Остап показался из-за угла хаты и прервал речь Марты.

- Третий год женат, - сказал он, с удивлением посматривая на Гоголя, - и впервые пришлось услышать от жены разумное слово. Нет, панычу, воля ваша, а вы что-то не простое, я. шел сюда и боялся, чтоб она вам носов не откусила, аж смотрю, вы ее в ягничку (овечку) обернули.

- Послушай, Остапе, - ласково отозвалась Марта, - послушай, что паныч рассказывает!

Но Остап, не слушая жены, с удивлением продолжал смотреть на Гоголя.

- Не простое, ей-ей не простое, - бормотал он, - просто чаровник (чародей)! Смотри, какая добрая и разумная стала, и святое писание знает, как будто грамотная.

Я также разделял мнение Остапа; искусство, с которым Гоголь укротил взбешенную женщину, казалось мне невероятным; в его юные лета еще невозможно было проникать в сердце человеческое до того, чтоб играть им как мячиком; но Гоголь, бессознательно, силою своего гения, постигал уж тайные изгибы сердца.

- Расскажите же, паночку, - просила Марта Гоголя умоляющим голосом, - Остапе, послушай!

- После расскажу, - отвечал Гоголь, - а теперь научите, как нам переправиться через реку.

- Я попрошу у Кондрата челнок, - сказала Марта и„ передав дитя на руки мужа, побежала в соседнюю хату.

Мы не успели дойти до места, где была лодка, как Марта догнала нас с веслом в руке.

- Удивляюсь вам, - сказал я Гоголю, - когда вы успели так хорошо изучить характер поселян.

- Ах! если б в самом деле это было так, - отвечал он с одушевлением, - тогда всю жизнь свою я посвятил бы любезной моей родине, описывая ее природу, юмор ее жителей, с их обычаями, поверьями, изустными преданиями и легендами. Согласитесь: источник обильный, неисчерпаемый, рудник богатый и еще непочатый.

Лицо Гоголя горело ярким румянцем; взгляд сверкал вдохновенно; веселая, насмешливая улыбка исчезла, и физиономия его приняла выражение серьезное, степенное.

Достигнув противоположного берега, мы вытащили челнок на берег и начали подыматься на крутую гору. Палящий жар был невыносим, но, по мере приближения к лесу, нас освежал прохладный ароматический ветерок; а когда мы достигли опушки, нас обдало даже ощутительным холодом.

В нескольких от нас шагах прорезывалась в лес дорожка, и где она пролегала, виднелся темный, как ночь, фон, окаймленный ветвями.

- Что б вы изобразили на этом фоне? - спросил Гоголь.

- Нимфу, - отвечал я, недолго думая.

- А я бы лешего, или запорожского казака, в красном жупане.

Сказав это, он повалился на мягкую траву, а я, вынув из кармана носовой платок, разостлал его, чтоб не позеленить травою моих панталон. Гоголь громко захохотал, заметив мою предосторожность.

- Чего вы смеетесь? - спросил я.

- Знаете ли, когда вы вошли в гостиную, ваши плюндры произвели на меня странное впечатление.

- А какое именно?

- Мне показалось, что вы были без них!

- Не может быть! - вскричал я, осматривая свои панталоны.

- Серьезно: телесного цвета, в обтяжку... Уверен, что не одного меня поразили они, а и барышень также.

- Какой вздор!

- Да; когда вы вошли, они потупились и покраснели. Последнее замечание окончательно меня смутило. Еще раз я взглянул на панталоны и не сомневался более в справедливости слов Гоголя. Я был в отчаянии, а он заливался громким смехом. Натешившись моей простотой, он, наконец, сжалился надо мною.

- Успокойтесь, успокойтесь, - сказал он, принимая серьезный вид, - я шутил, право, шутил.

Но уверения Гоголя не поколебали собственного моего убеждения, и замечание его, сказанное, может быть, и в шутку, преследовало меня, как нечистая совесть, до самого отъезда.

- Ударьте лихом об землю, - продолжал он, ложась на спину, - раскиньтесь вот так, как я, поглядите на это синее небо, то всякое сокрушение спадет с сердца и душа просветлеет.

Я последовал его совету; и действительно, едва протянулся и взглянул на небо - раздражение мое притупилось и мне захотелось спать.

- Ну что? - спросил Гоголь после минутного молчания, - что вы теперь чувствуете?

- Кажется, лучше, - отвечал я, закрывая глаза.

- В этом положении фантазия как-то сильнее разыгрывается, в уме зарождаются мысли высокие, идеи светлые - не правда ли?

- Да, сильно клонит ко сну, - пробормотал я, погружаясь в дремоту.

- Не прогневайтесь, я вам не дам спать; чего доброго, оба заснем! и проспим до вечера, а между тем возьмут лодку: что мы тогда будем делать? Кричать, как Пульхерия Трофимовна: "ме... ме..."

Он с неимоверным искусством представил в лицах за-обеденную сцену и так меня рассмешил, что сон мой совершенно отлетел.

