное своеобразие и типы мышления) еще только нащупывал свои методики, отчасти занимая у физической антропологии. Психология масс была еще не ясна, публики массовых изданий еще только складывалась. И в этом хаосе вдруг возник марксистский примитив, обещавший мировую революцию и стирание прошлого вместе со всеми его проблемами. Нигилизм, замешанный на кризисе не столько общества, сколько науки и мировоззрения (включая секуляризацию городов и механицизм мышления, привязанный к механицизму производственных процессов) хотел ниспровергать, и марксизм подвернулся как нельзя кстати. Коммунистический манифест истолковал противоречие рас как противоречие классов, а сами классы вывел из новых потребностей населения больших городов. «Естественнонаучный образ мышления того времени требовал противопоставления силы и материи: материя политических сил называется народом, материя хозяйственных сил — классом. Марксизм смешивает сравнительную ценность обеих сил и, благодаря тому, обеих материй. Поэтому слово "класс” приобретает совершенно новое значение». Придумав символические «классы», Маркс сам из мыслителя стал символом. «При помощи этих, неотразимых в своей простоте лозунгов, ему удалось объединить рабочих почти всех стран в класс с ясно выраженным классовым сознанием. Его языком говорит, его понятиями мыслит ныне четвертое сословие. Пролетариат перестал быть названием, он стал задачей. Будущее стало с этих пор рассматриваться под углом зрения литературного произведения». Если в третьем сословии силен крестьянский («кулацкий») элемент, то четвертое сословие – прямая антитеза деревне, сельскому труду, традиционной этике. «Третье сословие — продукт города, занимающего равное положение с деревней, четвертое — продукт мирового города, уничтожающего деревню. Это лишенный душевных корней народ поздних состояний культуры, бродячая, бесформенная и враждебная формам масса, которая, скитаясь по каменным лабиринтам, поглощает вокруг себя живой остаток человечности, не имея родины, ожесточенная и несчастная, полная ненависти к прочным градациям старой культуры, которая для нее отмерла, она грезит об освобождении из своего невозможного состояния». «Западноевропейская цивилизация во всех проявлениях и жизненных формах по существу подвластна машинной индустрии. Промышленный рабочий отнюдь не является четвертым сословием, он чувствует лишь себя по праву представителем этого сословия. Он — символ. Он возник как тип вместе с этой цивилизацией, и он глубоко чувствует неудовлетворительность своего положения. Если другие являются рабами нашего технического столетия, инженер, так же как и предприниматель, то он — раб по существу». Сословия как такового нет. Ибо нет никаких статусов и общей этики в сословной системе. Рабы машин – это скорее антисословие, чья ненависть к социальности как таковой связана с жестокой эксплуатацией не человеком, а производственным процессом, где удовлетворение от труда может быть связано только с глубокой внутренней дисциплиной. Первые поколения индустриальных рабочих могли появиться только из асоциальных элементов, в силу девиации психических качеств отпавших от традиционного образа жизни, а потому лишенных душевного порядка и элементарной любви к труду. Из этого сброда марксисты пытались вырастить в своих интеллектуальных пробирках «передовой класс», который обретет весь мир именно потому, что ему нечего терять. Временное и локальное явление ниспровергателей должно было стать вечным и повсеместным. Но стало таковым только в марксизме. Выдуманная реальность не прожила и половины столетия. Наблюдение за английской промышленностью привело Маркса к идее современного рабства и идее освобождения от него. Он не смог охватить государственной системы в целом и увидеть соотнесенность сословных отношений с общим принципом службы нации. Концентрируясь лишь на временной пауперизации массы, он решил, что за ее пределами нет ничего, достойного сохранения. Мир был определен как подлежащий разрушению «мир насилья». При этом психологические особенности наций скорее вызывали раздражение и призыв уничтожить не уложившиеся в созданный догмат «реакционные нации». Маркс приписал пролетариату как раз то, чем рабочие большой индустрии на тот момент не обладали – прусскую идею дисциплины и осознания общности интересов. Имитация того и другого реализовалась в политический процесс только потому, что марксов социализм соблазнял пауперов образами будущей организации жизни на манер английского society. Свою доктрину Маркс подарил массам тем, чтобы «рабочий класс» «совершенно и духе викингов, мог переменить свою роль ограбленного на роль грабителя, т. е. совершить экспроприацию экспроприаторов — и притом с весьма эгоистической программой дележа добычи после победы». «Если бы Маркс уловил смысл прусского понятия труда, деятельности ради ее самой, как службы во имя общности, для "всех”, а не для себя, как