5

Эпоха Николая I - это не время перестройки государственной и общественной жизни по отвлеченным идеологическим схемам, а период неустанного труда в самых разных областях. Вставая на рассвете, сам император иногда проводил за рабочим столом по восемнадцать часов в сутки, назначал аудиенции на восемь, а то и на семь часов утра и старался лично вникать во все дела. Получив недостаточное гуманитарное образование и испытывая равнодушие к умозрительному знанию, он тем не менее имел природную склонность к прикладным и военным наукам, строительному и инженерному искусству, обладал практическим складом ума и трезвой оценкой происходящего. Если Петр I воспринимался порою как плотник на троне, то его потомок любил говорить: "мы - инженеры".

Действительно, еще будучи в должности генерал-инспектора по инженерной части, великий князь Николай Павлович вкладывал всю присущую ему энергию в формирование русского инженерного корпуса, почти ежедневно посещал подведомственные учреждения, подолгу просиживал на лекциях офицерских и кондукторских классов Главного инженерного училища, изучал черчение, архитектуру и другие предметы, чтобы до деталей понять суть утверждаемых им проектов. И впоследствии, уже на царском троне, он стремился тщательно вникать не только в военные или строительные проблемы, но и в вопросы технического оборудования, полезного предпринимательства, финансовой и экономической политики и многие другие, пытался "все видеть своими глазами, все слышать своими ушами". Вахтпарады, смотры флота, маневры, испытательные стрельбы разрывными снарядами, работа комиссий по крестьянскому вопросу или строительству железных дорог - все это и многое другое не обходилось без прямого участия государя. Обычными стали его частые поездки по различным областям империи, осмотры больниц, тюрем, казенных складов, посещения присутственных мест, учебных заведений, вновь возводимых сооружений. Дальность расстояния, бездорожье, ненастье, телесное недомогание или душевная усталость не могли удержать царя от исполнения намеченных планов. Если он был убежден в полезности и справедливости какого-либо дела, то проявлял при его практической реализации непреклонную волю и твердую решимость. Достаточно взглянуть лишь на некоторые резолюции самодержца: "Мы все на службе не за тем. чтобы гулять, а чтобы дело делать"... "Должно держаться неотступно данных приказаний и впредь не сметь от них отступать"... "Я уже не раз приказывал с предложениями, противными закону, не сметь входить... когда закон есть, должно его соблюдать без изыскания предлогов к неисполнению".

Многие современники отмечали и рыцарские качества Николая I, который строго придерживался кодекса чести, верности данному слову, с "крайним омерзением" относился к хитроумной фальши, закулисным интригам, подкупам оппонентов и прочим нелегальным уловкам, часто допускаемым так называемыми цивилизованными государствами. Даже явный недоброжелатель А. де Кюстин писал, что ум царя "самый практичный и ясный, какой только бывает на свете. Не думаю, чтобы сыскался сегодня второй государь, который бы так ненавидел ложь и так редко лгал, как этот император". Император признавался этому мемуаристу, что слишком нуждается в прямом и откровенном высказывании своих мыслей и что скорее отступит до Китая, нежели согласится на продажный и мошеннический способ правления, отличавший, по его мнению, конституционные монархии.

К рыцарским достоинствам Николая I, отличавшим его как "сильную, благородную и весьма идеальную натуру" (К. Н. Леонтьев), добавлялось и несомненное мужество, среди ярких проявлений которого выделяется поведение царя во время холерной эпидемии. Двигаясь из глубины Азии и усеивая свой путь тысячами трупов, заразная болезнь быстро распространялась вверх по Волге и в сентябре 1830 г. достигла Москвы. "С сердечным соболезнованием получил я ваше печальное известие,- писал император московскому генерал-губернатору Д. В. Голицыну. - Уведомляйте меня эстафетами о ходе болезни. От ваших известий будет зависеть мой отъезд. Я приеду делить с вами опасности и труды..."

Очевидцы свидетельствуют об удивлении и радости москвичей, узнавших, что "царь в Москве". Рано утром 29 сентября огромные толпы народа шли к Кремлю, где у входа в Успенский собор митрополит Филарет говорил: "С крестом сретаем тебя, Государь. Да идет с тобою воскресение и жизнь". В гуще народа раздавались голоса: "Ты - наш отец, мы знаем, что ты к нам будешь... Где беда, там и ты, наш родной". Приложившись к иконе Божьей Матери в Иверской часовне, император начал свое десятидневное пребывание в древней столице, наполненное беспрерывной деятельностью. Презирая опасность, он посещал холерные палаты в госпиталях, приказывал устраивать в разных частях города новые больницы и создавать приюты для лишившихся родителей детей, отдавал распоряжения о денежном вспомоществовании и продовольственной помощи беднякам, постоянно появлялся на улицах, дабы поднять упавший дух жителей. Ободренные москвичи стали охотнее соблюдать санитарные меры и соревноваться в пожертвованиях. Между тем женщина, находившаяся в одном дворце с Государем, заразилась и умерла, несмотря на немедленно оказанное ей лечение. Постоянно общавшийся с ним слуга также скоропостижно скончался. По словам А. Х. Бенкендорфа, самого царя "тошнило, трясла лихорадка, и открылись все первые симптомы болезни. К счастию, сильная испарина и данные вовремя лекарства скоро ему пособили, и не далее как на другой день все наше беспокойство миновалось". Выполнив свою миссию, император отправился обратно в Санкт-Петербург и выдержал в Твери, как и полагалось по закону, установленный карантинный срок. Его решительное и мужественное поведение вдохновило Пушкина на стихотворение "Герой", где рассказывается о смелости и милосердии Наполеона, будто бы посетившего чумный госпиталь в Яффе, и намекается на приезд царя в Москву. "Каков государь,- писал поэт П. А. Вяземскому,- молодец! того гляди, что наших каторжников простит - дай Бог ему здоровья".