- Долго ли вам еще оставаться в лицее? - спросил я.

- Еще год! - со вздохом отвечал Гоголь. - Еще год!

- А потом?

- Потом в Петербург, в Петербург! Туда стремится душа моя!..

- Что вы, в гражданскую или военную думаете вступить?

- Что вам сказать? В гражданскую у меня нет охоты, а в военную - храбрости.

- Куда-нибудь да надо же; нельзя не служить.

- Конечно, но...

- Что?

Гоголь молчал. Через несколько минут я сделал ему вопрос, ответа не было: он заснул. Мне жаль было его будить, и я, следуя данному совету, устремив взор в голубое небо, задумался. Мысли мои развернулись, воображение указало цветущую перспективу моего будущего; ощущения неиспытанные посетили мое сердце, осветили душу. В первый раз я так замечтался: как мне было весело, отрадно, фантазия моя окрылилась и увлекла меня в неведомый мир. Чего не перечувствовал я в те минуты и чего не посулило мне мое будущее!.. Приводя теперь на память минувшие грезы, невольно вспоминаю мое бесцветное прошедшее, горестное, безотрадное. При первом вступлении на поприще службы у меня, как говорится, крылья опустились: не до летанья было. Мне объявили, что я даже стоять не умею и на восемнадцатом году от рождения начали учить стойке. Выучив стоять, как подобает человеку, на двух ногах, стали учить стоять, как болотную птицу, на одной; а там повели гусиным шагом: сначала в три приема, потом в два и наконец в один. Таким алюром далеко не уйдешь...

Тень от деревьев протянулась; зной спадал; было около шести часов. Я разбудил Гоголя.

- Славно разделался с храповицким, - сказал он, приподымаясь и протирая глаза. - А вы что делали? тоже спали?

- Нет, - отвечал я, - по вашему совету я лежал на спине и фантазировал.

- Ну что ж? понравилось?

- Очень!..

- Примите к сведению и на будущее время, глядите на небо, чтоб сноснее было жить на земле.

Переправясь обратно через реку, мы пошли к известной хате, чтобы по той же дороге возвратиться к Ивану Федоровичу. На завалине сидел Остап понурясь.

- За что вы меня так обидели, - спросил он Гоголя очень серьезно, - что я вам сделал?

- Чем же я тебя обидел? - сказал Гоголь с недоумением, посматривая на Остапа.

- Чем! жинку мою нарядили как пани, подчиваете варенухой на серебряном подносе, величаете сударыней матушкой, а мне - батьку городничего, хотя бы спасибо сказали, чарку горелки поднесли!

Остап разразился громким смехом. Марта вышла из хаты без Аверки и, усмехаясь, низко поклонилась.

- О неблагодарный! - трагически произнес Гоголь, указывая на Марту. - Не я ли обратил волчицу в ягницу?!

- Правда, правда, за это спасибо, ей-Богу спасибо!., готов хату прозакладывать, что сегодня во всем селе нет молодицы разумнее моей жинки. А где ж городничий? - прибавил Остап, взглянув на жену.

- Уклался спать, - отвечала Марта, засмеявшись.

- Вот какую штуку вы нам выкинули! - продолжал Остап. - Не знаем, что будет с нашего Аверки, а уж городничим наверное останется до смерти.

- А кто знает! может быть... - начала было Марта, но Остап закрыл ей рукою рот.

- Молчи, дура! - сказал он. - Паныч шутит, а ты, глупая баба, уж и зазналась! Молись Богу, чтоб был честным человеком - для нас и того довольно.

Остап пустился в рассуждения, острил над женой и рассказывал смешные анекдоты, как жены обманывают своих мужей. Гоголь, со вниманием слушавший Остапа, хохотал, бил в ладони, топал ногами; иногда вынимал из кармана карандаш и бумагу и записывал некоторые слова и поговорки. Я не раз напоминал ему, что пора итти, ни Гоголь не мог оторваться от Остапа.

- Помилуйте, - говорил он, - да это живая книга, клад; я готов его слушать трои сутки сряду, не спать, не есть!

Наконец я почти насильно увлек его. Мы пошли по прежней дороге, через леваду, и добродушные хозяева провожали нас до самого перелаза. Марта принялась было просить у нас опять прощения, но Остап ее остановил.

- Перестань, - сказал он, - они тебя дразнили как цуцика, им того и хотелось, чтобы ты лаяла на них как собака.

Подымаясь на гору, в саду Ивана Федоровича Гоголь не переставал хвалить Остапа.

- Какая натура! - говорил он. - Какой рассказ! точно вынет человека из-под полы, поставит его перед вами и заставит говорить. Кажется, я не слышал, а видел наяву то, о чем он рассказывал.

В саду играли в горелки; барышни с криком и визгом бегали по дорожкам. Гоголь, более предусмотрительный, повернул влево к флигелю, а я, думая пробраться в дом, попал, как кур во щи: едва меня завидели, как в ту ж минуту поставили в пары и заставили бегать, что, по тесноте моих панталон, крайне было для меня неудобно и даже опасно.