обязанности, которая облагораживает независимо от рода работы, то его "Манифест”, вероятно, никогда не был бы написан». Шпенглер угадывает расовую детерминированность учения Маркса – связь его особенностей с его собственной судьбой, сформировавшей личность и мировоззрение: «здесь ему пришел на помощь его еврейский инстинкт, который он сам подчеркивал и своей работе "О еврейском вопросе”. Проклятие, которому предана физическая работа в начале "Исхода”, запрет осквернять трудом субботу, все это сделало старозаветный пафос доступным английскому мироощущению. Отсюда ненависть Маркса к тем, которым не нужно работать. Социалист Фихте стал бы их презирать как лентяев, как лишних людей, забывших свой долг, как паразитов жизни, но инстинкт Маркса внушает к ним зависть. Им слишком хорошо, и поэтому следует восстать против них. Маркс привил пролетариату презрение к труду. Его фанатичные последователи соглашаются на уничтожение всей культуры, лишь бы только по возможности сократить количество необходимого труда». Та же расовая доминанта ощущается в марксизме, когда он проповедует ниспровержение религий, прежде всего – христианства. Религия, уже ниспровергнутая в аморальном быте промышленных рабов и «просвещенных» слоев общества, замещается новым псевдорелигиозным учением на основе материалистического понимания истории. «Марксизм обнаруживает в каждом своем положении, что он вытекает из богословского, а не политического образа мышления. Его экономическая теория — это только последствие его основного этического чувства, и материалистическое понимание истории составляет только заключительную главу той философии, корни которой восходят к английской революции с ее библейским настроением, с тех пор ставшим обязательным для английской мысли». Шпенглер усмехается: «Маркс превратился в англичанина. Государство не входит в его мышление. Он мыслит при помощи образа society — безгосударственно». И, добавим, как религиозный фанатик, отчаянно враждебный всем верованиям, кроме своего. «Термины "социализм” и "капитализм” обозначают добро и зло в этой безрелигиозной религии. Буржуа это дьявол, наемный рабочий — ангел новой мифологии; и достаточно только немного углубиться в вульгарный пафос "Коммунистического манифеста”, чтобы под этим покровом узнать индепендентское христианство. Социальная эволюция — это "Божья воля”. "Конечная цель” прежде называлась вечным блаженством, "крушение буржуазного общества” — страшным судом». «Краеугольный камень» марксизма – понятие прибавочной стоимости, выраженной в разнице между новой стоимостью и стоимостью рабочей силы. Маркс объявил, что эта разница прямо выражает эксплуатацию рабочего. Шпенглер угадывает психологическую подоплеку определения: в нем «чувствуют добычу, которую уносит торговец — представитель противной стороны. Ему завидуют. Классовый эгоизм возводится в принцип. Рабочий физического труда хочет не только торговать, но и подчинить себе рынок. Истинный марксист настроен враждебно к государству совершенно по той же причине, что и виг: оно ставит преграды его беспощадной борьбе за свои частные деловые интересы. Марксизм — это капитализм рабочего класса». Таким образом, с помощью Шпенглера мы видим, что марксизм имеет религиозный и расовый исток и религиозный и расовый смысл. Исходный религиозный посыл воспринимает труд как несправедливое наказание, как несвободу. Свобода же интерпретируется как минимизация труда до уровня стоимости рабочей силы. В связи с этим тотальное неразвитие становится следствием достигнутой на практике «социальной справедливости» (эпоха позднего советского социализма, «социальное государство» Запада). Расовый исток связан с таким типажом доиндустриального человека, который пытается не просто отнять прибыль у торговца, но забрать у него и само право торговать. Для этого нужно иметь психологию разбойника, а потом и сверхразбойника. В индустриальную эпоху отъем прибыли касается капиталиста. На практике отнятая прибыль присваивается вовсе не придуманным «пролетарием», а бюрократией, которая использует ее либо в целях ускоренной индустриализации и мобилизации экономики в военных целях (первые советские пятилетки), а потом – в целях частного потребления и поддержания иллюзии предписанного марксизмом исторического прогресса. Из сверхразбойника рождается сверхторговец и сверхбюрократ. Из «индепенденского» (иудаизированного, изувеченного торгашеством) христианства рождается циник последних времен – типаж, практически идентичный финансовому олигарху, взращенному в секуляризированном западном обществе. Сверхбюрократ и финансовый олигарх легко поняли друг друга и совместными усилиями уничтожили Советский Союз. Тем самым, исторический цикл замкнулся вместе с исчерпанием советской иллюзии. Расщепление типов было исчерпано и вернулось к прежним целостным формам. http://savliy.livejournal.com/338148.html | |
|
| |
| Просмотров: 594 | |