По наблюдениям современников, Николай I, подобно Петру I, но на свой лад в быту был весьма непритязателен, предпочитал обходиться простыми кушаниями вроде щей и гречневой каши, вел достаточно спартанский образ жизни, старался даже в заграничных путешествиях не изменять своим привычкам и спать по-походному на холщовом мешке с соломой вместо матраса. Один из иностранцев восклицал, что и самый бедный французский землепашец вряд ли бы стал спать на таком жестком ложе. Царь и умер, как писала А. Ф. Тютчева, в маленьком кабинете на первом этаже Зимнего дворца "лежа поперек комнаты на очень простой железной кровати... Голова покоилась на зеленой кожаной подушке, а вместо одеяла на нем лежала солдатская шинель. Казалось, что смерть настигла его среди лишений военного лагеря, а не в роскоши пышного дворца. Все, что окружало его, дышало самой строгой простотой, начиная от обстановки и кончая дырявыми туфлями у подножия кровати".

Характеризуя Николая I, следует также заметить, что любовь ко всему военному, армейской организации и простоте не мешала ему владеть иностранными языками, обладать художественным вкусом, увлекаться театром, сочинять музыку, любить церковное пение и нередко самому в нем участвовать.

Отмеченные черты личности царя во многом способствовали движению страны к тем целям, о которых можно судить по его словам, начертанным в 1850 г. на отчете министра иностранных дел К. В. Нессельроде и адресованным сыну: "Дай Бог, чтобы удалось мне сдать тебе Россию такою, какою стремился я ее поставить: сильной, самостоятельной и добродающей - нам добро,- никому зло".

6

Если общие задачи государственного строительства по-своему продолжали петровские преобразования, то конкретные методы и пути их осуществления принимали порою прямо противоположный характер. Петр I хотел добиться успехов во внешнем прогрессе и могуществе через слом национальных традиций и вековых установлений и их замену принципиально новыми предписаниями, законами, учреждениями, что усиливало разрыв между самобытной жизнью и заимствованным просвещением, увеличивало существовавшее отделение высших слоев общества от народа, приводило к забвению духовной сущности родной земли и ее истории. А. де Кюстин удивлялся, как мощно одарена от природы русская нация, сумевшая сохранить свое неповторимое лицо в условиях, когда власть предержащие и знать беспрерывно "клянчили идеи и искали образцов для подражания во всех обществах Европы".

В идеологии и политике Николая I наблюдается вполне отчетливая и последовательная устремленность к преодолению отрицательных последствий безоглядных заимствований, восстановлению нарушенной связи времен, активизации плодотворных начал собственной истории. "Во мне поднимается волна почтения к этому человеку,- восхищался А. де Кюстин. - Всю силу своей воли он направляет на потаенную борьбу с тем, что создано гением Петра Великого; он боготворит сего великого реформатора, но возвращает к естественному состоянию нацию, которая более столетия назад была сбита с истинного своего пути и призвана к рабскому подражательству... чтобы народ смог произвести все то, на что способен, нужно не заставлять его копировать иностранцев, а развивать его национальный дух во всей его самобытности". Сам царь признавался мемуаристу, что хочет быть достойным доброго русского народа и в невзгодах времени старается искать убежища в глубине России, забывая о западных странах.

Действительно, Николая I можно считать самым национальным из всех монархов, занимавших до него престол Петра I. Он верил в мировое призвание Святой Руси и по мере сил и понимания пытался самоотверженно служить ей на всех направлениях своей деятельности. Так, большое значение царь придавал укреплению Православия и мерам против распространения сектантства и невнятного мистицизма, свойственного предшествовавшему правлению. Он был озабочен и положением сельского духовенства, находя в нем опору народной нравственности, а также многое сделал для воссоединения в 1839 г. греко-униатской церкви с православной. Когда в 1832 г. был канонизирован епископ Митрофан, он прислал золотой покров на раку святителя и приехал в Воронеж для поклонения святому.

Если по отношению к революционным идеям император вел изоляционистскую политику, то материальные изобретения Запада привлекали его пристальное внимание. Господство самодержавного строя совсем не мешало развитию хозяйственной жизни и новых экономических связей. На период правления Николая I приходится строительство половины всей сети шоссейных дорог, проектировавшихся в России до 1917 г., а также железнодорожного сообщения от Петербурга до Царского Села и до Москвы. На Волге и Балтике появились первые пароходы, мануфактуры стали заменяться фабриками с современным оборудованием. В результате объем промышленного производства удвоился, а сбалансированная финансовая политика привела к укреплению рубля на мировом рынке, хотя устарелые крепостнические формы требовали соответствующего реформирования. Любопытно наблюдение известного французского экономиста середины прошлого века Моро-Кристофа, отметившего в своем фундаментальном исследовании пауперизма, что дело предупреждения нищеты при наименьших затратах казны поставлено в России лучше, чем на Западе (отношение количества неимущих к общему числу населения колебалось в европейских странах от 3 до 20%, а в европейской России не превышало 1%).