Отец мой заигрался в бостон, и как ночь была темная, а дорога дурная, то по просьбе гостеприимного хозяина он остался переночевать.

После чая мы перешли в комнаты и продолжали играть в фанты. В этот раз Гоголь не мог отделаться и также участвовал в игре. Он был очень неразвязен, неловок, краснел, конфузился, по целому часу отыскивал колечко, не мог поймать мышки и, наконец, выведенный из терпения неудачами и насмешками, отказался от игры прежде ее окончания.

За ужином мы опять сели рядом с Гоголем. Я был очень огорчен, что отец мой остался ночевать: предположения мои насчет охоты не осуществились.

- О чем вы так задумались? - спросил меня Гоголь. - Вы, кажется, не в своей тарелке.

Я объяснил причину моих сокрушений.

- А вы большой охотник?

- Страстный!

- Часто охотитесь?

- Если удастся, завтрашний день в первый раз буду охотиться.

- Вот как! Так, может быть, вы вовсе не охотник, и если дадите сорок промахов, то и разочаруетесь.

- Дам сорок тысяч промахов, но добьюсь до того, что из сорока выстрелов сряду не сделаю ни одного промаха.

- Ну, это хорошо; это по-нашему, по-казацки!

Для ночлега мне отвели комнату в доме, а Гоголь, приехавший днем прежде, расположился во флигеле. На другой день, часу в восьмом, отец мой приказал запрягать лошадей. Я пошел во флигель, чтоб попрощаться с Гоголем, но мне сказали, что он в саду. Я скоро его нашел: он сидел на дерновой скамье и, как мне издалека показалось, что-то рисовал, по временам подымая голову кверху, и так был углублен в свое занятие, что не заметил моего приближения.

- Здравствуйте! - сказал я, ударив его по плечу. - Чтобы делаете?

- Здравствуйте, - с замешательством произнес Гоголь, поспешно спрятав карандаш и бумагу в карман. - Я... писал.

- Полноте отговариваться! я видел издалека, что вы рисовали. Сделайте одолжение, покажите, я ведь тоже рисую.

- Уверяю вас, я не рисовал, а писал.

- Что вы писали?

- Вздор, пустяки, так, от нечего делать писал - стишки. Гоголь потупился и покраснел.

- Стишки! Прочтите: послушаю.

- Еще не кончил, только начал.

- Нужды нет, прочтите что написали. Настойчивость моя пересилила застенчивость Гоголя; он нехотя вынул из кармана небольшую тетрадку, привел ее в порядок и начал читать.

Я сел возле него с намерением слушать, но оглянулся и увидел почти над головой огромные сливы, прозрачные, как янтарь, висевшие на верхушке дерева. Я забыл о стихах: все мое внимание поглотили сливы. Пока я придумывал средство, как до них добраться, Гоголь окончил чтение и вопросительно смотрел на меня.

- Экие сливы! - воскликнул я, указывая на дерево пальцем.

Самолюбие Гоголя оскорбилось; на лице его выразилось негодование.

- Зачем же вы заставляли меня читать? - сказал он, нахмурясь. - Лучше бы попросили слив, так я вам натрусил бы их полную шапку.

Я спохватился, и только хотел извиниться, как Гоголь так сильно встряхнул дерево, что сливы градом посыпались на меня. Я кинулся подбирать их, и Гоголь также.

- Вы совершенно правы, - сказал он, съев несколько слив, - они несравненно лучше моих стихов... Ух, какие сладкие, сочные!

- Охота вам писать стихи! Что вы, хотите тягаться с Пушкиным? Пишите лучше прозой.

- Пишут не потому, чтоб тягаться с кем бы то ни было, но потому, что душа жаждет поделиться ощущениями. Впрочем, не робей, воробей, дерись с орлом!

Я хотел было отвечать также пословицей: дай Бог нашему теляти волка поймати; но Гоголь продолжал:

- Да! не робей, воробей, дерись с орлом.

Взгляд его оживился, грудь от внутреннего волнения высоко поднималась, и я безотчетно повторил слова его, сказанные мне накануне: "Ну, это хорошо, это по-нашему! по-казацки".

Человек прибежал с известием, что отец меня ожидает. Я дружески обнял Гоголя, и мы расстались надолго.

Через несколько лет после этого свидания показались в свет сочинения Гоголя.

С каждым годом талант его более и более совершенствовался, и всякий раз, когда мне случалось читать его творения, я вспоминал одушевленный взгляд Гоголя, и мне слышались последние его слова: "Не робей, воробей, дерись с орлом!"

--------------------------------------------------------------------------------

Впервые опубликовано: "Отечественные записки", 1859, № 4, с. 71 - 84.
Алексей Петрович Стороженко (1806 - 1874) писатель (писал на русском и украинском языках), один из активных деятелей реакционно-националистического лагеря на Украине.