Большое внимание в правление Николая I уделялось развитию естествознания. В данном царем уставе Академии наук писалось, что "она старается расширить пределы всякого рода полезных человечеству знаний... имеет попечение о распределении просвещения. Она обращает труды свои непосредственно в пользу России, распространяя познания о естественных произведениях империи". По высочайшему повелению были оборудованы обсерватории в Казани и Киеве, приведена в порядок устаревшая обсерватория в Москве, а также выстроена новая близ северной столицы. В указе императора говорилось о том, что "желая споспешествовать успехам Астрономии в Империи Нашей, повелели Мы соорудить в окрестностях Санкт-Петербурга, на Пулковской горе, Главную Астрономическую Обсерваторию и снабдить ее полным прибором совершеннейших инструментов". Академик Ф. А. Бредихин, создавший классификацию кометных форм, а также теорию распада комет и образования метеорных потоков, видел в увлечении самодержца астрономией "какое-то внутреннее расположение к ней. Стройный порядок системы, строгое соподчинение частей целому, твердость и доказательность перехода от известного к неизвестному - и не в отвлеченной области мышления, а в приложении к конкретному, имеющемуся пред очами и необъятному пространством организму вселенной - все это находило, по-видимому, сочувственные фибры в возвышенной душе Монарха, который в громадной империи своей стремился упрочить законность, стройный порядок и спокойное развитие на стезе правды и добра".

Ход жизни требовал грамотных чиновников, инженеров, агрономов, врачей, учителей, и правительство Николая I откликалось на эти насущные требования, развивая широкую сеть начальных, средних и высших учебных заведений. Количество гимназий в эти годы значительно увеличилось, а число учащихся в них почти утроилось. В Петербурге был восстановлен Главный педагогический институт, открыто Высшее училище правоведения для подготовки юристов, а Технологический институт выпускал инженеров. Начали работу Строительный институт, Земледельческий институт, Межевой институт в Москве и др.

В николаевское царствование заметное развитие получили и научные общества - Российское общество естественных наук, Географическое общество в Петербурге, Одесское общество истории и древностей, различные археографические комиссии для изучения памятников старины, разбора и издания древних актов и т. п. Царь поддерживал научные издания, заботился о их направлении и регулярно знакомился с соответствующими отчетами. Так, при прочтении одного из подобных отчетов монаршее внимание было обращено на "тот утешительный факт, что большинство одобренных произведений относилось к отечественной истории, к разработке нашего родного языка и к изучению юридического и общественного быта России". Действительно, Академия наук осуществляла масштабную исследовательскую программу в области русской истории и языковедения.

С особой выразительностью ориентация Николая I на национальные традиции и допетровские ценности проявилась в его художественно-архитектурной политике. Уже в конце 1826 - начале 1827 гг. генерал-губернаторы и обер-прокурор Синода получили царские указания:

"Государь император высочайше повелеть изволил собрать немедленно сведения по всем губерниям:

1. В каких городах есть остатки древних замков и крепостей или других остатков древности.

2. В каком они положении ныне находятся.

Воля Его Величества в то же время есть, чтобы строжайше было запрещено таковые здания разрушать, что и должно оставаться на ответственности начальства городского и местных полиций...

Буде есть возможность снять с таковых зданий планы и фасады в нынешнем их положении, то сие Его Величеству весьма желательно... поскольку среди древних зданий много церквей и монастырей, то считаю нелишним послать и в Синод циркуляр, посланный губернаторам".

Своеобразным продолжением внимания царя к отечественному зодчеству стали его личные инициативы по реставрации храмов. Например, пребывая в 1834 г. во Владимире, он повелел восстановить Дмитриевский собор "в первобытном его виде". В том же 1834 г. К. Тон получил указание приступить к работам в Ипатьевском монастыре Костромы и "придать оному более наружного величия и благолепия... вместе с тем сохраняя все уцелевшие доселе остатки архитектуры и вкуса того времени, применяясь к ним в новой отделке монастыря".

Что же касается строительства новых храмов, то и здесь правительственным циркуляром впервые предписывалось создавать образцовые проекты по канонам древнерусского зодчества, "дабы удобнее в тех губерниях, где еще не имеется сведущих архитекторов и опытных, ввести строение церквей правильное, издать и разослать по епархиям для руководства собрание планов и фасадов церквей, составленных по наилучшим и преимущественно древним образцам". Интересен тот факт, что и избы, школы, волостные управления, постоялые дворы и т. д. проектировались, по желанию императора, в чисто русском вкусе и стиле.

Показательным примером воплощения принципов православия, самодержавия и народности в архитектуре может служить строительство Большого Кремлевского дворца, который должен был находиться в духовном и эстетическом единстве с храмом Христа Спасителя, и также с историческими воспоминаниями и национальными преданиями. В Высочайшем Рескрипте, отправленном Николаем I министру Императорского двора и опубликованном в газете "Московские ведомости", провозглашалось: "Сие изящное произведение зодчества будет новым достойным украшением любезной моей древней столицы, тем более, что оно вполне соответствует окружающим его зданиям, священным для Нас и по соединенным с ними воспоминаниями веков минувших и великих событий отечественной истории. Следуя мысли Моей, во всех частях оного и в самих вновь устроенных, искусство умело сохранить отличительный характер прежней истинно русской архитектуры, приспособив их вместе к настоящим потребностям, к усовершенствованию и вкусу нашего времени... В идее и проекте дворца разрешалось, кроме задачи невиданного доселе великолепия и колоссальности, та же задача народности, как и в Храме Спасителя: как в первом художник думал о том, чтобы, воздвигая храм, согласить его с общим оригинальным характером нашей древней столицы, характером ее сорока сороков церквей, так и в проекте дворца та же мысль напутствовала его относительно характера уцелевших царских теремов, понятий и верований народных, понятий и приличий, неразлучных с историей Москвы, даже линий видов и очерков в отношении пейзажном и чисто архитектоническом".

В правление Николая I получило значительное развитие живописное, театральное и музыкальное искусство, появилось много выдающихся имен и блестящих талантов. Именно тогда русская литература достигла таких вершин, которые позволили назвать это время ее "золотым веком". Сам царь старался не только морально и материально поддерживать художников (например, П. А. Федотова), артистов (например, П. А. Каратыгина) или писателей (например, Гоголя), но и сделать их союзниками в деле укрепления могущества России. Характерны его взаимоотношения с Пушкиным, истинный масштаб личности которого он едва ли не первым среди современников сумел по достоинству оценить ("умнейший человек"). Философ Г. Шпет замечал по этому поводу: "Верный инстинкт подсказал Николаю Павловичу обратиться к Пушкину. Карамзин, Жуковский, Пушкин, кн. Вяземский и все пушкинское были единственною возможностью для нас положительной, не нигилистической культуры".

7

По словам Д. Н. Толстого, "прощение Пушкина и возвращение его из ссылки составляет самую крупную новость эпохи". Монаршая милость и начавшийся диалог с самодержцем обернулись для поэта заменой обычной цензуры на высочайшую и просьбой императора составить упоминавшуюся выше записку "О народном воспитании". В дальнейшем высочайшая благосклонность сохранялась, и в 1831 г. Пушкин с радостью сообщал П. В. Нащокину: "Царь (между нами) взял меня на службу, т. е. дал мне жалованья и позволил рыться в архивах для составления "Истории Петра I". Дай Бог здоровья царю". Когда в "Северной пчеле" стали появляться издевательские выпады Ф. В. Булгарина против Пушкина, царь повелел А. Х. Бенкендорфу призвать журналиста и "запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения, и, если можно, то и закрыть газету". С тех пор Булгарин перестал задевать поэта в своих публикациях. В 1836 г. Пушкин задумал издавать журнал "Современник", и император дал ему необходимое разрешение, несмотря на резкие возражения влиятельных лиц. И в дуэльной истории поэта царь показал себя беспристрастным и справедливым судьей, приказал позаботиться о материальном обеспечении его семьи, разжаловал Дантеса в солдаты и вместе с "гнусной канальей" Геккерном с позором изгнал из России.

Со стороны Пушкина также наблюдалось движение навстречу благородным устремлениям и государственным задачам Николая I. Ратуя за союз с государством на плодотворных и для народа, и для государства началах, поэт намеревается "пуститься в политическую прозу", вникает в монаршие проекты "контрреволюции революции Петра". "Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных - вот великие предметы",- агитирует он П. А. Вяземского на политическую деятельность.

С большим вниманием следит Пушкин и за европейскими событиями, разделяя, с одной стороны, их оценки императором, а с другой - выражая собственное видение сложных историософских и политических проблем. Когда волны французской революции 1830 г. вызвали возмущение в Бельгии, Швейцарии, Италии, а в начале 1831 г. Польский сейм объявил о низложении династии Романовых и об отделении своей страны от России, поэт, в отличие от царя, не доверял членам Священного Союза и не являлся сторонником вмешательства в европейские волнения, считая их "домашним" делом самих народов Запада.

Но и русско-польские отношения Пушкин, хорошо изучивший эпоху самозванцев, считал, как и Николай I, "домашним" спором еще с XVI века, когда Речь Посполитая владела исконными русскими землями и связанными с Москвой языком и культурой народами. В XVII веке русское государство находилось в большой опасности, избежать которой помогло земское ополчение, выгнавшее захватчиков в 1612 г. из Кремля, подожженного отступавшими. "Для нас мятеж Польши,- писал он П. А. Вяземскому,- есть дело семейственное, старинная наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей".

Пушкина раздражало вмешательство в русско-польские военные действия, обусловленные "наследственной распрей", членов французского парламента, призывавших к вооруженной поддержке восставших и их требований присоединить к Польше Украину до Днепра, включая Киев. В написанных в августе и сентябре 1831 г. стихотворениях "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина" поэт напоминает "мутителям палат", как он называет западных политиков, об истории России, которую "война, и мор, и бунт, и внешних бурь напор... беснуясь потрясли" и которая в войну 1812 г. своею кровью искупила "вольность, честь и мир" напавшей на нее Европы.

О чем шумите вы, народные витии? 
Зачем анафемой грозите вы России?.. 
Оставьте: это спор славян между собою, 
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою, 
Вопрос, которого не разрешите вы.

Напоминает поэт "народным витиям", а также участникам русско-польских военных действий и о традициях русских воинов, которые могут и должны служить гарантией добрых отношений:

В боренье падший невредим; 
Врагов мы в прахе не топтали; 
Мы не напомним ныне им 
Того, что старые скрижали 
Хранят в преданиях немых; 
Мы не сожжем Варшавы их; 
Они народной Немезиды 
Не узрят гневного лица 
И не услышат песнь обиды 
От лиры русского певца.

О том, каково было желание Пушкина участвовать в живой истории не только лирой, но и прямой публицистикой, можно судить по его собственному признанию: "Страстно бы взялся за редакцию политического и литературного журнала, то есть такого, в коем печатали бы политические заграничные новости. Около него соединил бы я писателей с дарованиями и таким образом приблизил бы к правительству людей полезных, которые все еще дичатся, напрасно полагая его неприязненным к просвещению". И когда друзья упрекали поэта без должных положительных доводов за стремление содействовать своим словом возможным правительственным преобразованиям, тот отвечал им:

Беда стране, где раб и льстец 
Одни приближены к престолу, 
А небом избранный певец 
Молчит, потупя очи долу...

Николаю I не удалось избежать этой беды, хотя как уже отмечалось, царь прекрасно осознавал огромную роль умных, честных и без лести преданных людей. Тем не менее его правительству не хватало вкуса и умения использовать таких людей, а легче жилось и дышалось среди пусть порою и морально несостоятельного, но привычного казенного верноподданничества. "Да и неприлично правительству заключать союз - с кем? с Булгариным и Гречем",- сокрушался Пушкин, за которым был установлен тайный надзор.

Кризис доверия со стороны официальной власти к творческому созиданию общественно-государственной жизни наглядно проявился в запрещении журнала "Европеец", созданного в начале 30-х годов И. В. Киреевским, который отличался глубоким умом и душевной чистотой, благородством натуры и пониманием собственного призвания. "Не думай, однако же, - писал он в начале своей литературной деятельности другу А. И. Кошелеву,- чтобы я забыл, что я русский, и не считал себя обязанным действовать для блага своего Отечества. Нет! все силы мои посвящены ему. Но мне кажется, что вне службы - я могу быть ему полезнее, нежели употребляя все время на службу. Я могу быть литератором, а содействовать просвещению народа не есть ли величайшее благодеяние, которое можно ему делать?"

С этой же целью Киреевский создает журнал "Европеец", к сотрудничеству с которым привлекает В. А. Жуковского, Е. А. Боратынского, Н. М. Языкова, А. И. Тургенева, А. С. Хомякова. Пушкин (не оставивший еще замысла выпуска политической газеты или журнала) готов прислать для нового издания пока еще не оконченные произведения, но оно неожиданно запрещается на третьем номере вследствие весьма примечательного доноса. "Киреевский,- замечает Пушкин в одном из писем,- представлен правительству сорванцом и якобинцем! Все здесь надеются, что он оправдается и что клеветники - или, по крайней мере, клевета - успокоится и будет изобличена".

Клевета легла на почву, отчасти удобренную самим правительством. Подозрение и недоверие к благородным, стремящимся приносить пользу, но "неслужащим" соотечественникам заставляет начальство III отделения прибегать к таким средствам, которые подрывали моральный авторитет государства, отталкивали от него лучших представителей народа и тем самым незаметно, но верно участвовали в расшатывании его могущества. В число неблагонадежных попал даже воспитатель царского наследника Жуковский, который, узнав о незаконной проверке его писем, сообщал А. И. Тургеневу: "Кто вверит себя почте? Что выиграли, разрушив святыню, веру и уважение к правительству! Это бесит! Как же хотят уважения к законам в частных лицах, когда правительство все беззаконие себе позволяет?"

Сам император обнаружил в статье Киреевского "Девятнадцатый век" "сокровенный" смысл. Сочинитель, передает мнение Николая I А. Х. Бенкендорф, рассуждая о литературе, разумеет совсем иное: "Под словом просвещение он понимает свободу... деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное как конституция". И хотя Жуковский обоснованно доказывал полную несостоятельность подобных истолкований и обвинений Киреевского в желании замаскировать философией политику, журнал окончательно прикрыли, изъяв из участия в общественной жизни честного и талантливого литератора, по сути союзника государственных начинаний в области просвещения. "Что делать! Будем мыслить в молчании и оставим литературное поприще Полевым и Булгариным",- писал Боратынский Киреевскому после запрещения "Европейца".

8

Несмотря на такие стеснения, в эпоху Николая I появлялись новые журналы, устраивались публичные университетские чтения, на которые, по воспоминанию П. В. Анненкова, стекались не только люди науки, представители всех литературных партий и университетская молодежь, но и "весь образованный класс города - от стариков, только что покинувших ломберные столы, до девиц, еще не отдохнувших после подвигов на паркете, и от губернаторских чиновников до неслужащих дворян". Также широко развернули свою деятельность литературные кружки и салоны. Например, в доме писателя Н. Ф. Павлова, пишет Б. Н. Чичерин, "до глубокой ночи происходили оживленные споры: Редкин с Шевыревым, Кавелин с Аксаковым, Герцен и Крюков с Хомяковым. Здесь появлялись Киреевские и молодой еще тогда Юрий Самарин. Постоянным гостем был Чаадаев с его голою, как рука, головою, с его неукоризненно светскими манерами, с его образованным и оригинальным умом и вечною позою. Это было самое блестящее литературное время Москвы. Все вопросы, и философские, и исторические, и политические, все, что занимало высшие современные умы, обсуждалось на этих собраниях, где соперники являлись во всеоружии, с противоположными взглядами, но с запасом знания и обаянием красноречия". Своеобразные интеллектуальные дуэли разворачиваются в салонах А. П. Елагиной и Е. А. Свербеевой, А. П. Глинки и Е. П. Ростопчиной. В сороковых годах, отмечает А. И. Герцен, наблюдалось небывалое оживление умственных интересов, когда философские и литературные проблемы становились вопросами жизни и обсуждались при всякой встрече в присутствии многолюдного общества. Появление примечательной книги вызывало критику и антикритику, читаемую и комментируемую даже некомпетентными барами и барынями. На обсуждения съезжались "охотники, даже охотницы, и сидели до двух часов ночи, чтоб посмотреть, кто из матадоров кого отделает и как отделают его самого..." Русские, долго не бывшие на родине и позднее узнававшие в Париже от Герцена о жизни в России, удивлялись, что его новости относились больше к литературному и университетскому миру, чем к политической сфере. По словам автора "Былого и дум", они "ждали рассказов о партиях, обществах, о министерских кризисах (при Николае I!), об оппозиции (в 1847!), а я им говорил о публичных лекциях Грановского, о статьях Белинского, о настроении студентов и даже семинаристов". Среди самых разных религиозных, философских, исторических, научных мнений особо выделялось обсуждение принципов православия, самодержавия и народности, вопросов соотношения русской культуры и западной цивилизации. Противопоставление христианско-монархической России и революционно-республиканской Европы, отчетливо сформулированное и внедренное в общественное сознание идеологами николаевского царствования М. М. Сперанским, Д. Н. Блудовым, С. С. Уваровым, нашло благодатную почву в среде мыслителей, писателей и публицистов и получило более развернутое историко-культурное развитие в полемике западников и славянофилов, ставшей примечательным явлением общественно-литературной жизни 30-50-х годов XIX века. И те, и другие, замечает Ю. Ф. Самарин, часто не сходились во мнениях, но составляли как бы одно общество - оба крыла "нуждались одно в другом и притягивались временным сочувствием, основанным на единстве умственных интересов и на глубоком обоюдном уважении".

Обоюдное уважение представителей противоборствующих течений обусловливалось высотой их нравственных запросов, личным благородством, стремлением к улучшению человеческих отношений. Единство же интересов составили вопросы перспектив цивилизации, судьбы человека вообще в свете сравнительных особенностей России и Европы. Однако эти же интересы предопределили коренное различие в подходах и оценках сложившихся традиций и исторических ценностей в настоящем и будущем страны. "Мы (со славянофилами) разно поняли вопрос о современности,- подчеркивал А. И. Герцен,- мы разного ждем, желаем... Им нужно былое, предание, прошедшее - нам хочется оторвать от него Россию".

Теоретическая устремленность к осуществлению высоких идеалов свободы, равенства и братства сочеталась у западников (В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Т. Н. Грановский, В. П. Боткин и др.) с практическим непониманием или даже отрицанием фундаментальных начал, глубинных пластов, древних корней совокупной личности народа. Религиозные верования, христианский быт, государственные установления, крестьянские обычаи казались им теми изжившими себя формами жизни, которые задерживают в стране отмену крепостного права, развитие демократии, расцвет науки. В собственном допетровском прошлом они не находили почти ничего достойного и призывали избавиться от его "предрассудков" ради общей для Востока и Запада гуманистической цивилизации будущего, чтобы встать в один ряд с европейскими странами, чья светская культура осмыслялась как законодательная и образцовая. Западники считали необходимым еще раз вслед за Петром I изменить естественное русло развития "отсталой" России и искусственно внедрить в нее проросшие на иной исторической почве культурные достижения и социальные идеи.

Подобные умонастроения, установки и подходы наглядно проявились в идейно-мировоззренческих устремлениях В. Г. Белинского, который отрицал всякие верования, традиции и авторитеты и всегда готов был заклеймить все "реакционное". Хотя в начале своей литературной деятельности он солидаризировался с просветительской программой С. С. Уварова в духе единства православия, самодержавия и народности и уповал на самобытное развитие в сочетании с лишь внешними заимствованиями: "Да, у нас скоро будет свое русское народное просвещение, мы скоро докажем, что не имеем нужды в чужой умственной опеке. Нам легко это сделать, когда знаменитые сановники, сподвижники Царя на трудном поприще народоправления, являются посреди любознательного юношества указывать путь к просвещению в духе православия, самодержавия и народности". Однако затем критические стрелы "неистового Виссариона" все чаще стали направляться против христианских убеждений, правящих классов, любых стеснительных оков против свободомыслия. Не сомневался он лишь в своей вере в такие времена, когда рухнут все сословные и имущественные перегородки и люди заживут по-братски на земле. В результате он отвергал все формы исторического существования, противоречившие движению к чаемому научно-гуманистическому раю. Считая индивидуальный и общечеловеческий разум двигателем, а степень научного образования критерием социального прогресса, Белинский в спорах со славянофилами противопоставлял "более образованные" и "зрячие" народы "лапотной и сермяжной" России, которой следует без всяких раздумий усвоить новейшие достижения европейской мысли, дабы включиться в мировое движение за освобождение личности от вековых пережитков и установление справедливого общественного строя. По убеждению критика, такое движение не может обойтись и без гильотины, имеющейся в "еще более образованных странах", ибо трудно представить, что принципиальные перемены могут сделаться "само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови".

У А. И. Герцена происходил сходный процесс отказа, говоря его собственными словами, от "содомизма религии и философии" и перехода к "реализму". В результате он отверг гегелевскую диалектику как средство "гонять сквозь строй категорий всякую всячину" и как логическую гимнастику в оправдание наличного бытия и воспринимал ее как "алгебру революции", не оставляющую "камня на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших себя". Герцен, как и Белинский, ратовал за пафос научного знания, добываемого одним только разумом из материально понимаемой действительности. История представлялась ему прогрессией "разумности" сознания, все более гармонизирующего социальные отношения.

Однако в решении сложных человековедческих задач и в достижении высоких гуманистических целей трезвое знание выявляло свою ущербность и абстрактность, что выражалось в замкнутости сознания близлежащими проблемами, в преобладании обличительства над конкретным рассмотрением положительных начал, в сокращении противоречивого богатства истории и культуры до "революционного акта", то есть "всякого уничтожения "авторитета", "освобождения от гнета великих имен".

Вместе с тем оставался открытым вопрос о качестве духовных ценностей освободившейся от всех прежних авторитетов и традиций личности, о содержании, направлении, целях ее свободы и способности отклонить полученную независимость от естественного эгоистического русла, стать действительно свободной, то есть полностью нравственно вменяемой, от чего в конечном итоге зависит подлинное преуспевание общества. Рассудочные упования западников на достижения "внешней" образованности, на "разум" и "науку" как движущие силы благотворного изменения жизни повторяли предшествующий конфликт декабристов с реальной действительностью, поскольку прогресс в области законодательства, науки, техники создавал предпосылки для формально свободного существования и материального процветания людей, но не для преображения их внутреннего мира. Более того, демократические учреждения, юридические установления, позитивистские знания не только не затрагивали душевно-духовного ядра "свободной" личности, где коренятся властолюбие, зависть, тщеславие, не прекращается искание увеличения собственной выгоды и прав, но и маскировали подспудное дисгармоническое воздействие подобных психологических сил. В результате дум высокое стремленье неизбежно оборачивалось торжеством посредственности и денежного мешка, а научные победы порождали меркантилизм и индустриализм, который, по словам опамятовавшегося Герцена, представляет собою "сифилитический шанкр, заражающий кровь и кость общества". Неизменный эгоцентризм, неспособность к жертвенной любви, разъединяющее людей гедонистическое жизнепонимание - таковы побочные плоды любых успехов и достижений, если они не одухотворены высшими ценностями. К тому же механическое перенесение на русскую действительность европейских институциональных форм и социальных идей, органически сложившихся в иных исторических обстоятельствах, осуществлялось в сознании западников, как уже отмечалось, не только без соотнесенности, но даже вопреки собственному прошлому и национальным традициям, веками влиявшим на духовный уклад жизни и собирательную личность народа. Такое взаимопроникновение разнородных тканей с неодинаковой генеалогией могло вести к неузнаваемому перерождению соединяемых частей, а диктат узкого "трезвого" знания над всем объемом исторический жизни грозил насильственной хирургией всему, что не вмещалось в его прокрустово ложе.

Славянофилы же (А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, К. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин и др.) предвидели подобную логику развития событий и считали, что любые, даже самые здравые, новшества не осуществляются с помощью прямолинейных решений и механических переносов, а их успех зависит от учета всего исторического объема и метафизической глубины народной личности, от обогащенности плодами духовного труда предшествующих поколений. Ведь подлинно плодотворный результат любого дела зависит не только от верного экономического расчета, модернизированных учреждений или научных знаний, а от золотого запаса благородных людей, созидаемого постоянно растущим из древних корней и непрерываемым христианским преданием, которое как раз и было принципиально отвергнуто западниками.

Славянофилы прекрасно осознавали, что "былое, предание, прошедшее", если вспомнить слова А. И. Герцена, совершенно необходимо для всякого плодотворного движения вперед и истинного просвещения в понимании которого они сближались с Николаем I и С. С. Уваровым, Пушкиным, В. А. Жуковским или Н. В. Гоголем. Последний, например, подчеркивал: "Мы повторяем теперь еще бессмысленно слово "Просвещение". Даже и не задумывались над тем, откуда пришло это слово и что оно значит. Слова этого нет ни на каком языке, оно только у нас. Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь. Слово это взято из нашей церкви, которая уже почти тысячу лет его произносит, несмотря на все мраки и невежественные тьмы, отовсюду ее окружавшие, и знает, зачем произносит".

Вместе с Гоголем славянофилы полагали, что православие, в котором христианство отразилось "в полноте, т. е. в тождестве единства и свободы, проявляемом в законе духовной любви", является подлинным началом истинного просвещения, существенно преобразовывающего нравственное сознание человека "силою извещающейся в нем истины". Отсюда особый тип образованности, направленный не на увеличение и утончение материальных удобств наружной жизни, а на очищение сердца и добролюбящее устроение ума. Такая образованность предполагает не блестящую игру автономной культуры в смене разумных научных методов, художественных школ, философских систем, в борьбе сословных и частнособственнических интересов, а коренное духовное преображение и твердое нравственное устроение человека, способного направить свои усилия на настоящее единение с другими поверх писаных кодексов, теоретических программ, индивидуалистических пристрастий. Из глубины этого единства, в союзе со всеми другими получает свое назначение и каждая отдельная личность, всякий вид деятельности, что не располагало и не множило реально неизбежные сословные и корпоративные противоречия, а, напротив, сдерживало и смягчало их.

По убеждению славянофилов, "внутреннее" просвещение давало русским людям силу духа, без которой невозможно было вынести многовековые испытания и страдания, как бы распятость на кресте истории. Оно предопределило на долгое время синкретизм в литературе и искусстве (летописи, жития, храмовая иконопись, музыка), неразвитость экономики, хозяйства, техники как подчиненных и второстепенных элементов жизни. Оно же способно в будущем уберечь Россию от скрытых отрицательных последствий на "грязной дороге", по которой идут "коммерческие народы". Причем, речь шла не о реставрации и консервации ушедших или уходящих форм жизни. По мнению И. В. Киреевского, "такое перемещение прошлого в новое, отжившего в живущее было бы то же, что перестановка колеса из одной машины в другую, другого устройства и размера: в таком случае или колесо должно сломаться, или машина". К тому же славянофилы отличали начала истинного просвещения от осложнений и противоречий их недостаточного воплощения в трагической русской истории. В их работах нередко можно встретить резкую критику отдельных сторон русской действительности, крепостного права, бюрократического своеволия государственной власти. Хомяков писал, что не щегольство перед обществом знанием русского быта и духа и "выдумывание чувств и мыслей, которых не знал русский народ", а понимание хотя и не проявившейся вполне нормы его нравственного закона должно составить главную задачу в активном освоении прошлого. Речь шла именно о полноте нравственного закона, который следует принять за высшую норму человеческого развития и осветить ей все виды государственной и общественной деятельности, чтобы освободиться от дурных влияний, говоря словами Николая I, "общей заразы своекорыстия".

В лице славянофилов царь, казалось бы, мог найти самых верных союзников для плодотворного проведения в жизнь принципов христианской национальной политики, реального оживления самобытных начал русской истории, соединения широкого общественного мнения и народной инициативы с государственными задачами и начинаниями. На деле же наблюдается печальный парадокс. И. С. Аксаков без особого преувеличения отмечал, что "ни один западник, ни один социалист не подвергается такому гонению". Говоря о постоянно приготовляемых правительством цензурных и запретительных ловушках для славянофилов, А. И. Герцен писал: "Оно само поставило знаменем времени народность, но оно и тут не позволяет идти дальше себя: о чем бы ни думали, как бы ни думали - нехорошо. Надобно слуг и солдат, которых вся жизнь проходит в случайных интересах и которые принимают за патриотизм дисциплину". Славянофилы хорошо понимали губительность для будущего России подобного "патриотизма", который нарушал благотворную иерархию и субординацию в единстве православия, самодержавия и народности и препятствовал истинному просвещению. "В своем попечительском вдохновении,- подчеркивал Г. Флоровский,- "полицейское государство" неизбежно оборачивается против Церкви. Государство не только ее опекает. Государство берет от Церкви, отбирает на себя, берет на себя ее собственные задачи, берет на себя безраздельную заботу о религиозном и духовном благополучии народа. И если затем доверяет или поручает эту заботу снова духовному чину, то уже по титулу государственной полезности и нужды. Поэтому само государство определяет объем и пределы обязательного и допустимого даже в вероучении. И поэтому на духовенство возлагается от государства множество всяческих поручений и обязательств. Духовенство обращается в своеобразный служилый класс. И от него требуется именно так и только так думать о себе. За Церковью не оставляется и не признается право творческой инициативы даже в духовных делах. Именно на инициативу всего более и притязает государство, на исключительное право инициативы, не только на надзор..."

По заключению одного из современников, при такой постановке дела самодержавие грозило превратиться в "систему полицейско-канцелярской диктатуры", православие - в освящающую ее духовно-консервативную силу, народность - в верноподданническое прикрытие государственного фасада. Для предотвращения внутреннего саморазложения этих основных устоев, преодоления отчуждения и укрепления связи между властью и обществом славянофилы ратовали не за казенный, а одухотворенный патриотизм, который предполагал свободу выражения народного мнения, созыв земских соборов, создание условий для единения "верхов" и "низов", в их общем устремлении к историческому творчеству. Именно такой патриотизм нередко вызывал подозрение и недоверие со стороны многих важных сановников и значительных лиц. К тому же предполагал главенство нравственного начала в их деятельности, отказ от привычных привилегий, излишеств и удобств, подлинно жертвенное служение, без чего невозможно развязывание сложнейших узлов социальной жизни, к каковым принадлежал вопрос отмены крепостного права.